- 1175 Просмотров
- Обсудить
| АДОРНО (ADORNO) ВИЗЕНГРУНД-АДОРНО (WIESENGRUND-ADORNO) ТЕОДОР |
НЕГАТИВНАЯ ДИАЛЕКТИКА | ИССЛЕДОВАНИЕ АВТОРИТАРНОЙ ЛИЧНОСТИ
Не нужно гипостазировать непротиворечивость
Такие рассуждения по виду парадоксальны. Субъективность мышления, если мышление нельзя объяснить, исходя из него самого, можно объяснить из фактического, общества например; но объективность познания не существует без мышления, без субъективности. Этот парадокс возникает в картезианском нормативном требовании – объяснение должно обосновывать последующее, по крайней мере логически следующее из предыдущего. Эта норма более не является обязательной. В соответствии с ней диалектическое содержание было бы простым логическим противоречием. Но содержание нельзя объяснить по правилам привлеченной извне схемы, иерархической и упорядочивающей. Ведь в таком случае попытке объяснения предшествует само объяснение, которое еще только нужно найти; непротиворечивость, субъективный принцип мышления полагается как имманентный необходимо мыслимому объекту. В определенном ракурсе диалектическая логика сориентирована позитивистски значительно сильнее, чем столь презираемый ею позитивизм: в качестве мышления диалектическая логика воспринимает необходимо подлежащее этому мышлению – предмет, даже в той сфере, где он не следует правилам мысли. Анализ объекта затрагивает и правила мысли. Мышлению не стоит довольствоваться собственной закономерностью; оно в состоянии мыслить, опровергая себя, однако и не отказываясь от собственных прав; если можно дать определение диалектике, то оно как таковое -изначально уступка. Арматура мышления не должна набирать вес и расти вместе с мышлением; более чем достаточно просто понять, что целостность (Totalitat) его логических претензий – это маскировка. По видимости невыносимое, субъективность имеет в качестве своей предпосылки фактическое, но объективность субъект невыносима только для этой маскировки – для гипостазиса отношений причины и следствия, для субъективного принципа, в который не укладывается познание объекта. Диалектика как философский образ действия – это попытка при помощи самого древнего инструмента и средства Просвещения, при помощи хитрости разума распутать узел парадоксальности. Не случайно парадоксальное, уже начиная с Кьеркегора, считалось формой распада диалектики. Диалектический разум следует импульсу трансцендировать природную закономерность и покровы, ее маскирующие (свое продолжение они находят в логических правилах); трансцендируя, диалектический разум не навязывает естественной закономерности своего господства: он не жертвует и не мстит. Его собственная сущность – сущность становящаяся и преходящая, как само антагонистическое общество. Правда антагонизм, подобно страданию, в обществе не имеет границ. Диалектику как универсальный принцип объяснения практически нельзя распространить на познание природы: в равной мере недопустимо конструирование двояко-
131
го рода истин – истины диалектической, внутренне глубоко общественной, и истины, индифферентной в отношении социума. Разделение общественного и лежащего за его границами (внеобщественного) бытия, ориентированное на разделение наук – ошибочная позиция; заблуждением является само представление, что в гетерономной истории развертывается слепая природность, естественная самобытность [2]. За границы диалектической связи не выведет никто и ничто – только сама диалектика. Как раз относительно этой связи диалектика критически осознает себя, рефлектирует свое собственное движение; иначе претензии Канта на истину, противоположные претензиям Гегеля, так и остаются спорными, неподтвержденными. Такого рода диалектика является отрицательной, негативной. Ее идея обозначает отличие от Гегеля. В гегелевской диалектике тождество и позитивность совпадают; все нетождественное и объективное включается в субъективность, расширенную и возвышенную до абсолютного духа; по мысли Гегеля, этим должно быть достигнуто снятие и примирение. Сила целого, действующая в каждом единичном определении, напротив, является не только отрицанием (Negation) этого определения, но и сама есть негативное (Negative), неистинное. Философия абсолютного, тотального субъекта – это партикулярная философия*. Обратимость идеи тождества, присущая этой философии, действует вопреки
*Слово тождество в истории новейшей философии имеет много смыслов. Когда-то оно обозначало единство сознания личности: содержанием всего моего опыта являюсь я во всех своих проявлениях. Это подразумевает кантовская формулировка: "Все мои представления подчинены "Я мыслю"" (Кант И. Критика чистого разума. Собрание сочинений. В 8 томах. Т.