- 1390 Просмотров
- Обсудить
На русском Севере - Калина красная, Края лесистые, Края озерные. А вот у нас в степи Калина - разная, И по логам растет Калина черная. Калина черная На снежной замети - Как будто пулями Все изрешечено. Как будто горечью Далекой памяти Земля отмечена, Навек отмечена. Окопы старые Закрыты пашнями. Осколки острые Давно поржавели. Но память полнится Друзьями павшими, И сны тревожные Нас не оставили. И сердцу видится Доныне страшная Войной пробитая Дорога торная. И кровью алою - Калина красная. И горькой памятью - Калина черная. Калина красная Дроздами склевана. Калина черная Растет - качается. И память горькая, Печаль суровая Все не кончается, Все не кончается...
Анатолий Жигулин. Черные камни.
Москва: Книжная палата, 1989.
Жизнь! Нечаянная радость. Счастье, выпавшее мне. Зорь вечерняя прохладность, Белый иней на стерне. И война, и лютый голод. И тайга - сибирский бор. И колючий, жгучий холод Ледяных гранитных гор. Всяко было, трудно было На земле твоих дорог. Было так, что уходила И сама ты из-под ног. Как бы ни было тревожно, Говорил себе: держись! Ведь иначе невозможно, Потому что это - жизнь. Все приму, что мчится мимо По дорогам бытия... Жаль, что ты неповторима, Жизнь прекрасная моя.
Анатолий Жигулин. Черные камни.
Москва: Книжная палата, 1989.
В. М. Раевской Крещение. Солнце играет. И нету беды оттого, Что жизнь постепенно сгорает - Такое вокруг торжество! И елок пушистые шпили, И дымная прорубь во льду... Меня в эту пору крестили В далеком тридцатом году. Была золотая погодка, Такой же играющий свет. И крестною матерью - тетка, Девчонка пятнадцати лет. И жребий наметился точный Под сенью невидимых крыл - Святой Анатолий Восточный Изгнанник и мученик был. Далекий заоблачный житель, Со мной разделивший тропу, Таинственный ангел-хранитель, Спасибо тебе за судьбу! За годы терзаний и болей Не раз я себя хоронил... Спасибо тебе, Анатолий,- Ты вправду меня сохранил.
Анатолий Жигулин. Черные камни.
Москва: Книжная палата, 1989.
Мой бедный мозг, мой хрупкий разум, Как много ты всего хранишь! И все больнее с каждым разом Тревожно вслушиваться в тишь. В глухую тишь безмолвной думы, Что не отступит никогда, Где, странны, пестры и угрюмы, Живут ушедшие года. Там все по-прежнему, как было. И майский полдень, и пурга. И друга черная могила, И жесткое лицо врага... Там жизнь моя войной разбита На дальнем-дальнем рубеже... И даже то, что позабыто, Живет невидимо в душе. Живет, как вербы у дороги, Как синь покинутых полей, Как ветер боли и тревоги Над бедной родиной моей.
Анатолий Жигулин. Черные камни.
Москва: Книжная палата, 1989.
Дворянский род Раевских, герба Лебедь, выехал из Польши на Московскую службу в 1526 г. в лице Ивана Степановича Раевского. Раевские служили воеводами, стольниками, генералами, офицерами-добровольцами в балканских странах, боровшихся против османского ига. По энц. сл. Брокгауза и Ефрона, т. 51 Ян Стефанович Раевский, Дальний-дальний пращур мой! Почему кружится лебедь Над моею головой? Ваша дерзость, Ваша ревность, Ваша ненависть к врагам. Древний род! Какая древность - Близится к пяти векам! Стольники и воеводы... Генерал... И декабрист. У него в лихие годы - Путь и страшен, и тернист. Генерал - герой Монмартра И герой Бородина. Декабристу вышла карта Холодна и ледяна. Только стуже не завеять Гордый путь его прямой. Кружит, кружит белый лебедь Над иркутскою тайгой. Даль холодная сияет. Облака - как серебро. Кружит лебедь и роняет Золотистое перо. Трубы грозные трубили На закат и на восход. Всех Раевских перебили, И пресекся древний род - На равнине югославской, Под Ельцом и под Москвой - На германской, На гражданской, На последней мировой. Но сложилося веками: Коль уж нет в роду мужчин, Принимает герб и знамя Ваших дочек Старший сын. Но не хочет всех лелеять Век двадцатый, век другой. И опять кружится лебедь Над иркутскою тайгой. И легко мне с болью резкой Было жить в судьбе земной. Я по матери - Раевский. Этот лебедь - надо мной. Даль холодная сияет. Облака - как серебро. Кружит лебедь и роняет Золотистое перо.
Анатолий Жигулин. Черные камни.
Москва: Книжная палата, 1989.
