- 1173 Просмотра
- Обсудить
РОБЕРТ ГРЕЙВС \ ПОЭТ \ ПИСАТЕЛЬ \
МИФОЛОГИЯ \ФИЛОСОФИЯ\ ЭТИКА \ ЭСТЕТИКА\ ПСИХОЛОГИЯ\
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ Вверх по реке Фасис
От заводи шел запах лихорадки, и по обе стороны от корабля гниющие лесные деревья до самого верха были увиты ползучими растениями. Выйти на сушу аргонавты не могли, ибо то был липкий черный ил, а не земля, да он еще и порос чем-то колючим. Они даже якоря бросить не могли, так как сыновья Фрикса их предупредили, что к утру невозможно будет высвободить якорные камни из глубокой грязи. Рои москитов нахально жужжали им в самые уши и жалили нежную кожу, зеленые, как трава, древесные лягушки взобрались, прыгая, на планшир, и давай скакать по аргонавтам на своих холодных и влажных лапках.
— Увы! — сказал царь Пелей. — Нет больше с нами нашего товарища в алых котурнах. Он был аргивянином, знал заклинания против лягушек.
— Ты самого себя ругай за то, что плохо орудуешь дротиком, — сказал Идас, которого лягушки буквально из себя выводили.
Орфей пытался успокоить Идаса, заметив, что лягушки явились с добрыми намерениями избавить корабль от москитов; но Идас ответил, что лучше было бы, если москиты могли избавить корабль от лягушек. Затем он и Линкей стали молить Ясона, чтобы снова выйти в море, и Ясон согласился, но «Арго» сразу же застрял на илистой отмели. Пытаясь его оттуда столкнуть, аргонавты только вздымали со дна густой туман; даже Линкей не мог разглядеть свою руку, когда держал ее в футе от лица. Здесь они и проторчали до утра, безмолвные и бедствующие.
Через два часа после того, как рассвело, туман все еще был поразительно густым, но они освободили «Арго», вытянув его на двух канатах, которые Эвфем, переплывший поток, не страшась крокодилов и прочих чудищ, привязал к корням деревьев на дальнем берегу, то был пятидесятый день плавания, и они отметили его молитвами к Триединой Богине, которая благословляет числа три, девять и пятьдесят, точно так же, как Отец Зевс — четыре и двенадцать, а Аполлон — семь, но они постарались не слишком громко возносить свои голоса, опасаясь, что их обнаружат. Когда они закончили песнопения, они прошли на веслах в тумане мимо Фасиса, пораженного лихорадкой пограничного укрепления, которое соорудил царь Ээт на левом берегу реки: они спокойно его прошли, ибо Аргей, сын Фрикса, ответил на оклик стража на своем родном языке, который звучал для ушей аргонавтов, как птичий щебет. Фасис был выстроен на сваях между рекой и озерами, кишащим чомгой, чирками и серыми утками, а закон был таков, что все иноземные корабли должны здесь задерживаться, откуда бы ни пришли, и лишь затем под конвоем направляться в Эа. Но Ясон предпочел оставить правителя Фасиса в неведении насчет того, что «Арго» пошел вверх по реке.
Туман постепенно рассеивался. Они шли на веслах час за часом, между обвитыми лианами деревьями и берегами, заросшими длинной осокой. Когда они отдыхали, то не сходили на берег, а довольствовались холодной пищей. Сыновья Фрикса указали им лиану, запаха которой не выносили насекомые; они нарвали ее листьев, измельчили их и натерли себе тело и голову. В ту ночь их никто не жалил, они лежали и спокойно вели беседу, пришвартовав «Арго» к замшелому причальному столбу. Адмет сказал:
— Товарищи, я не боюсь смерти, но должен признаться, что чем ближе мы оказываемся от святилища, где, как говорят, вывешено Руно, тем меньше похоже, что я увижу когда-либо снова мою дорогую жену Алкесту, или обильные наши пастбища Феры, где блеют мои тучные овечки и ржут мои великолепные кони.
Фалер сразу же откликнулся: словно думал точно так же. Он сказал:
— Или высокие, серо-зеленые оливы Феспии, так аккуратно посаженные, что широкие аллеи пересекают маслинники, в какую сторону ни взгляни — вперед, назад или наискосок; а под их сенью ярко белеют весной душистые цветы бобов. Ибо дорога к этому городу — самая заброшенная и мрачная, какую я когда-либо в жизни видел, куда бы ни плавал.
— Или тенистые долины в горах Спарты, — сказал Кастор, — где земля покрыта зеленью, но тверда, и колесница, запряженная двумя лошадьми, катится, не скрипя и не подпрыгивая, а унылый шум моря вообще не слышен. Ибо что такое один корабль против тридцати?
— Или цветущие склоны Гиметтоса, — сказал Бут, — где в дремотный полдень раздается жужжание пчел, а юный пастушок играет своим овцам на раздвоенной флейте. Или Афины, над которыми стоит по вечерам лиловый свет, когда дым от очагов, где готовят ужин, поднимается из каждого дома, или хижины в городе, и всюду разносятся аппетитные запахи. Ибо что такое тридцать шесть человек против пяти тысяч?
— Или Аполлоново святилище пупа, ярко сверкающее белизной в зарослях лавра, — сказал Ифит из Фокиды. — Или синие воды Кризейского залива. Возможно, моему товарищу в алых котурнах повезло, что уже мертв: он был хотя бы похоронен, как подобает, и дух его теперь обрел достойное его место в Преисподней, ибо он не забыл, несомненно, то, чему научился на Самофракии. Но если нас погубит злонравный Ээт, нас ждет горестная участь Фрикса — нас подвесят в сырых бычьих шкурах к вершинам высоких деревьев, чтобы нас терзали вороны и коршуны.
Пелей с горечью сказал:
— Если бы только с нами был Геркулес, если бы вы только послушались нас с Адметом…
— Довольно об этом, Пелей! — вскричали в один голос Калаид и Зет.
— Неужели вы забыли, товарищи, — спросил лапиф Мопс, голосом, который выдавал недостаток уверенности, — что не менее пяти Олимпийских божеств благословили наше предприятие?
Пилосец Меламп ответил:
— Олимп отсюда далеко. Закон Зевса не простирается далее Синопа, или даже далее реки Ликос.
