- 100007 Просмотров
- Обсудить
ЗИГМУНД ФРЕЙД ТОЛКОВАНИЕ СНОВИДЕНИЙ
ФИЛОСОФИЯ \ ЭТИКА \ ЭСТЕТИКА \ ПСИХОЛОГИЯ \
РИТОРИКА \ КРАСНОРЕЧИЕ \ РИТОРИЧЕСКИЙ \ ОРАТОР \ ОРАТОРСКИЙ \
РИТОРИКА \ КРАСНОРЕЧИЕ \ РИТОРИЧЕСКИЙ \ ОРАТОР \ ОРАТОРСКИЙ \
Единственное сновидение, которое не было тщательно записано мною, сообщает приблизительно следующее:
«Грезящий, молодой холостой господин, сидит в ресторане. Вдруг появляются несколько лиц, они пришли за ним, среди них один хочет его арестовать. Он говорит своим соседям по столику: „Я заплачу потом, я вернусь". – Но те замечают с иронической улыбкой: „Старая песня, все так говорят". Один из посетителей кричит ему вслед: „Еще один уходит!" Его приводят в какое-то тесное помещение, где он видит женщину с ребенком на руках. Один из его спутников говорит: „Это господин Мюллер". Комиссар или еще какой-то чин перебирает пачку бумаг и повторяет при этом: „Мюллер, Мюллер, Мюллер!" Наконец он задает ему вопрос, на который тот отвечает утвердительно. Вслед за этим он оглядывается на женщину и замечает, что у нее появилась длинная борода».
Обе составные части разделить тут нетрудно. Поверхностный характер носит фантазия об аресте; она создана, по-видимому, заново деятельностью сновидения. За ней, однако, в качестве материала, претерпевшего небольшое изменение, обнаруживается фантазия о женщине; черты, общие им обоим, проступают, как в смешанной фотографии Гальтона, особенно ярко. Обещание холостяка вернуться в ресторан, недоверие его наученных опытом собутыльников и восклицание «еще один уходит» (женится) – все это чрезвычайно характерные и вполне понятные симптомы. В равной мере и утвердительный ответ, даваемый полицейскому чину. Перебирание пачки бумаг, при котором повторяется одно и то же имя, соответствует второстепенной, но тоже характерной черте свадебной церемонии – прочтению целой кипы поздравительных телеграмм, повторяющих одно и тоже имя. В конкретном появлении невесты в этом сновидении фантазия о женщине одержала победу даже над покрывающей ее фантазией об аресте. То, что у этой невесты в конце появляется борода, я мог разъяснить лишь при помощи одной справки (анализа я вообще не производил). Грезящий провел вечер накануне сновидения со своим другом, таким же противником брака, как и он сам. Проходя по улице, они встретили какую-то красивую брюнетку. Грезивший обратил на нее внимание своего друга. Но тот только ответил: «Да, если бы только у этих женщин не вырастали с годами бороды, как у их отцов!» Разумеется, и в этом сновидении нет недостатка в элементах, которые подверглись более сильному изменению со стороны искажающей деятельности сновидения. Так, например, фраза «я заплачу потом» намекает, очевидно, на возможный образ действий тестя в отношении приданого. По всей вероятности, различного рода соображения препятствуют грезящему всецело отдаться фантазии о женитьбе. Одно из этих соображений – опасение, что человек после женитьбы теряет свободу – воплотилось в сцене ареста.
Указывая еще раз на то, что деятельность сновидения охотнее пользуется найденной ею в готовом виде фантазией, чем составляет само таковую из материала мыслей, скрывающихся за сновидением, мы тем самым разрешаем, быть может, одну из наиболее интересных загадок сновидения. В начале книги я сообщил одно сновидение Мори (48):
«Во время сна валик дивана, на котором он спал, откинулся назад; он ударился затылком о край дивана, и ему приснился целый роман из эпохи великой революции».
Так как сновидение это передается в чрезвычайно связной форме и объяснение его сводится к воздействию внешнего раздражения, о наступлении которого спящий не мог ничего знать, то остается только предположить, что все это сложное сновидение сложилось в короткий промежуток времени между падением головы спящего и его пробуждением от этого. Мы никогда ве решились бы приписать бодрствующему мышлению такой быстроты и приходим поэтому к тому заключению, что деятельность сновидения отличается изумительной быстротой своих процессов.
