Джордж Гордон Байрон (275)

 Английские барды и шотландские обозреватели {1}

 Предисловие

 Все мои друзья ученые и неученые, убеждали меня не издавать этой
сатиры под моим именем. Если бы меня можно было отвратить от влечений моей
музы язвительными насмешками и бумажными пулями критики, я бы послушался их
совета. Но меня нельзя устрашить руганью, запугать критиками, вооруженными
или безоружными. Я могу смело сказать, что не нападал ни на кого лично, кто
раньше не нападал на меня. Произведения писателей - общественное достояние:
кто покупает книгу, имеет право судить о ней и печатно высказывать свое
мнение, если ему угодно; поэтому авторы, упомянутые мною, могут ответить
мне тем же. Я полагаю, что они с большим успехом сумеют осудить мои
писания, чем исправить свои собственные. Но моя цель не в том, чтобы
доказать, что и я могу хорошо писать, а в том, чтобы, если возможно,
научить других писать лучше.
 Так как моя поэма имела гораздо больше успеха, чем я ожидал, то я
постарался в этом издании сделать несколько прибавлений и изменений для
того, чтобы моя поэма могла быть прочитана с большим вниманием.
 В первом анонимном издании этой сатиры четырнадцать стихов о Попе
Боульса были написаны и включены в нее по просьбе одного моего остроумного
друга {2}, который теперь собирается издать в свет том стихов.
 В настоящем издании они изъяты и заменены несколькими моими
собственными стихами. Я руководствовался при этом только тем, что не хотел
печатать под моим именем что-либо, не вполне мне принадлежащее; я полагаю,
что всякий другой поступил бы точно так же.
 Относительно истинных достоинств многих поэтов, произведения которых
названы или на которых есть намеки в нижеследующих страницах, автор
предполагает, что мнение о них приблизительно одинаковое в общей массе
публики; конечно, они при этом, как и другие сектанты, имеют каждый свою
особую общину поклонников, преувеличивающих их таланты, не видящих их
недостатков и принимающих их метрические правила за непреложный закон. Но
именно несомненная талантливость некоторых писателей, критикуемых в моей
поэме, заставляет еще более жалеть о том, что они торгуют своим дарованием.
Бездарность жалка; в худшем случае над ней смеешься и потом забываешь о ней,
но злоупотребление талантом для низких целей заслуживает самого
решиельного порицания. Автор этой сатиры более чем кто-либо желал бы, чтобы
какой-нибудь известный талантливый писатель взял на себя роль обличителя.
Но м-р Джифорд посвятил себя Массинджеру {3}, и за отсутствием настоящего
врача нужно предоставить право деревенскому фельдшеру в случае крайней
надобности прописывать свои доморощенные средства для пресечения такой
пагубной эпидемии, конечно, если в его способе лечения нет шарлатанства. Мы
предлагаем здесь наш адский камень, так как, по-видимому, ничто, кроме
прижигания, не может излечит многочисленных пациентов, страдающих [очень]
распристраненным в настоящее время и пагубным "бешенством стихотворства".
Что касается эдинбургских критиков, эту гидру смог бы одолеть только
Геркулес; поэтому, если бы автору удалось размозжить хотя бы одну из голов
змеи, пускай бы при этом сильно пострадала его рука, он был бы вполне
удовлетворен.

 Что ж, должен я лишь слушать и молчать {4)
 А Фитцджеральд {5} тем временем терзать
 Наш будет слух, в тавернах распевая?
 Из трусости молчать я не желаю!
 Пусть критики клевещут и бранят,
 Глупцам я посвящу сатиры яд.