Идас, деланно смеясь, произнес:
— Предоставь Олимпийцам играть в снежки, пилосец. С вами — Идас, а он ничего не боится.
Никто не поддержал Идаса; все считали, что его крамольные шуточки лучше всего было бы подавить влажным одеялом молчания.
После паузы все воззрились на Ясона, ожидая какой-нибудь ободряющей речи, но он сидел, угрюмый, погрузившись в себя. Наконец вместо него заговорил Орфей:
— Друзья, вы позабыли о Великой Богине, власть которой повсеместна и вечна (хотя в Греции она и пошла на уступки, уделив часть своей власти своим трезвым детям), следуя ее великому и давнему замыслу мы прибыли сюда. Нет надобности сомневаться, надо ли нам ей служить. Забудьте ненадолго о Зевсе и Руне, вспомните о Богине и ее устремлениях. Первая цель нашего плавания — разыскать и захоронить кости миния Фрикса. Когда мы сделаем это, и тем самым удовлетворим Богиню, возможно, мы получим помощи и в других делах. Ни слова больше о Руне, пока дух Фрикса не обретет мир.
— Это мой приказ, — сурово сказал Ясон, выходя из транса.
Весь следующий день они поднимались на веслах по реке через тот же лес, не видев ни одной души человеческой, а только водяную птицу, крылатых хищников да стаю ибисов — грязных египетских птиц с перепончатыми лапами, которые поедают змей, а также используют свои клювы как клистирные трубки. В тот вечер, когда они бросили якорь, выдохшиеся от жары и духоты, Орфей порадовал их песней, которую сложил, включив в нее строфы прошлой ночи, но придав им новый поворот. Песня эта начиналась так:
О, позвольте мне в Спарту вернуться однажды,
К прохладе зеленых долин…
Она все еще поется у очагов Греции и на скамьях гребцов в чужедальних водах. В последующих строфах упоминаются «Афины в венце из фиалок», «Фисба, где голубь воркует», и «Песчаный Пилос, колыбель кораблей» и еще не мало мест каждой области, где звучит греческий язык. Воспоминаниям этим составляли контраст вздохи и шумы реки Фасис; а каждая строфа завершалась припевом:
О, Мать, что стоит над самою Судьбой,
Прости, если в чем согрешил пред тобой!
Наутро третьего дня путешествия по реке лес поредел, и с северных гор сбежал, бурля, мощный приток Фасиса — Сурос. У его устья стоял поселок из плетеных хижин, обмазанных глиной. Здесь аргонавты впервые увидели крестьян-колхов с тощими ногами и волосами, густыми, как шерсть. Они были одеты в короткие белые полотняные рубашки и носили за ушами красные цветы. Аргей, сын Фрикса, сказал:
— Это веселый и праздный народ, и все же они постоянно думают о смерти. Фасис — их Нил и, подобно своим сородичам-египтянам, они почитают ибиса и обрезают себе крайнюю плоть.
Стада буйволов валялись на сырых лугах, а на голове у каждого стояла маленькая птичка, клевавшая многочисленных паразитов.
— Эти буйволиные пташки тоже почитаются, — сказал Аргей.
К полудню речные берега стали тверже, а течение усилилось; но крепкий юго-западный ветер нес их вперед, так что работать веслами и не требовалось. Появилось еще несколько поселков, каждый — с молом и пришвартованным вдоль него рядом долбленых челноков. Путники снова увидели лошадей, и коров, и цветущие поля голубого льна, и поля проса, почти созревшего для жатвы; и женщин, моющихся у воды, и маленьких нагих детишек, играющих и столь увлеченных игрой, что они даже не взглянули на проходивший мимо корабль. Женщины, подобно египтянкам, подводили края век. Там и сям виднелись зловонные рощи-кладбища из увешанных бесформенными свертками ив, некоторые свертки разрывали грифы и стервятники. Аргонавты затыкали ноздри остро пахнущими листьями, проплывая мимо.
Сыновья Фрикса выкрикивали приветствия у каждого поселка, и поскольку «Арго» снова был замаскирован колхийской головой кобылы, все считали, что они возвращаются из плавания, в которое вышли несколько дней назад, так как знамения были не благоприятные. Аргонавтов поразило, как зелена равнина, о которой Орфей сообщил, что она куда лучше орошается, чем долина Нила, и что климат здесь лучше. На ней часто снимают три урожая в год с одного поля, лоза дает виноград на второй год, и не требуется окапывать корни или подрезать побеги, разве что — каждые четыре года. Но сыновья Фрикса предупредили аргонавтов, чтобы те остерегались змей — ибо чем обильней страна, тем более ядовиты ее порождения — и тарантулов, вида пауков, укус которых заставляет одного умирать, рыдая о мнимой потере родичей а другого — смеясь своим собственным шуткам, которых никто другой не может понять.
— Идасу не потребуется укуса тарантула, чтобы он умер, смеясь над такого рода шутками, — с горечью вставил Кастор, и слова его некоторым образом оказались пророческими.
В ту ночь корабль пришвартовался у островка в среднем течении, они выбрались на сушу и развели костер, зная, что всего несколько миль отделяет их от цели, высокостенного города Эа, который стоит в кольце гор у соединения двух великих рек, Главка и Фасиса. Они поужинали мясом буйвола, которого поймали, когда тот спустился к реке на водопой; сыновья Фрикса решили, что это — заблудившееся животное и, следовательно — законная добыча. Несколько дней путники не ели жареного мяса, и хотя оно было твердым, словно кожа, все взбодрились. Мелеагр и Аталанта сидели рука об руку, словно жених и невеста на свадебном пиру, ибо страх смерти воспламенял их страсть и придавал им безрассудства.
Наконец заговорил Ясон:
— Наша надежда — боги, но они нам не помогут, если мы себе не поможем сами. Заточите свое оружие, товарищи, о мой серифанский точильный камень, и укрепите свои сердца верой в Бессмертных. Нам предстоят суровые испытания.