Против этого чрезвычайно распространенного вывода решительно восстали новые авторы (Ле Лоррен (45), Эгге (20) и др.). Они отчасти сомневаются в точности передачи самим Мори его сновидения, отчасти же стараются показать, что скорость нашего бодрствующего мышления отнюдь не меньше скорости работы сновидения. Спор этот поднимает целый ряд принципиальных вопросов, разрешение которых, на мой взгляд, не так еще близко. Я должен, однако, признаться, что аргументация, например, Эггера, против сновидения Мори о гильотине не производит на меня убедительного впечатления. Я предложил бы следующее толкование этого сновидения. Есть ли что-либо невероятное в том, что сновидение Мори представляет собой фантазию, которая в готовом виде сохранилась в его памяти и пробудилась в тот момент, когда он испытал раздражение? При этом отпадает прежде всего трудность составления столь длинной истории со столькими деталями в короткий промежуток времени, имеющийся в распоряжении грезящего; вся она составлена уже заранее. Если бы Мори коснулся затылком деревяшки в бодрствующем состоянии, то тут было бы место для мысли: это все равно как когда человека гильотинируют. Так как, однако, он ударился во сне, то деятельность сновидения поспешно использует раздражение для создания осуществления желания, словно думая при этом: «Сейчас как раз удобный случай воплотить фантазию, образованную тогда-то и тогда-то при чтении». То, что пригрезившийся роман как раз соответствует фантазиям, обычно возникающим у юношей под влиянием сильных впечатлений, не подлежит, на мой взгляд, ни малейшему сомнению. Кто не увлекался эпохой террора, когда аристократия, мужчины и женщины, цвет наций показывал, как можно радостно умирать и до самого зловещего конца сохранять свежесть остроумия и красоту души! Как соблазнительно представлять себя молодым человеком, галантно целующим руку у своей дамы перед тем, как взойти на эшафот. Или, если главным мотивом фантазии служит честолюбие, воплощаться в одну из тех могучих личностей, которые одной лишь силой своих мыслей и своего пламенного красноречия властвовали над городом, где в то время билось сердце человечества, убежденно посылали на смерть тысячи людей, прокладывали новые пути истории Европы и сами в конце концов подставляли головы под нож гильотины – разве не соблазнительно представить себя каким-нибудь жирондистом или Дантоном! То, что фантазия Мори носила именно такой честолюбивый характер, доказывает один элемент, сохранившийся в памяти: «окруженный огромной толпой».
Вся эта готовая фантазия не должна вовсе проявиться во сне во всей своей полноте; совершенно достаточно, если ее только «касаются». Я разумею здесь следующее. Если на музыкальном инструменте раздаются несколько тактов и кто-нибудь, как в «Дон-Жуане», говорит: «Это из „Свадьбы Фигаро" Моцарта», то в душе сразу всплывает хаос воспоминаний, из которого не доходят до сознания отдельные детали. Эти несколько тактов служат раздражением. Раздражение возбуждает психическую инстанцию, открывающую доступ к фантазии о гильотине. Но последняя проявляется уже не во сне, а в воспоминании проснувшегося. Проснувшись, человек припоминает фантазию во всех ее деталях; в сновидении же был лишь намек на всю ее в целом. При этом у него нет никаких доказательств того, что он вспоминает нечто, действительно виденное им в сновидении. То же объяснение – что тут идет речь о готовых фантазиях, пробуждаемых при помощи раздражения, – можно приложить и к другим сновидениям, связанным с каким-либо определенным раздражением при пробуждении. Таково, например, сновидение Наполеона при взрыве адской машины. Я отнюдь не утверждаю, однако, что все такие сновидения допускают это объяснение или что проблема ускоренной деятельности сновидения этим всецело исчерпывается.
Нам приходится остановиться здесь на отношении этой вторичной обработки содержания сновидения к остальным факторам деятельности последнего. Не происходит ли дело таким образом, что снообразующие факторы, сгущение, старание избегнуть цензуры и отношение к изобразительности предварительно создают из материала временное содержание сновидения и что последнее подвергается затем изменению до тех пор, пока не удовлетворяет по возможности требованиям второй инстанции? Это маловероятно. Следует скорее предположить, что эта инстанция выставляет с самого начала одно из условий, которым должно соответствовать сновидение, и что это условие наравне с условиями сгущения, сопротивления, цензуры и изобразительности оказывает решающее воздействие на обильный материал мыслей, скрывающихся за сновидением. Из четырех условий образования сновидений последнее во всяком случае наименее стесняет сновидение. Идентификация этой психической функции, которая совершает так называемую вторичную обработку содержания сновидения, с деятельностью нашего бодрствующего мышления с большой вероятностью явствует из следующего: наше бодрствующее (предсознательное) мышление относится к любому материалу восприятия совершенно так же, как указанная функция к содержанию сновидения. Для него вполне естественно приводить такой материал в порядок, создавать в нем логическую связь. Мы заходим в этом даже чересчур далеко; кунштюки карточных игроков подражают нам, основываясь на этой нашей интеллектуальной способности. В стремлении логически связать имеющиеся в наличии чувственные восприятия мы совершаем зачастую самые странные ошибки или же искажаем даже правдивость имеющегося в нашем распоряжений материала. Относящиеся сюда примеры слишком общеизвестны и не требуют подробного перечисления. Мы не замечаем искажающих смысл опечаток, создавая себе иллюзию правильности. Редактор одного распространенного французского журнала держал пари, что он в каждую фразу длинной статьи вставит слова «спереди» или «сзади», и ни один читатель этого не заметит. Он выиграл пари. Курьезный случай неправильного сопоставления я вычитал несколько лет назад в газете. После того заседания французской палаты, когда Дюпюи своим хладнокровным возгласом «Заседание продолжается» предотвратил панику,[113] которая едва не возникла, когда разорвалась брошенная анархистами в зал бомба, публика, сидевшая на галерее, подверглась допросу по поводу покушения. Среди этой публики было двое провинциалов; один из них показал, что после речи депутата он хотя и услышал взрыв, но подумал, что таков уж парламентский обычай – выстрелом оповещать об окончании речи оратора. Другой же, слышавший, по-видимому, нескольких ораторов, впал в ту же ошибку с той лишь разницей, что выстрелами салютуют всем особенно отличившимся ораторам.