 Перо мое, свободы дар бесценный!
 Ты - разума слуга неоцененный.
 Ты вырвано у матери своей,
 Чтоб быть орудьем немощных людей,
 Служить, когда мозг мучится родами
 И дарит мир то прозой, то стихами.
 Любовь обманет, щелкнет критик злой,
 Обиженный утешится с тобой.
 Тебе своим рождением поэты
 Обязаны, но волн холодной Леты
 Не избегаешь ты... А смотришь: вслед
 Забыт и сам певец. Таков уж свет!
 Тебя ж, перо, вновь призванное мною,
 Как Сид Гамет {6}, я в лаврах успокою!
 Что брань глупцов? Товарищем моим
 Всегда ты будешь. Смело воспарим
 И воспоем не смутное видение,
 Из пылких грез Востока порожденье,-
 Нет, путь наш будет гладкий и прямой,
 Хоть встретятся нам тернии порой.

 О, пусть мои стихи свободно льются!
 Когда Пороку жертвы воздаются
 И над людьми он жалкими царит;
 Когда дурацкой шапкою гремит
 Безумие, брат старший преступленья;
 Когда глупец, с мерзавцем в единенье,
 Царя над миром, правду продает -
 Любой смельчак насмешек не снесет;
 Неуязвимый, страха он не знает,
 Но пред стыдом публичным отступает;
 Свои грешки скрывать он принужден:
 Смех для него страшнее, чем закон.
 Вот действие сатиры. Я далеко
 От дерзкой мысли быть бичом порока:
 Сильнейшая тут надобна рука, -
 Не столь моя задача широка.
 Найдется мелких глупостей довольно,
 Где будет мне охотиться привольно;
 Пусть кто-нибудь со мной разделит смех,
 И больших мне не надобно утех.
 На рифмоплетов я иду войною!
 Отныне шутки плохи вам со мною,
 Вы, эпоса жрецы, элегий, од
 Кропатель! Вперед, Пегас, вперед!
 Принес я тоже музам дар невольный,
 Кропал стихи в период жизни школьной,
 И хоть они не вызвали молвы,
 Печатался, как многие, увы.
 Теперь средь взрослых к этому стремятся...
 Себя в печати каждому, признаться,
 Приятно видеть: книга, хоть она
 Пуста, все ж книга. Ах, осуждена
 Она забвенью с автором бывает!
 Их громкое заглавье не спасает,
 Имен блестящих не щадит провал;
 То Лэм {7} с своими фарсами познал...
 Но он все пишет, позабытый светом,
 Невольно бодрость чувствуя при этом;
 Хочу и я кой-что обозревать.
 Себя с Джеффреем {8} я боюсь равнять,
 Но, как и он, судьею быть желаю
 И сам себя в сей сан определяю.
 Все требует и знанья, и труда, -
 Но критика, поверьте, никогда.
 Из Миллера возьмите шуток пресных {9};
 Цитируя, бегите правил честных.
 Погрешности умейте отыскать
 И даже их порой изобретать;
 Обворожите щедрого Джеффрея
 Тактичностью и скромностью своею,
 Он даст десяток фунтов вам за лист.
 Пусть ваш язык от лжи не будет чист,
 За ловкача вы всюду прослывете,
 И, клевеща, вы славу наживете
 Опасного и острого ума.
 Но вспомните: отзывчивость - чума.
 Лишь погрубей умейте издеваться,-
 Вас ненавидеть будут, но бояться.

 И верить этим судьям! Боже мой!
 Ищите летом льду и роз зимой
 Иль хлебного зерна в мякине пыльной;
 Доверьтесь ветру, надписи могильной
 Иль женщине, поверьте вы всему,
 Но лишь не этих критиков уму!
 Сердечности Джеффрея опасайтесь
 И головою Лэма не пленяйтесь...
 Когда открыто дерзкие юнцы
 Одели вкуса тонкого венцы,
 А все кругом, склонившися во прахе,
 Ждут их сужденья в малодушном страхе
 И, как закон, его ревниво чтут, -
 Молчание не кстати было б тут.
 Стесняться ль мне с такими господами?
 Но все они смешались перед нами,
 Все как один, и трудно разобрать,
 Кого средь них хвалить, кого ругать.