Идас откликнулся какой-то глупостью, и последовало молчание, которое наконец стало невыносимым, а такое долгое молчание можно было достойно нарушить только словами глубочайшей мудрости, каждый оглядывался на соседей, но в ответ на него глядели непроницаемые лица. Наконец раздался скрипучий голос Аскалафа:
— Товарищи, послушайте меня! Хотя мы можем сделать наконечники копий острыми, как иголки, а лезвия мечей — острыми, как бритвы, есть только один человек, который может вытащить нас из этой трясины, тот самый, который подобно Блуждающему Огоньку, нас в нее завел — Ясон, сын Эсона. Сам Геркулес избрал его нашим капитаном и повиновался ему, пока оставался с нами. А с чего бы это? Ясон — искусный лучник, но не равен Фалеру или Аталанте; он хорошо метает дротик, но не так хорошо, как Аталанта, Мелеагр или даже я; он владеет копьем, но не с таким искусством или отвагой, как Идас; он ничего не смыслит в музыке, если не считать барабана и флейты; не умеет плавать; никудышный кулачный боец; он хорошо научился работать веслом, но он не моряк; он не живописец; не чародей; зрение у него не острее обычного; в красноречии он уступит любому из нас, кроме Идаса и, возможно, меня; он опрометчив, неверен, угрюм и молод. И все же Геркулес избрал его нашим капитаном и повиновался ему. Я снова спрашиваю: почему? Товарищи, да потому, что он обладает неким могуществом, которого нам, остальным, недостает; и благородный кентавр прямо сказал нам устами Геркулеса, в чем выражается это могущество.
Тогда все вспомнили, что говорилось о даре Ясона влюблять в себя женщин; в самом деле, они видели, как это происходило на Лемносе с царицей Гипсипилой, которая готова была отдать ему все свое царство после двух дней знакомства. В этот момент какое-то божество вдохновило Аталанту, она призвала к молчанию и продекламировала песнь, которую сложила на ходу, недурно аккомпанируя себе на лире Орфея. Сами слова позабыты, но содержание следующее:
— Мне, Аталанте, приснилось, будто я стою в дверях Божественного дома на горе Олимп, и, стоя там, увидела я богиню Афину, пересекающую двор с белой совой на плече. Она посещала покои, где обитает богиня Гера, та, что была некогда Властительницей Всего Сущего, но с тех пор смирилась и стала супругой Отца Зевса. Я последовала за блистательной богиней в покои Геры, где Гера с большими и карими, словно у коровы, глазами, возлежала в мрачном раздумье на своем ложе. «Какие новости, Афина?» — спросила Гера. Афина отвечала: «Восточный ветер принес мне весть из Колхиды. „Арго" пришвартован к острову на широком Фасисе, неподалеку от города Эа, и мореплаватели держат военный совет». «Надеюсь, — сказала Гера, — что они не замышляют нападения на Эа? Это было бы гибельно для моих планов. Что такое тридцать шесть мужчин и одна женщина против пяти тысяч?» Афина отвечала: «Они наточили оружие, передавая из рук в руки серифанский точильный камень, но восточный ветер также говорит мне, что они обдумывают разные хитрости. Они предполагают, что обманут Ээта добрыми словами, прежде чем попытаются завладеть Руном». «Мне нет дела до Руна, — сказал Гера. — Мое единственное желание в том, чтобы были достойно преданы земле кости Фрикса». Афина ответила: «Давай заключим с тобой сделку, Твое Величество. Если ты поможешь Ясону захватить Руно, я возьму на себя устроить погребение Фрикса». Они ударили по рукам в знак согласия. Затем Гера, позвонив в серебряный колокольчик, вызвала свою вестницу Ириду, а когда появилась Ирида, гарцующая на радуге, сказала: «Дитя, призови сюда немедленно Афродиту, богиню любви». Вскоре Ирида вернулась с Афродитой, которую застала сидящей за ее инкрустированным столиком, причесывающую свои золотые локоны; и она все еще причесывалась, когда вступила в покои Геры. «Что я могу для тебя сделать, Твое Величество?» — спросила прекрасная Афродита. Гера ответила: «Корабль под названием „Арго" пришвартовался на реке Фасис под сенью Кавказа. Не могу поведать тебе всю эту запутанную историю, как он туда попал. Но коротко: если его капитан миний Ясон (племянник некоего Пелия Иолкского, который меня серьезно оскорбил) не сможет покорить сердце колхской царевны Медеи, ему не удастся сослужить мне службу, за которую он взялся, я буду разочарована. Будет разочарована и Афина, ибо она должна вернуть утраченное Руно, собственности ее отца Зевса. Ты должна нам помочь». Афродита всплеснула руками, выражая тревогу. «Дорогие богини, я сделала бы все, что угодно, чтобы послужить каждой из вас, — сказала она, — но вы, конечно, знаете, что заставлять людей друг в друга влюбляться — это вовсе не мое поприще, этим занимается сынишка, Эрот, Бог Любви, который меня вообще не слушается. Когда я последний раз пыталась добиться от него приличного поведения и пригрозила сжечь его лук и стрелы, если он будет безобразничать, он пустил стрелу в меня, в родную мать, верите? И втянул меня в этот позорный скандал с Аресом». Гера и Афина с трудом удержались от смеха, когда вспомнили, как глупо выглядели Афродита и Арес, когда Гефест застиг их вместе в постели и накрыл бронзовой сетью. «И ведь нельзя сказать, что мне нравился Арес, — продолжала Афродита, едва не плача. — Это совершенно не того рода бог, в обществе которого я могла бы желать очутиться. Если бы это был Аполлон!.. Но у Ареса — отвратительные фракийские замашки и никаких талантов, у него только войны и кровопролития на уме. Он даже не красавец. Но я ничего не могла поделать. Это непременно должны были быть его длинная гривища и татуированное лицо». Гера сказала: «Ну, моя дорогая, никто из нас не стал думать о тебе сколько-нибудь хуже из-за этого твоего приключения. Но постарайся уговорить своего сына, умоляю тебя. Подкупи его, если ничего другого не остается. Пообещай ему что угодно… знаю — пообещай ему некоторые из тех игрушек, которыми Зевс, бывало, играл давным-давно в Диктейской пещере на Крите, когда он был круглолицым испорченным малышом. Я сберегла их из глупой сентиментальности, ибо он был, в самом деле, таким нежным ребенком, хотя этому теперь никто не поверил бы». Гера дала Афродите ключ от своего кедрового сундука, и Афродита его открыла. Там она нашла чудесное собрание игрушек — глиняных всадников, маленьких бронзовых быков и бронзовые повозки, кукол из стеатита в широких платьях, раскрашенные деревянные кораблики с настоящими парусами и веслами, довольно сомнительные предметы, которые я, как женщина, не решаюсь описывать слушателям-мужчинам. Лучше всего был прекрасный мяч, совершенно круглый, из бычьей кожи, обитый тонким листовым золотом, а поверх золота покрытый спиралью темно-синей эмали, сделанной из растертой ляпис-лазури; Зевс очень аккуратно обращался с этой игрушкой, и золото нигде не помялось. И вот Афродита взяла мяч и отправилась в долины Олимпа, подбрасывая его на ходу, из ладони в ладонь. Я следовала за ней, держась на безопасном расстоянии, ибо Аталанта страшится Бога Любви, как и любая другая женщина. Эрот играл в кости под цветущим миндальным деревом с виночерпием Отца, юным Ганимедом, и бросали они свои кости на травянистый склон. Эрот стоял, ухмыляясь сам себе, прижимая слева к груди дюжину или больше золотых кубиков, которые иначе не удержал бы в руке, не рассыпав. Несчастный Ганимед сидел на корточках с жалким видом, бросая свою последнюю пару. Выпала собака, а это — самое маленькое число на Олимпе, как и у нас, смертных, и Эрот жадно подобрал и эти кубики. Тень его матери внезапно упала на траву, и он внезапно обернулся с виноватым видом, оправдываясь: «Нет, нет, матушка, у нас совершенно честная игра; я их на этот раз не заливал свинцом, честное слово. И что ты ни скажешь, а я ни за что не отдам их обратно Ганимеду. Я выиграл их в честной игре. Клянусь Стиксом». Афродита сурово взглянула на Эрота, схватила за правую руку и повела прочь. Следуя за ними, я услышала, как она говорит: «Милый маленький Эрот, мой дорогой сын, у меня есть для тебя удивительнейшая игрушка. Если ты ее подбросишь, она засияет, как солнце, и оставит след, словно падающая звезда. Сам Гефест не смог бы сделать ничего столь прекрасного. Она привезена из Китая, где у всех мужчин и женщин — желтые лица». И затем показала ему мяч. «О-о-о! Дай мне его скорее, матушка! — вскричал он — То-то Ганимед позавидует. Я хочу, чтобы он мне завидовал». «Нет, дитя мое, сперва ты ее должен заслужить», — сказала она. И затем объяснила Эроту, как найти город Эа в Колхиде, как узнать Медею и что сделать, как он ее увидит. Он улыбнулся, подмигнул и положил золотые кости ей на колени, сперва их тщательно пересчитав, поскольку боялся, что вернет одну или две Ганимеду; затем распростер свои крылышки, похожие на крылья сумеречной бабочки, и улетел с Западным ветром, в правой руке — лук, у левого бедра — колчан. Ибо то и вправду был прекраснейший мяч, который когда-либо видел ребенок. И вот Эрот скрывается за колонной портика царского дома Ээта, он целится самой острой своей стрелой в Медею и ждет в нетерпении прибытия Ясона…
Когда Аталанта опустила лиру, во взрыве аплодисментов потонул негодующий голос Аскалафа, которого она оскорбила, припомнив замашки его божественного отца, Ареса. Аплодисменты звучали снова и снова, а Ясон покраснел до ушей.
— Что касается меня, — прошептала Аталанта на ухо Мелеагру, — я одного вида Эсонова сына вывести не могу, но я знаю, что он должен буквально очаровывать кого угодно другого из представительниц моего пола.
Фронт, сын Фрикса заговорил, как только его смогли расслышать.
— Медея славится своей красотой, но она еще никогда ни в кого не влюблялась, насколько я знаю.
— Нет, — сказал его брат Меланион, — никогда она влюблялась. Однажды я долго разговаривал с ней о Греции. Она сказала мне, что никогда не чувствовала себя как дома среди темнокожих колхов, и еще — что ненавидит дикое племя своей матери. Но она надеялась, что, возможно, отправится когда-нибудь в Грецию, которая, как она верит, должна быть прекрасной и прогрессивной страной.
Катиссор, третий брат, высказался им в тон:
— Это — необычайная женщина, в присутствии которой трудно оставаться равнодушным: иногда она ведет себя, как ласковое дитя, а иногда — как ужасная Мать, когда танцует в экстазе на груде черепов. Наша сестра Нэера без ума от Медеи, которая сказала ей не так давно, что ни одна женщина, отличающаяся разумом или достоинством, не позволяет себе когда-либо потерять голову от любви к мужчине, и что мужчины — низший пол. Это сильно расстроило Нэеру; ибо она влюблена в одного из Таврических жрецов и не желает, чтобы Медея подумала о ней дурно. И все же не могу пожаловаться, что Медея когда-либо скверно со мною обращалась. Она была крайне любезна со мной перед тем, как мы отплыли в Грецию, и дала мне мешок редких лекарств, который, к несчастью, погиб вместе с кораблем. Она умоляла меня вести себя благоразумно в Коринфской Эфире, когда я буду там, интересовалась наследством, причитающимся ее отцу: я не должен был говорит ничего такого, что задело бы религиозные чувства местных жителей. Она, кстати, говорила мне, что если с ее отцом что-то случится, она бы охотно отказалась от колхидской доли своего наследства в пользу своего брата Апсирта, но только при условии, что он отказался бы от своей доли в коринфском наследстве; и что они с Апсиртом даже заключили на этот счет честный договор.
Тут заговорил и четвертый брат, Аргей:
— Кажется наш дед Ээт оставил Грецию при неясных обстоятельствах примерно в то же время, когда отплыла оттуда и его сестра Кирка, а своими коринфскими землями поручил управлять некоему ионийцу Буну, народ же оставил на своего племянника Сизифа из Асопии. Затем произошло ахейское вторжение. Бун был убит в бою у ворот Эфиры, а Сизиф умер в рабстве, и теперь, как мы слышали, ахейцы считают все Коринфское царство своими владениями. В Асопии властвует Креон, а правитель Эпиры, назначенный микенским царем Сфенелом, именует себя Коринфом, чтобы установить что-то вроде наследственного титула. И тем не менее у Медеи есть надежды отобрать у них наследие своего отца; как я понимаю, это было ей обещано Матерью во сне. Теперь, когда Апсирт отказался от своих претензий, она — ближайшая наследница, ближе нас, ибо она — дитя Ээта, в то время как мы — только его внуки; остается еще ее тетушка Кирка, но она никогда не сможет вернуться в Эфиру, потому что оракул Асопа приговорил ее к вечному изгнанию за некое преступление.