З. М., 1994, С. 131). В этом случае тождество снова должно было превратиться в полагаемое во всех разумных сущностях одинаковым, в мышление как логическую всеобщность; дальше – себе-подобие, себе-равенство всех предметов мысли, простое А равно А. Короче, с позиций теории познания: субъект и объект, всегда взаимно опосредованные, совпадают. Оба слоя значений строго не различаются и у Канта. Это не погрешности плохого использования слов и терминов. В большей мере тождество обозначает позицию неразличимости психологического и логического моментов в идеализме. Логическая всеобщность как всеобщность мышления привязана к индивидуальной тождественности, без которой всеобщность неосуществима, потому что иначе нельзя сохранить прошлое в настоящем, вообще ничто нельзя сохранить как равное и подобное. Протест против такой возможности имеет в качестве своей предпосылки логическую всеобщность; это протест мышления. Кантовское "Я мыслю" ("Ich denke"), индивидуальный момент единства, всегда требует и надындивидуального всеобщего. Единичное Я (Einzel-Ich) – это одно, только благодаря всеобщности числового принципа единства; единство самого сознания рефлексивной формы логического тождества. То, что это индивидуальное сознание, это "одно", имеет значение только в условиях логической предпосылки исключенного третьего: не может существовать другое. Поскольку единичность индивидуального сознания надындивидуальна, надиндивидуальность – это просто возможность быть. Ни один из обоих моментов не обладает приоритетом. Если бы не существовало тождественного сознания, тождества обособления, то не было бы и всеобщего – и наоборот. Так узаконивается диалектическое восприятие всеобщего и особенного в ракурсе теории познания.
132
принципу духа, который она же и постулирует. Если существующее можно тотально вывести из духа, то его злая судьба схожа с судьбой просто существующего, которому, как подразумевается, он противополагается: иначе дух и существующее диссонируют. Именно ненасытный принцип тождества увековечивает антагонизм, угнетая противоречащее. Все нетолерантное, все, что не похоже, препятствует примирению, снятию, преодолению, которое принцип тождества ошибочно уподобляет себе. Насилие унификации воспроизводит то самое противоречие, которое уничтожается.
Отношение к левому гегельянству
Сначала Карл Корш, а потом и функционеры диамата считали, что обращение к нетождественности – именно в силу своего имманентно-критического и теоретического характера – является незначительным нюансом в неогегельянстве в исторически преодоленных позициях левых гегельянцев; как будто критика философии, осуществленная Марксом, освобождает от этой необходимости, в то время как на Востоке не могут отказаться от марксистской философии, ревностно занимаясь культурным просвещением. Требование единства практики и теории незаметно унизило теорию до положения служанки; уничтожило в ней все то, чего могла и должна была бы достичь теория в единстве с практикой. Виза практики, которую требуют от любой теории, превратилась в штамп цензуры. Между тем, подчинив теорию практике наподобие знаменитой теории-практики, теорию лишили понятий, превратили во фрагмент политики, из лабиринтов которой она и должна была вывести; теория передана в руки власти. Уничтожение теории средствами догматизации или запрета мысли внесло свой вклад в дурную практику современности, в интересах самой практики, чтобы теория снова отвоевала свою самостоятельность. Отношение моментов теории и практики не определено раз и навсегда, оно исторически изменяется. Сегодня, когда повсеместно господствующее производство парализует и диффамирует теорию, одним своим бессилием, просто существованием теория свидетельствует против него. Поэтому теория законно существует и вызывает ненависть; практика, всегда стремящаяся к переменам, без теории не сможет ничего изменить. Тот, кто ругает теорию за анахронизмы, прислушивается к весьма избитой логике: отбросить как устаревшее все то, что не получается, не складывается. Именно в этом заключается кривляние истории, чьим желаниям не соответствует сама идея теории; теоретически она не затронута, даже если удается устранить идею и принцип теории – позитивистскими приемами или средствами метафизики. Ярость при воспоминании о самостоятельном значении теории обычно мало чем отличается от удушья духовных привычек и обычаев на Западе. Страх перед эпигонством и ароматом школярства, присущим
133
любой репризе импульса, обозначенного как философско-исторический, подталкивает академические [философские] направления к тому, чтобы заявить о себе как о новых, ранее никогда не существовавших. Именно это усиливает фатальную непрерывность наличествующего и присутствующего. Однако такая манера [философствования] весьма сомнительна: чем громче философские школы настаивают на своих личных непосредственных переживаниях и первопредвидениях, тем аккуратнее и точнее общественный механизм поставляет свои категории для анализа всему присутствующему и наличествующему; практически невозможно отождествлять мысли с их источником; эта привычка как раз и составляет момент философии истока. Тот, кто спасается от забвения, правда, только от забвения истории, спасает себя совсем не от забвения бытия – то есть не от внеисторического забвения, как это делает Хайдеггер; он противится повсеместно одобренному жертвоприношению -отказу от обретенной когда-то свободы сознания; свободы, отрицающей любую реставрацию истории духа. История оставляет без внимания точки зрения и установки – с таким приговором истине истории согласны только те, для которых история есть мировой суд. Осуществленное, но не очищенное теоретически, раскрывало свое истинное содержание потом, позже – так бывало много раз. Это истинное превращается в нарыв, гнойник повсеместно доминирующего здоровья; в изменившихся ситуациях к такому истинному обращаются вторично. То, что у Гегеля и Маркса осталось теоретически недостаточным, несовершенным, – раскрылось исторической практике. Поэтому это недостаточное и несовершенное необходимо заново осмыслить теоретически, мысль не должна была иррационально склониться перед практикой, потому что сама практика была прежде всего теоретическим понятием.
