- 869 Просмотров
- Обсудить
Ты спрашивала шепотом: "А что потом? А что потом?" Постель была расстелена, и ты была растеряна... Но вот идешь по городу, несешь красиво голову, надменность рыжей челочки, и каблучки-иголочки. В твоих глазах - насмешливость, и в них приказ - не смешивать тебя с той самой, бывшею, любимой и любившею. Но это - дело зряшное. Ты для меня - вчерашняя, с беспомощно забывшейся той челочкою сбившейся. И как себя поставишь ты, и как считать заставишь ты, что там другая женщина со мной лежала шепчуще и спрашивала шепотом: "А что потом? А что потом?"
Евгений Евтушенко.
Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.
Много слов говорил умудренных, много гладил тебя по плечу, а ты плакала, словно ребенок, что тебя полюбить не хочу. И рванулась ты к ливню и к ветру, как остаться тебя ни просил. Черный зонт то тянул тебя кверху, то, захлопавши, вбок относил. И как будто оно опустело, погруженное в забытье, это детское тонкое тело, это хрупкое тело твое. И кричали вокруг водостоки, словно криком кричал белый свет: "Мы жестоки, жестоки, жестоки, и за это пощады нам нет". Все жестоко - и крыши, и стены, и над городом неспроста телевизорные антенны, как распятия без Христа...
Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.
Сказки, знаю нас - напрасно вы не молвитесь! Ведь недаром сон я помню до сих пор: я сижу у синя моря, добрый молодец. Я кручинюсь. Я оперся о топор. Призывал меня вчера к себе царь-батюшка и такие мне говаривал слова: "На тебе, гляжу, заплатанное платьишко, да и лапти твои держатся едва. Гей, возьмите, мои слуги, добра молодца, отведите его к синю морю вы. А не сделает к утру - пускай помолится. Не сносить ему шалавой головы! Вы ведите его к морю, да не цацкайтесь!" Благодарно я склонился до земли. Подхватили меня крепко слуги царские и сюда, на эту кручу, привели. Был не очень-то настроен веселиться я, как избавиться, не знал я, от беды. Вдруг я вижу что Премудрой Василисою появляешься ты прямо из воды! На меня ты, подбодряя словно, глянула и, пройдя по морю синему пешком, трижды топнула решительно сафьяновым, шитым золотом заморским сапожком. Там, где бровью указала чернодужною, затвердели волны глыбами земли. Где на землю кику бросила жемчужную, там палаты камня белого взошли. И смотрел, застыв на круче, удивленно я, как, улыбкой создавая острова, доставала ты, шутя, сады зеленые то из лева, то из права рукава. Птиц пустила в небеса, мосты расставила. "Будь спокоен!- мне сказала.- Можешь спать". И скользнула легкой тенью, и растаяла, и оставила до случая опять. А наутро просыпаюсь я от гомона. Вижу я - стоит народ, разинув рот. Вижу - движется ко мне толпа огромная, окружает и к царю меня ведет. Царь дарит меня и милостью и ласкою (правда, милость государя до поры), но пока хожу, одет в наряды фряжские, и уже поют мне славу гусляры. И не знают люди, чудом ослепленные, что не я - его действительный творец, что не мной сады посажены зеленые и построен белокаменный дворец...
Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.
Униженьями и страхом Заставляют быть нас прахом, Гасят в душах божий свет. Если гордость мы забудем, Мы лишь серой пылью будем Под колесами карет. Можно бросить в клетку тело, Чтоб оно не улетело Высоко за облака, А душа сквозь клетку к богу Все равно найдет дорогу, Как пушиночка, легка. Жизнь и смерть - две главных вещи. Кто там зря на смерть клевещет? Часто жизни смерть нежней. Научи меня, Всевышний, Если смерть войдет неслышно, Улыбнуться тихо ей. Помоги, господь, Все перебороть, Звезд не прячь в окошке, Подари, господь, Хлебушка ломоть - Голубям на крошки. Тело зябнет и болеет, На кострах горит и тлеет, Истлевает среди тьмы. А душа все не сдается. После смерти остается Что-то большее, чем мы. Остаемся мы по крохам: Кто-то книгой, кто-то вздохом, Кто-то песней, кто - дитем, Но и в этих крошках даже, Где-то, будущего дальше, Умирая, мы живем. Что, душа, ты скажешь богу, С чем придешь к его порогу? В рай пошлет он или в ад? Все мы в чем-то виноваты, Но боится тот расплаты, Кто всех меньше виноват. Помоги, господь, Все перебороть, Звезд не прячь в окошке, Подари, господь, Хлебушка ломоть - Голубям на крошки.