Ясон спросил:
— Почему Медея еще не замужем? К ней никогда не сватались? Возможно, она скрывает под неприязнью к мужчинам какое-то несовершенство или телесный недостаток?
Аргей ответил:
— Многие могущественные вожди колхов желали на ней жениться, не только из-за ее красоты и богатства, но и ради той благосклонности, которую проявляет к ней Птицеглавая Мать. Но она убедила своего отца, что любой такой союз породит ревность у отвергнутых претендентов и что, если она и выйдет замуж, то должна выйти за чужеземца. Я не верю, чтобы у нее был какой-то телесный недостаток или что она неспособна поддаться страсти; но она часто говорила Нэере, что девственность одаряет женщину необычайным могуществом в колдовстве и знахарстве. Дикие звери или змеи не смеют повредить деве, и она спокойно может срывать листья или выкапывать корни, касаться которых смертельно для мужчин и их жен.
— Это правда, — сказала Аталанта. — Это — дар богини Артемиды.
— Медея приписывает его Бримо, — сказал Аргей, — но, возможно, есть и другие имена для той же ипостаси Невыразимой. Медея — самая искусная целительница и колдунья во всем царстве.
Ясон задумчиво погладил свою короткую мягкую бородку.
— Она явно самая подходящая женщина для нашей цели, — сказал он. — Что касается меня, я ведьм не боюсь. Кентавр Хирон научил меня надежному заклинанию против них. Вы говорите, она красива и не очень стара, хотя она — ваша тетка. Но то, что красиво для колха, может и оказаться некрасиво для грека. Надеюсь, волосы у нее не черные и курчавые, ступни не плоские, а голени не вывороченные, как у вашего брата Меланиона? Никогда не мог бы себя заставить поцеловать такую женщину.
— О, нет! — ответил Меланион, усмехаясь. — Ее мать была белая таврийка, а не колхийка. У Медеи округлый подбородок, золотые локоны (наподобие тех, которыми славилась девушкой Кирка, они золотые, как горная лаванда), чувственные губы, глаза цвета янтаря, немного горбатый нос и самые изящные в Колхиде лодыжки. И ей около двадцати четырех лет.
— Это хорошо, — сказал Ясон. — Я всегда предпочитал зрелых женщин девчонкам. А теперь, товарищи, спать. Желаю всем увидеть хорошие сны. Наша спутница Аталанта указала нам тропу, которой надо держаться.
Но прежде, чем он уснул, он тихо спросил Меланиона:
— Из чего состоит колхидское наследство Медеи? Она — сонаследница трона вместе со своим братом?
— Нет, — отвечал тот, — она наследует только третью часть сокровищ своего отца. Царство, которое дано Ээту в награду за его услуги колхам, наследуется только по мужской линии, за исключением Восточных земель, которые прилегают к Албанскому царству. Эти пустынные земли достались деду в результате женитьбы на нашей колхидской бабушке Ипсии, и по его смерти перейдут по женской линии к нашей сестре Нэере.
Ясон сказал:
— В самом деле? Тогда Апсирт должен быть доволен сделкой, которую с ней заключил. Ибо Эпира для него ничто, а третья часть сокровищ, которые скопил Ээт, должна равняться сумме, достаточной, чтобы купить пол-Греции.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ Царь Ээт принимает аргонавтов
В ту ночь царь Ээт не мог уснуть, как ни пытался. Мало того, что Священные Кони Солнца несколько дней отказывались от пищи и на них не действовало слабительное, которое им давали, как положено, Конюшенные Жрецы, он глубоко задумался о дурном предзнаменовании, которое наблюдал в храме Лунной Богини в тот вечер. За двенадцать месяцев до того один из храмовых рабов, обязанностью которого было снабжать рыбой священных черных кошек Богини, внезапно сошел с ума — хотя до того никаких признаков утраты разума за ним не замечалось — и умчался в лес, вопя по-кошачьи и выкрикивая что-то в экстазе на непонятном языке. Главная Жрица отправилась его искать, заковала в священные оковы и возвела на год в царское достоинство. На ежегодных жертвоприношениях Богине принесли в жертву и этого раба вместе с другими жертвами, пронзив ему сердце копьем с обсидиановым наконечником; и стали смотреть, как он упадет, чтобы увидеть предзнаменование грядущих событий. Но вместо того, чтобы упасть вперед, что означало бы победу, или назад, что предвещало бы поражение, или поникнуть, что было бы знаком мира — вместо всего этого жертва почему-то трижды повернулась налево и умерла, скорчившись, прижав ладони к животу — знак, коего доселе никогда не видели, повергший всех присутствовавших в ужас.
Четыре мудрых государственных советника напомнили Ээту, что это может обозначать не какое-либо бедствие для Колхиды, а всего лишь какие-то перемены в делах Богини — возможно, возвращение к более древнему и простому обряду, однако не так-то легко им было его разуверить. Он бродил по своему дворцу, выстроенному из массивных отполированных камней, переходил бесцельно из комнаты в комнату, так ведет себя домашняя собака, которая заболела бешенством, прежде чем безумие покроет наконец пеной ее губы и заставит ее щелкая зубами с воем бегать по улицам. Незадолго до рассвета он устало рухнул на ложе во внутреннем покое, недалеко от длинного базальтового цоколя, на котором стояли бронзовые быки, и там ему привиделся какой-то очень тяжелый сон. Сперва он увидел, как сияющая звезда медленно падает на колени его дочери Медеи, которая поспешно побежала к реке Фасис и бросила туда звезду, и воды понесли ее прочь, в Черное море. Эта часть сна его не обеспокоила, но дальше он увидел, будто бронзовых быков грубо запрягли в выкрашенное в красный цвет деревянное ярмо и заставили их вспахать поле. Они негодующе извергали пламя ноздрями и ртами, но молодой пахарь насмешливо кричал: «Ваше пламя не может меня опалить! Медея смазала меня каспийской мазью!»