 Зачем пошел бессмертными стопами
 Я Джифорда и Попа? Перед вами
 Лежит ответ. Читайте, коль не лень,
 И все вам станет ясно, словно день.
 - Постойте, - слышу я, - ваш стих не верен,
 Здесь рифмы нет, а там размер потерян.
 - А почему ж, - скажу я на упрек, -
 Так ошибаться Поп и Драйден {10} мог?
 - Зато таких ошибок нет у Пая {11}
 Я вместе с Попом врать предпочитаю!

 А было время, жалкой лиры звук
 Не находил себе покорных слуг.
 Свободный ум в союзе с вдохновеньем
 Дарил сердца высоким наслажденьем.
 Рождалися в источнике одном
 Все новые красоты с каждым днем.
 Тогда на этом острове счастливом
 Внимали Попа нежным переливам...
 Честь Англии и барду создала
 Культурного народа похвала.
 На лад иной свою настроив лиру,
 Тогда гремел великий Драйден миру,
 И сладкозвучный умилял Отвэй {12},
 Пленял Конгрив {13} веселостью своей;
 Народ наш чужд тогда был вкусов диких...
 Зачем теперь тревожить тень великих,
 Когда сменил их жалких бардов ряд?
 Проносится меж тем перед глазами,
 И чудеса идут за чудесами:
 Прививка оспы, гальванизм и газ
 Толпу волнуют, чтоб потом зараз
 Вдруг с треском лопнуть, как пузырь надутый.
 Плодятся школы новые, и в лютой
 Борьбе за славу гибнет бардов рой;
 Но удается олуху порой
 Торжествовать среди провинциалов,
 Где знает каждый клуб своих Ваалов {14},
 Где уступают гении свой трон
 Их идолу, телец ли медный он,
 Негодный Стотт, иль Соути {15}, бард надменный.

 Вот рифмоплетов вам кортеж презренный.
 Как каждый хочет выскочить вперед
 И шпоры старому Пегасу в бок дает!
 Вот белый стих, вот рифмы, здесь сонеты,
 Там оды друг на дружке, там куплеты
 Глупейшей страшной сказки; без конца
 Снотворные стихи... Что ж, для глупца
 Приятен треск всей этой пестрой чуши:
 Он, не поняв, совсем развесит уши...
 Средь бури злой "Последний Менестрель" {16}
 Разбитой арфы жалостную трель
 Подносит нам, а духи той порою
 Пугают барынь глупой болтовнею;
 Джильпиновской породы карлик-бес {17}
 Господчиков заманивает в лес
 И прыгает, Бог знает как высоко,
 Детей стращая, Бог весть чем, жестоко;
 Меж тем миледи, запретив читать
 Тому, кто букв не может разбирать,
 Посольства на могилы отправляют
 К волшебникам и плутов защищают.
 Вот выезжает на коне своем
 Мармьон {18} спесивый в шлеме золотом;
 Подлогов автор, витязь он удалый,
 Не вовсе плут, не вовсе честный малый.
 Идет к нему веревка и война,
 С величием в нем подлость сплетена.
 Напрасно, Скотт, тщеславьем зараженный,
 Старьем ты мучишь слух наш утомленный.
 Что из того, что Миллер и Муррей {19}
 В полкроны ценят взмах руки твоей?
 Коль торгашом сын звучной музы станет.
 Его венок лавровый быстро вянет;
 Поэта званье пусть забудет тот,
 Кого не слава - золото влечет.
 Пусть, ублажая хладного Мамона {20},
 Он не услышит золотого звона:
 Для развращенной музы торгаша
 Награда эта будет хороша.
 Такого мы поэта презираем,
 Мармьону ж доброй ночи пожелаем {21}.
 Вот кто хвалу стремится заслужить!
 Вот захотел кто музу покорить!
 Сэр Вальтер Скотт священную корону
 Отнял у Попа, Драйдена, Мильтона. [...]