"Логика распада"
Отречение от Гегеля улавливается в противоречии, относящемуся к целому и не поддающемуся шлифовке, сведению к частному (а это не соответствует замыслу). Гегелевская философия нужна критикам кантовского разделения формы и содержания, они хотят использовать ее методически, однако им не нужна ее легко сменяемая форма; не нужен работающий независимо от вещей метод. В действительности диалектика не просто метод и не реальное в наивном рассудке. Не метод – потому что "неснятая" (unversohnte) вещь, которой как раз недостает ее тождества (оно фальсифицируется мыслью), противоречива и закрыта относительно любой попытки своего однозначного толкования. Вещь, а не порыв мысли, не ее стремление к организации побуждает к диалектике. Реальность не отшлифует, не сгладит ничто: противоречивость – это категория рефлексии, мыслящая конфронтация понятия и вещи. Диалектика как действие означает: для того чтобы мыслить
134
ради когда-то познанного в вещи противоречия, мыслить о нем и вопреки ему, нужно мыслить в противоречиях. Противоречие в реальности – диалектика является противоречием против этой реальности. Однако такая диалектика несовместима с Гегелем. Ее движение тендирует не к тождеству в различии любого предмета от его понятия; скорее, она подозревает тождественное. Логика этой диалектики – логика распада, опредмеченной и хорошо оснащенной формы понятий, которые первоначально имели познающего субъекта как свою непосредственную противоположность. Их тождество с субъектом является неистиной. Незаметно вместе с тождеством приходит субъективная преформация феноменов в отношении нетождественного, в отношении individuum ineffabile. Сущее тождественных определений соответствует желанному образу традиционной философии, априорной структуре и ее архаистичной, поздней форме – онтологии. Эта структура (абстрактно удержанное, схваченное, сохраненное), однако, до того как обретет любое особое содержание, является в элементарном смысле слова негативной, отрицательной – это принуждение, превращенное в дух. Власть такой негативности реально правит миром вплоть до сегодняшнего дня. Еще не началось то, что могло бы быть другим. Вот что возбуждает и стимулирует все единичные определения. Любое из них, выступая в форме непротиворечивого, раскрывает свою абсолютную противоречивость, как, например, онтологические модели бытия и существования. Средствами философии нельзя достигнуть позитивного, тождественного с философской конструкцией этого позитивного. В процессе демифологизации позитивное должно подвергнуться отрицанию; должно опуститься до уровня инструментального разума, который и обеспечивает демифологизацию. Идея примирения препятствует позитивному полаганию негативного в понятии. Однако критика идеализма не сбрасывает со счетов всего, что когда-то достигла конструкция понятия в познании, и что приобрел образ действий понятий в энергетике метода. Идеалистический магический круг преодолевается средствами, предписанными самим его проектом – в движении собственного дедуктивного метода обозначить идеалистический момент, назвать его по имени, в развернутом сущем целостности, тотальности продемонстрировать ее разрушительное, неистинное. Чистая тождественность является полаганием субъекта, поскольку привносится извне. Критиковать ее имманентно, изнутри означает (и это достаточно парадоксально) критиковать ее извне. Субъект должен исправить в нетождественном все, что он когда-то в нем сам натворил. Тем самым он освободится от видимости своего абсолютного для-себя-бытия. Субъект, со своей стороны, является продуктом идентифицурующего мышления, которое, чем больше обесценивает вещь, превращая ее просто в экземпляр вида или рода, тем больше укрепляется в мысли, что обладает вещью как таковой, без примеси субъективного.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.