Он говорил по-гречески. Ээт не мог разглядеть его лицо или даже волосы, ибо пахарь был закутан в темный плащ, он вел быков через поле, погоняя дротиком, божественная рука сеяла змеиные зубы в искривленные борозды позади него, и там, где они упали, взошли и выросли в полный рост вооруженные воины. По их шлемам Ээт узнал в них жрецов таврического Бога Войны, в честь которого создали бронзовых быков. Вдруг пахарь бросил камень в одного из них и поразил его в лоб, тогда они стали набрасываться друг на друга, пока все не полегли мертвыми. При этом дух героя Прометея зарыдал вслух отчаянным криком ночной птицы, и эхом откликнулась глубокая долина Эа.
Ээт пробудился в холодном поту. Спотыкаясь, он побрел в спальню Медеи и разбудил ее, чтобы рассказать свой сон, запретив ей открывать его хотя бы одной живой душе, и попросил ее объяснить ему, что он может предвещать.
Она ответила ему:
— Отец, я не могу сказать сколько-нибудь уверенно. Думаю, что ты, вероятно, так или иначе оскорбил Птицеглавую Мать. Умилостиви ее богатыми дарами, и, наверное, она сообщит тебе во сне или видении, в чем ты ошибся и как можешь избежать последствий своей ошибки.
Ээт нахмурился. Царь Колхиды, он всегда был в затруднительном положении из-за религиозного соперничества и разногласий среди своего народа. Его приближенные почитали египетских богов, так как происходили от воинов фараона Сесостриса, которые потерпели поражение в нелепой войне с готами; но ни одного жреца не оказалось в разбитых войсках, которые нашли убежище в долине Фасиса и поселились в Эа, поэтому их культ не был признан. Когда Ээт впервые явился в Колхиду, как купец-авантюрист, там вовсю кипела религиозная война между египтянами и их соседями — аборигенами, которые почитали Кавказскую Богиню и Митру, ее светловолосое Солнечное Дитя. Он добился перемирия и предложил уладить их религиозные разногласия. Он предъявил аборигенам свои светлые волосы и глаза цвета янтаря, как доказательство того, что он — жрец Солнца, а египтян удовлетворило его объяснение некоторых из египетских же религиозных обрядов, так как отличался более глубокими познаниями в мемфисской теологии, чем они сами. Они слушали его еще более внимательно, потому что пророчествующая челюстная кость Прометея, которую он с собой привез, уже изрекла несколько правдивых и полезных предсказаний. Добившись от них согласия считаться с решениями Прометея, Ээт реформировал религию Колхиды так, что новая вера просветила и, большей частью, удовлетворила оба народа; ибо кость Прометея провозгласила тождество Кавказской Богини с Египетской Птицеглавой Богиней Исидой. В благодарность за это знать предложила ему занять престол и поклялась в вечной верности ему и его дому. Каждый народ должен был пойти на частичные уступки другому; аборигены, которые жили в горах, переняли у египтян обряд обрезания и почитание ибиса; колхи, возделывавшие землю в речной долине, приняли обычай погребения на деревьях и почитание белых коней Митры, ежегодного дара ему от Матери.
И все же Ээт чувствовал, что ступает по кочкам зыбкой трясины, которая в любой момент может его поглотить. И вот он сказал Медее;
— Когда, чтобы уберечь эту страну от вторжения скифов, я заключил союз с твоим дедом, царем тавров, перед которыми скифы благоговеют, я был, как ты знаешь, обязан в знак добрых намерений предложить их военному богу пристанище в Эа. Я сделал это неохотно, хорошо понимая, что Мать этого бога не любит, ибо он дик и до крайности жесток. Подобным же образом мой союз с мосхами, земля которых, как ты должна согласиться, — необходимый передовой пост против безумных амазонок, вынудила меня пойти на другие религиозные нововведения, которые могли вызвать ее неудовольствие. Но что еще я мог сделать? И пусть никакой невежда не завидует моей власти, мой престол — не более удобное сиденье, чем терновый куст, прикрытый покрывалом из золотой парчи.
— Я ни в малейшей степени тебя не корю, дорогой отец, — отвечала Медея, которая, как жрица Прометея и Бримо, сочувствовала ему. — И все же постарайся умилостивить Богиню и держи глаза и уши открытыми на случай знака от нее, который не заставит себя ждать. Я не думаю, что Богиня оскорблена твоим союзом с мосхами, но ты узнаешь, когда она подаст знак, оскорбил ли ты ее сына Митру, который умертвил Быка Тьмы, поставив таврических быков у себя во дворце, или сама Богиня гневается за то, что ты допустил жрецов-тавров в переднюю часть прометеевой ограды. Я признаю, что пойти на эти уступки заставила тебя необходимость, что совершены они много лет назад и что ты в то же время наипочтительнейше задабривал Богиню; и все же нынче — первый год, когда ты, уступив уговорам моего дяди тавра Перса, осмелился то ли посещать празднества в честь бога войны, то ли надеть на быков гирлянды из цветов Колхиды. Тебе бы следовало проявить мудрость и сразу же посовещаться с Богиней. Возможно, она обещает тебе, что если ты пойдешь на то, чтобы оскорбить народ моей матери, изгнав жрецов или удалив быков, или — и то и другое, к тебе придет помощь из греческой земли.
Ээт сказал:
— Я признаю, что такое толкование возможно. Но что означают змеиные зубы?
Медея ответила:
— Тавры утверждают, будто образовались из зубов, выпавших из челюстей змеи Офиона, когда Эвримона удавила его, и таким образом, они сотворены раньше, чем Пирра и ее возлюбленный Девкалион, вылепленные из глины предки греков. Сон говорит, что Посеянные люди погубят себя, бросив вызов грекам.
Ээт снова спросил:
— Но что за звезда упала к тебе на колени?