 О музы юной славные года!
 Гомер, Вергилий пели нам тогда.
 Давало нам столетий протяженье
 Всего одно великое творенье {22},
 И, как святыню, чтили племена.
 Божественных поэтов имена.
 В веках бесследно царства исчезали,
 И предков речь потомки забывали, -
 Никто тех песен славы не достиг,
 И избежал забвенья их язык.
 А наши барды пишут, не умея
 Всю жизнь отдать единой эпопее.
 Так, жалкий Соути, делатель баллад {23}.
 Он вознестись орлом над миром рад;
 Уже Камоэнс {24}, Тасс, Мильтон судьбою
 Обречены. Берет он славу с бою
 И, как войска, свои поэмы шлет.
 Вот Жанну д'Арк он выпустил вперед,
 Бич англичан и Франции спасенье.
 Бедфордом {25} низким девы сей сожженье
 Известно всем, а между тем она
 Поэтом в славы храм помещена.
 Поэт ее оковы разбивает,
 Как феникса, из пепла возрождает...
 Вот Талаба {26}, свирепое дитя
 Аравии пустынной; не шутя,
 Домданиэля {27} в прах он повергает,
 Всех колдунов на свете истребляет.
 Соперник Тумба! {28} Побеждай врагов!
 Цари на радость будущих веков!
 Уж в ужасе бегут тебя поэты,
 Последним в роде будешь на земле ты.
 Пусть гении возьмут тебя с собой,
 Ты с честью вынес с здравым смыслом бой.
 Медока {29} образ высится гигантский;
 Уэльский принц и кацик мексиканский {30},
 Плетет он вздор о жизни стран чужих;
 Мандвиль {31} правдивый в сказочках своих.
 Когда же, Соути, будет передышка?
 Ты в творчестве доходишь до излишка.
 Довольно трех поэм. Еще одна,
 И мы погибли; чаша уж полна.
 Ты мастерски пером своим владеешь,
 Так докажи, что и щадить умеешь.
 Но если ты, наперекор мольбам,
 Свой тяжкий плуг потащишь по полям
 Поэзии и будешь, не жалея,
 Ты черту отдавать матрон Берклея {32}, -
 То уж пугай поэзией своей
 Еще на свет не вышедших детей.
 Благословен пусть будет твой читатель,
 И помогай обоим вам Создатель {33}!
 Вот, против правил рифмы бунтовщик,
 Идет Вордсворт, твой скучный ученик.
 Нежнейшие, как вечер тихий мая,
 Наивные поэмы сочиняя,
 Он учит друга {34} книжек не читать,
 Не знать забот, упорно избегать
 Волнений жизни бурной, в опасенье,
 Что дух его потерпит раздвоенье.
 Он рассужденьем и стихом зараз
 Настойчиво уверить хочет нас,
 Что проза и стихи равны для слуха {35},
 Что грубой прозы часто жаждет ухо,
 Что тот постиг высокий идеал,
 Кто сказочку стихами передал.
 Так, рассказал о Бетти Фой {36} он ныне
 И об ее тупоголовом сыне,
 Лунатике; он сущий идиот,
 Своей дороги вечно не найдет;
 Как сам поэт, он ночь со днем мешает.
 Певец с таким нам пафосом вещает
 Об идиота жалкого судьбе,
 Что, кажется, он пишет о себе.

 Здесь о Колридже дам я отзыв скромный.
 Своей надутой музы данник томный,
 Невинных тем любитель он большой,
 Он смысл не прочь окутать темнотой,
 С Парнасом у того лады плохие,
 Кто вместо нежной музы взял Пиксию {37}.
 Зато пойдет по праву похвала
 К его стихам прелестным в честь осла {38}.
 Воспеть осла Колриджу так приятно,
 Сочувствие герою здесь понятно.