Таким образом, не какая-либо другая психическая инстанция, а исключительно наше нормальное мышление требует от содержания сновидения, чтобы оно было понятно, подвергает его первому толкованию и тем самым способствует только его затемнению. Мы при толковании должны придерживаться следующего правила: на мнимую связность сновидения, ввиду ее неизвестного происхождения, обращать внимание не нужно; как в отчетливом, так и в запутанном сновидении необходимо идти обратным путем, ко вскрытию его материала.
При этом мы замечаем, однако, от чего зависит вышеупомянутая шкала ясности и отчетливости сновидений. Отчетливыми нам представляются те части их, которые носят на себе следы вторичной обработки; спутанными те, где сила такой обработки ослабляется. Так как спутанные части сновидения зачастую и наименее отчетливые, то отсюда мы можем вывести заключение, что вторичная деятельность сновидения ответственна и за пластическую интенсивность отдельных его элементов.
Желая сравнить с чем-нибудь окончательный вид сновидения, получающийся при содействии нормального мышления, я не могу подобрать ничего более подходящего, чем те загадочные надписи, которыми в разделе «Смесь» забавляют многие журналы своих читателей. Какая-нибудь фраза, выраженная ради контраста на диалекте и имеющая, возможно, более шуточное значение, должна вызывать предположение, что она содержит латинскую надпись. С этой целью отдельные буквы располагаются в другом порядке. Местами действительно образуется настоящее латинское слово, местами нам представляются обрывки таких слов и местами, наконец, стершиеся буквы и пробелы надписи вводят нас в заблуждение относительно бессмысленности всего целого. Не желая обманываться, мы должны, не обращая внимания на все реквизиты надписи, считаться только с буквами и вопреки их данному расположению соединять их в слова нашего родного языка.
Я должен резюмировать теперь все наше пространное рассмотрение деятельности сновидения. Мы старались ответить на вопрос, применяет ли душа все свои способности во всей их полноте к образованию сновидений или же только часть их, стесненную в полном своем проявлении. Наше исследование заставляет нас вообще отказаться от такой постановки вопроса как от несоответствующей истинному положению дела. Если же, тем не менее, мы должны будем дать ответ в той же плоскости, в какой находится и вопрос, то нам придется ответить утвердительно на оба, по-видимому, исключающие друг друга предположения. Душевная деятельность при образовании сновидения разлагается на две функции: на составление мыслей, скрывающихся за сновидением, и на превращание таковых в содержание последнего. Мысли, скрывающиеся за сновидением, составляются вполне корректно с затратой всех психических способностей, которыми мы обладаем. Эти мысли относятся к нашему не доходящему до сознания мышлению, из которого проистекают путем некоторого превращения и сознательные мысли. Как ни любопытны и ни таинственны сами по себе эти загадки, они все же не имеют ничего общего со сновидением и не заслуживают включения их в число проблем сновидения. Напротив того, часть деятельности, превращающая бессознательные мысли в содержание сновидения, характерна для общей сущности последнего. Эта истинная деятельность сновидения гораздо дальше, однако, от бодрствующего мышления, чем предполагают даже те, кто наиболее решительно преуменьшает роль психической деятельности при образовании сновидения. Она вовсе не небрежнее, не слабее и не менее исчерпывающа, чем бодрствующее мышление: она представляет собой нечто совершенно отличное в качественном отношении и потому не может быть даже сравнена с нею. Она не мыслит, не считает, не судит, она ограничивается одним только преобразованием. Ее можно описать, приняв во внимание все те условия, которым должен удовлетворять ее продукт – сновидение. Этот продукт должен прежде всего быть устранен от влияния цензуры; с этой целью деятельность сновидения пользуется смещением психической интенсивности вплоть до полной переоценки всех психических ценностей. Воспроизведению подлежат мысли исключительно или преимущественно из материала зрительных и акустических следов воспоминаний; из этого требования вытекает для деятельности сновидения необходимость обращать внимание на изобразительность, что она и исполняет путем новых смещений. Если приходится создавать более интенсивные элементы, чем имеющиеся в наличии в мыслях, скрывающихся за сновидением, то этой цели служит обширное сгущение, совершаемое над составными частями мыслей. На логическую связь мыслей обращается внимания немного; она находит свое скрытое выражение в формальных особенностях сновидения. Аффекты мыслей, скрывающихся за сновидением, подвергаются меньшим изменениям, нежели круг представления в них. Обычно они подавляются. Только одна часть деятельности сновидения – непостоянная в своем масштабе переработка отчасти пробудившимся бодрствующим мышлением – соответствует взглядам большинства авторов на общую картину образования сновидений.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.