Медея ответила:
— Это, возможно, некий божественный дар, ниспосланный мне, благодаря которому слава нашего дома разнесется по чужим землям. — Она скрыла от него сон, который видела сама, когда он ее разбудил, и который, как она была убеждена, дополнял сон отца. Ей приснилась Кирка, его сестра, которая жила на острове Ээя в начале Адриатического моря, горделивая старуха с глазами и носом сокола, манящая ее пальцем и кричащая: «Оставь все и приди ко мне!»
Он снова спросил:
— Но почему рыдал дух Прометея?
Она ответила:
— Как я могу тебе сказать? Это могло быть насмешливое оплакивание его соседей-тавров. Он с удовольствием увидит их спины, когда их изгонят из его ограды.
Ээт обдумал ответы Медеи и одобрил их. И все же у него было дурное предчувствие, и он не осмеливался вернуться к своему ложу, чтобы выспаться, страшась новых снов. Вместо этого он пригласил дочь выйти с ним на прогулку в дворцовые сады, пока не приготовили завтрак; а после завтрака он избегнет дурных последствий своего сна с помощью двойной предосторожности — омоется в чистых водах Фасиса и поведает свой сон Солнцу, как только оно поднимется над восточными вершинами.
Медея согласилась. Она надела прекраснейшее из своих платьев и тщательно причесала волосы. Затем двинулась с отцом по ровным аллеям между цветочными горшками и плодовыми деревьями к месту, где бил пятидесятиструйный фонтан. Желая избавить свой разум от тайны, которая его тяготила, царь неблагоразумнейше открыл Медее недавнее решение своего Государственного Совета. Они пригласили старого Стира, царя Албании, явиться в Эа и предложить ему руку Медеи.
— Может быть, — сказал он — мой сон о звезде связан с плодами этого брака, который я замыслил исключительно ради блага народа. Ты всегда была благоразумной девушкой, избегавшей ловушек любви, которая наполняет жизнь молодых людей такими ненужными страданиями; и поэтому я уверен, что возражений против этого брака, который сам Стир предложил нам через посредничество мосхов, у тебя не возникнет, хотя ты и возражала против других союзов, менее значимых политически; этот же, напротив, придется тебе по душе. Старый Стир станет моим зятем, и все наши пограничные неурядицы закончатся.
Стир правил могущественным племенем в горах к северу от реки Куры, и таким образом непросто распоряжался на торговом пути, от которого зависело процветание Колхиды, но и угрожал восточным границам царства. И Ээт также напомнил дочери:
— Твое положение в Албании будет неизмеримо могущественней любого, какого ты можешь надеяться достичь в Колхиде, когда мой престол унаследует твой брат Апсирт.
Медея вообще ничего не сказала в ответ, но душу ее охватила ярость; ибо албанцы едят вшей, отвратительно ведут себя в постели, да еще и Государственный Совет оскорбил ее, сговорившись со Стиром у нее за спиной.
Ээт похвалил ее почтительное молчание, но она так ничего и не сказала. Вместе они смотрели как засветились далекие заснеженные вершины Мосхии, отразив сияние восходящего солнца.
— Цвет свежей крови, — невольно вырвалось у Ээта; но он не мог взять обратно эти неудачные слова.
Когда они повернули, чтобы идти обратно во дворец, прибежал гонец от южной сторожевой башни.
— Твое Величество! — вскричал он, едва дыша. — Тридцативесельный греческий корабль только что поднялся по реке, скрытый туманом, и бросил якорь у Царского Мола; его украшает голова Овна, и члены команды явно, все до одного, — лица знатные. Я разглядел среди них четверых твоих внуков, сыновей Фрикса. Один из них, царевич Аргей, ранен в голову.
Ээт немедля вышел из города через Южные ворота и спустился к причалам крайне разгневанный, намереваясь запретить аргонавтам высадку, но повстречал вестника Эхиона, который уже направлялся к нему с оливковым жезлом в руке.
Эхион заговорил первым:
— Трижды Благородный Ээт, царь Колхиды, прежде правивший прославленной Эпирой, мы явились во имя Матери по благочестивому делу, о котором наш капитан скоро поведает тебе лучше, чем мог бы поведать я. Это — Ясон, миний, наследник престола Фтиотиды, и остальные у нас на корабле, подобно ему, лучшие по крови из живущих в Греции, некоторые из них цари, другие — божественного происхождения. Среди них и Авгий, царь Элиды, который, как и ты, потомственный жрец Солнца. Тебе не надо опасаться, что мы прибыли с дурными намерениями, ибо нас послала сама Мать. Благодаря ее милостивому вмешательству не так уж много дней назад, Ясон спас четверых твоих благородных внуков, не дав им утонуть, и теперь возвращает их тебе живыми и здоровыми. И спас он не только твоих внуков, но и своих родичей. Ибо Кретей, дед Ясона, был братом их деда, царя Афаманта Орхоменского.
Ээт ответил, опустив взгляд:
— Разве в Греции не известно, что, когда до меня дошли новости о жестоком убийстве моего племянника, Сизифа Асопийского, я поклялся, что обрушу свою месть на первый же экипаж греческих моряков, которые дерзнут подняться по этой реке, и перебью всех до единого? Какая сила, как ты думаешь, заключается в нечестивом имени Афаманта, чтобы оно вынудило меня изменить мои намерения в отношении вас?
Эхион вежливо ответил:
— К счастью, Твое Величество, твои слова, сказанные в гневе, были так неточны, что тебе не нужно считать себя связанным ими, как бы ты с нами ни поступил. Во-первых, наши моряки не все греки, ибо некоторые из нас — древнего критского или пеласгского рода, а трое — фракийцы (что видно по их татуированным лицам и конопляным рубахам); во-вторых, не все мы, греки, моряки, ибо Аталанта Калидонская — морячка. Что касается имени Афаманта, пусть оно звучит в твоих ушах, как предупреждение о том, что случается с пренебрегающими приказами Великой, во имя которой мы явились.
Медея, которая из любопытства вышла следом за отцом за городские ворота, схватила его за рукав и оттащила в сторону.
— Отец, — прошептала она, — вспомни свой сон и узнай этот знак. Не отвергнешь ли ты бездумно помощь греков, обещанием которой тебя явно удостоила Богиня нынче ночью? Окажи гостеприимство этим странникам, обеспечь их горячей баней, чистыми одеждами, прикажи подать им лучшие кушания и напитки, выслушай со вниманием то, что они скажут. Они явились во имя Матери, а не во имя выскочек Зевса или Посейдона.