А.И.Солженицыну В оцеплении, не смолкая, Целый день стучат топоры. А у нас работа другая: Мы солдатам палим костры. Стужа — будто Северный полюс. Аж трещит мороз по лесам. Мой напарник — пленный японец, Офицер Кумияма-сан. Говорят, военный преступник (Сам по-русски — ни в зуб ногой!). Кто-то даже хотел пристукнуть На погрузке его слегой... Все посты мы обходим за день... Мы, конечно, с ним не друзья. Но с напарником надо ладить. Нам ругаться никак нельзя. Потому что все же — работа. Вместе пилим одно бревно... Закурить нам очень охота, Но махорочки нет давно. Табаку не достанешь в БУРе. Хоть бы раз-другой потянуть. А конвойный стоит и курит, Автомат повесив на грудь. На японца солдат косится, Наблюдает из-под руки. А меня, видать, не боится, Мы случайно с ним земляки. Да и молод я. Мне, салаге, И семнадцати лет не дашь... — Ты за что же попал-то в лагерь? Неужели за шпионаж? Что солдату сказать — не знаю. Все равно не поймет никто. И поэтому отвечаю Очень коротко: — Ни за что... — Не бреши, ни за что не садят! Видно, в чем-нибудь виноват...— И солдат машинально гладит Рукавицей желтый приклад. А потом, Чтоб не видел ротный, Достает полпачки махры И кладет на пенек в сугробе: — На, возьми, мужик! Закури! Я готов протянуть ладони. Я, конечно, махорке рад. Но пенек-то — в запретной зоне. Не убьет ли меня солдат? И такая бывает штука. Может шутку сыграть с тобой. Скажет после: «Бежал, подлюка!» И получит отпуск домой. Как огреет из автомата — И никто концов не найдет... И смотрю я в глаза солдата. Нет, пожалуй что не убьет. Три шага до пня. Три — обратно. Я с солдата глаз не свожу. И с махоркой, в руке зажатой, Тихо с просеки ухожу. С сердца словно свалилась глыба. Я стираю холодный пот, Говорю солдату: «Спасибо!» Кумияма — поклон кладет. И уходим мы лесом хвойным, Где белеет снег по стволам. И махорку, что дал конвойный, Делим бережно пополам.
Анатолий Жигулин. Летящие дни. Стихи.
Москва: Советский писатель, 1989.
Среди невзгод судьбы тревожной Уже без боли и тоски Мне вспоминается таежный Поселок странный у реки. Там петухи с зарей не пели, Но по утрам в любые дни Ворота громкие скрипели, На весь поселок тот — одни. В морозной мгле дымили трубы. По рельсу били — на развод, И выходили лесорубы Нечетким строем из ворот. Звучало: «Первая! Вторая!..» Под строгий счет шеренги шли. И сосны, ругань повторяя, В тумане прятались вдали... Немало судеб самых разных Соединил печальный строй. Здесь был мальчишка, мой соклассник, И Брестской крепости герой. В худых заплатанных бушлатах, В сугробах, на краю страны — Здесь было мало виноватых, Здесь было больше — Без вины. Мне нынче видится иною Картина горестных потерь: Здесь были люди С той виною, Что стала правдою теперь. Здесь был колхозник, Виноватый В том, что, подняв мякины куль, В «отца народов» ухнул матом (Тогда не знали слова «культ»)... Смотри, читатель: Вьюга злится. Над зоной фонари горят. Тряпьем прикрыв худые лица, Они идут За рядом — ряд. А вот и я. В фуражке летней. Под чей-то плач, под чей-то смех Иду — худой, двадцатилетний — И кровью харкаю на снег. Да, это я. Я помню твердо И лай собак в рассветный час, И номер свой пятьсот четвертый, И как по снегу гнали нас, Как над тайгой С оттенком крови Вставала мутная заря... Вина!.. Я тоже был виновен. Я арестован был не зря. Все, что сегодня с боем взято, С большой трибуны нам дано, Я слышал в юности когда-то, Я смутно знал давным-давно. Вы что, не верите? Проверьте — Есть в деле, спрятанном в архив, Слова — и тех, кто предан смерти, И тех, кто ныне, к счастью, жив. О, дело судеб невеселых! О нем — особая глава. Пока скажу, Что в протоколах Хранятся и мои слова. Быть может, трепетно, Но ясно Я тоже знал в той дальней мгле, Что поклоняются напрасно Живому богу на земле. Вина! Она была, конечно. Мы были той виной сильны. Нам, виноватым, было легче, Чем взятым вовсе без вины. Я не забыл: В бригаде БУРа В одном строю со мной шагал Тот, кто еще из царских тюрем По этим сопкам убегал. Он лес пилил со мною вместе, Железной воли человек, Сказавший «нет» на громком съезде И вдруг исчезнувший навек. Я с ним табак делил, как равный, Мы рядом шли в метельный свист: Совсем юнец, студент недавний И знавший Ленина чекист... О, люди! Люди с номерами. Вы были люди, не рабы. Вы были выше и упрямей Своей трагической судьбы. Я с вами шел в те злые годы, И с вами был не страшен мне Жестокий титул «враг народа» И черный Номер На спине.
Анатолий Жигулин. Летящие дни. Стихи.
Москва: Советский писатель, 1989.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.