Евгений Евтушенко.
Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.
Я товарища хороню. Эту тайну я хмуро храню. Для других он еще живой. Для других он еще с женой, для других еще с ним дружу, ибо с ним в рестораны хожу. Никому я не расскажу, Никому - что с мертвым дружу. Говорю не с его чистотой, а с нечистою пустотой. И не дружеская простота - держит рюмку в руке пустота. Ты прости, что тебя не браню, не браню, а молчком хороню, Это что же такое, что? У меня не умер никто, и немного прожито лет, а уж стольких товарищей нет.
Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.
В стекло уткнув свой черный нос, все ждет и ждет кого-то пес. Я руку в шерсть его кладу, и тоже я кого-то жду. Ты помнишь, пес, пора была, когда здесь женщина жила. Но кто же мне была она? Не то сестра, не то жена. А иногда, казалось, дочь, которой должен я помочь. Она далеко... Ты притих. Не будет женщин здесь других. Мой славный пес, ты всем хорош, и только жаль, что ты не пьешь!
Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.
Я разный - я натруженный и праздный. Я целе- и нецелесообразный. Я весь несовместимый, неудобный, застенчивый и наглый, злой и добрый. Я так люблю, чтоб все перемежалось! И столько всякого во мне перемешалось от запада и до востока, от зависти и до восторга! Я знаю - вы мне скажете: "Где цельность?" О, в этом всем огромная есть ценность! Я вам необходим. Я доверху завален, как сеном молодым машина грузовая. Лечу сквозь голоса, сквозь ветки, свет и щебет, и - бабочки в глаза, и - сено прет сквозь щели! Да здравствуют движение и жаркость, и жадность, торжествующая жадность! Границы мне мешают... Мне неловко не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка. Хочу шататься, сколько надо, Лондоном, со всеми говорить - пускай на ломаном. Мальчишкой, на автобусе повисшим, Хочу проехать утренним Парижем! Хочу искусства разного, как я! Пусть мне искусство не дает житья и обступает пусть со всех сторон... Да я и так искусством осажден. Я в самом разном сам собой увиден. Мне близки и Есенин, и Уитмен, и Мусоргским охваченная сцена, и девственные линии Гогена. Мне нравится и на коньках кататься, и, черкая пером, не спать ночей. Мне нравится в лицо врагу смеяться и женщину нести через ручей. Вгрызаюсь в книги и дрова таскаю, грущу, чего-то смутного ищу, и алыми морозными кусками арбуза августовского хрущу. Пою и пью, не думая о смерти, раскинув руки, падаю в траву, и если я умру на белом свете, то я умру от счастья, что живу.
Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.
Пора вставать... Ресниц не вскинуть сонных. Пора вставать... Будильник сам не свой. В окно глядит и сетует подсолнух, покачивая рыжей головой. Ерошит ветер зябнущую зелень. Туманами покрыта вся река, как будто это на воду присели спустившиеся с неба облака. И пусть кругом еще ночная тишь, заря с отливом розовым, нездешним скользит по непроснувшимся скворешням, по кромкам свежевыкрашенных крыш. Пора, пора вглодаться и вглядеться в заждавшуюся жизнь. Все ждет с утра. Пора вставать... С тобой рассталось детство. Пора вставать... Быть молодым пора...
Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.
Маленький занавес поднят. В зале движенье и шум. Ты выступаешь сегодня в кинотеатре "Форум". Выглядишь раненой птицей, в перышках пули тая. Стать вестибюльной певицей - это Победа твоя? Здесь фронтовые песни слушают невсерьез. Самое страшное, если даже не будет слез. Хочешь растрогать? Не пробуй... Здесь кинопублика вся с пивом жует бутерброды, ждет, чтоб сеанс начался. Публика не понимает что ты поешь, почему, и заодно принимает музыку и ветчину. А на экране фраки, сытых красоток страна, будто победа - враки, или не наша она. Эти трофейные фильмы свергшиеся, как с небес, так же смотрели умильно дяденьки из СС. Нас не освободили. Преподнесли урок. В этой войне победили ноги Марики Рокк.
Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.