Ээт громко ответил:
— Если они явились не во имя Зевса, почему их корабль украшает голова Овна?
— Спроси вестника, — сказала она, — меня-то зачем спрашивать?
У Эхиона нашлось готовое объяснение: голова Овна была украшением и символом на кораблях миниев в течение многих поколений, задолго до установления новой Олимпийской веры. Почему Ээт считает, будто она дурной знак? Он добавил:
— Среди главнейших целей нашего плавания есть и такая — предложить тебе от имени нынешних правителей Асопии и Эфиры полное возмещение за жестокую смерть твоего племянника Сизифа, которая явилась изначальной причиной бесчисленных бедствий в двойном царстве. — Мир не знал более ловкого лжеца, чем Эхион. Его отец Гермес лгал с колыбели, или так повествуют поэты Аркадии.
Ээт выдержал паузу и воззрился на Эхиона, который, спокойно и не дрогнув, встретил его сердитый взгляд, как и подобает вдохновенному вестнику. Наконец Ээт уступил. Он опустил глаза и сказал:
— Сообщи своему капитану Ясону, что я благодарен ему за спасение четверых сыновей Фрикса, моих внуков, что он может без страха ступить на берег и что я жду, когда он в точности передаст мне послание, доверенное ему правителями Асопии и Эпиры, а также другие послания, какие ему угодно, только пусть ни слова не говорится о Золотом Руне Лафистийского Зевса.
Эхион рассмеялся. Он сказал:
— Не раздувай пламя из старых углей, Твое Величество, первым называя древнюю реликвию, само имя которой (и я рад тебе об этом сообщить) давным-давно позабыли все в Греции, кроме вестников и поэтов, обязанность которых — помнить все.
К этому времени Ясон и остальные аргонавты сошли с корабля и восходили по двое по широким каменным ступеням, которые вели с Царского Мола к городским воротам. Ээт удалил Медею, не желая, чтобы на нее глазели путники-греки и встал, готовый учтиво приветствовать Ясона. Но Медея не спешила уйти. Там, где извилистая тропа поворачивала у грушевого дерева, она обернулась. Опершись о балюстраду, она взглянула на Ясона, шагавшего с юношеским достоинством не слишком медленно, но и не слишком быстро, вверх по лестнице, на три шага впереди своих спутников.
На нем не было его темно-синего плаща, расшитого рассказом о Руне, ибо это оказалось бы неблагоразумно; он надел белый плащ, вышитый лемносской царицей Гипсипилой, на котором красовались всевозможные цветы и плоды — ее главный дар любви. На голове у него был широкополый золотой шлем, подаренный ему царем мариандинов Ликом, украшенный гребнем из черного конского волоса, а в руке он держал то самое перевитое лентой копье, которое пронзило царя Кизика. Никогда в жизни не видела Медея светловолосого мужчину, ибо отец ее был уже лыс и белобород, когда женился на ее матери, а поскольку сама она была светловолоса, сердце ее внезапно согрело то, что она увидела себе подобного, пару, достойную себя. Вышло так, как если бы за грушевым деревом, покрытым уже молодыми плодами, затаился Бог Любви, воспетый Аталантой; это он, Эрот, прижал зарубкой к тетиве колючую стрелу и, натянув тетиву во всю силу, пустил стрелу ей в сердце, только тетива прозвенела. Ибо дыхание у нее перехватило, а разум затуманило удивлением. Затем она медленно повернулась и снова пошла своей дорогой, не оглядываясь назад.
Ээт, хотя и довольный спасением своих внуков, был не рад их внезапному возвращению. Он позволил им отплыть в Грецию главным образом потому, что желал, чтобы их не было в стране, когда албанский царь Стир явится просить руки Медеи. Их единственная сестра Нэера была неразлучной подругой Медеи; и Ээт рассчитывал, что, если Медея окажется недовольна браком, она доверит Нэере свое горе, а Нэера ему все перескажет. Четверо братьев, которые пользовались большим почетом у колхской знати, естественно, стали бы возражать против союза с албанцами. Однажды албанцы помешали им преследовать тигра, охотясь на которого они зашли в албанские владения, и нанесли им непростительные оскорбления. Они сделали бы все возможное, чтобы отложить или отменить этот брак. Теперь все четверо неожиданно вернулись, а Ээт догадывался, что в молчании Медеи таится глубокое отвращение к Стиру. Торопясь предотвратить беду, он решил снова отправить их прочь на «Арго» и как можно скорее; а сам решил приказать Медее воздержаться от любых жалоб касательно ее замужества Нэере или кому угодно еще. Он вспомнил, что, к счастью, Нэеры во дворце нет и что до полудня она не вернется; она была жрицей Кавказской Богини Девы, и в ту ночь под ее руководством справлялся праздник Новолуния.
Он скрыл свою озабоченность от внуков, заключив каждого поочередно в пылкие объятия и предложив руку дружбы Эвфему, который был орудием их спасения. С Ясоном он повел себя приветливо и сказал ему:
— Вести из Эфиры, мой господин, могут подождать, пока мы не насытимся и не напьемся. У меня нет сомнений, что вам выпало плавание столь же опасное и утомительное, сколь и долгое.
Ясон учтиво кивнул, но не понял, какие вести имеет в виду Ээт. Когда аргонавты последовали за Ээтом в город, оставив Мелампа и Анкея Маленького охранять корабль, Эхион объяснил Ясону вполголоса, какую выдумку насчет Эфиры некий бог — а кто же еще это мог быть, кроме Гермеса? — неожиданно вложил ему в уста, он предупредил Ясона, что любые упоминания аргонавтами Золотого Руна полностью запрещены.
— Очень хорошо, — сказал Ясон, — коли ты выдумал это, вдохновленный своим божественным отцом, нечестиво было бы этим не воспользоваться. Немедленно вернись на «Арго» и предупреди Мелампа и Анкея, чтобы не болтали. А я тем временем перескажу твои слова всем остальным. Какое счастье, что Геркулеса с нами больше нет: он выболтал бы правду, прежде чем мы на полпути поднялись по склону.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.