С.М. СОЛОВЬЕВ / ИСТОРИЯ РОССИИ С ДРЕВНЕЙШИХ ВРЕМЕН (329)

Трудно было решиться на явную борьбу с Меншиковым, но Курбатов решился: он подкупил служителя князя Меншикова Семена Дьякова, который украл нужные Курбатову бумаги, содержавшие в себе улики Соловьевым. Имея в руках это сокровище, Курбатов написал из Петербурга Петру за границу в октябре 1716 года: "Соловьевы три брата, Дмитрий, Федор, Осип, превеликие казне вашей учинили умышленно утраты кражею ваших, государевых, пошлин, о чем и по нынешнему исследованию будет явно, а паче изобличатся вины их при пришествии вашем, понеже я имею такие письма, против которых они никакого, оправдания принесть не могут, но повинны будут пыткам и сыщется интерес ваш многий. Ежели о здешних Соловьевых учинен будет розыск крутой, а брат их Осип о том уведает, опасно, чтоб он, убоясь, не остался вовсе жить в Амстердаме или где инде, и богатство свое тамошнее могут они скрыть. И в нынешнем году из С. - Петербурга отпустили на кораблях купленного из Адмиралтейства поташу на 10000 ефимков с лишком подлогом, именем конторного своего писаря Гейтера и англичанина Коленза, у которых ни малого своего нет имения и живут ныне у них, Соловьевых, в доме. И за тот поташ договорились они платить в Адмиралтейство заморскою солью по 10 алтын пуд, и теми ж именами откупили в Адмиралтействе во всей Финляндии торговать одним им солью и табаком, о чем я уведал с обер-фискалом. И ежели повелит ваше величество того Осипа Соловьева каким способом выслать в Россию, то для содержания торгов ваших комиссии на его, Осипово, место доношу по истинному моему усердию о двух, которые, надеюсь, что могут содержать без повреждения, московские купцы - Иван Короткой, Афанасий Павлов, люди умные и торговцы знатные и летами нестарые, и иноземцы их имеют за правдивых купцов". Курбатов выбрал неблагоприятное время: царь был в продолжительном отсутствии за границею, и все внимание его было поглощено делами внешними и бегством сына. Только в октябре 1717 года в Петербурге разнесся слух, что Осип Соловьев захвачен в Амстердаме, книги его отобраны и сам он отправлен под стражею в Россию. Известие это поразило его братьев и Меншикова; последний потребовал от своего управителя, Федора Соловьева, чтоб он составил подробный отчет обо всем, находившемся под его ведением. Началось дело, в котором главною уликою были собственноручные письма Соловьевых, полученные Курбатовым от Дьякова; уличенные собственными письмами, Соловьевы повинились. В декабре 1717 года был расстрелян князь Волконский, производивший неправильно следствие над Соловьевыми по прежнему доносу Курбатова. В других воровствах Соловьевых приговорено пытать секретаря их, Рязанова; днем розыска назначено 13 февраля 1718 года. Накануне этого дня, в именины Курбатова, приехали к нему двое канцеляристов Меншикова, братья Артемий и Данила Астафьевы, как будто с поздравлением, а на другой день, 13 числа, другого рода посещение: явился к Курбатову майор гвардии князь Юсупов с солдатами на извощиках, обыскивали весь дом, никого не нашли, дом запечатали со всеми бумагами, приставили караул, а Курбатова с сыном, прислугою и с жившими при нем подьячими посадили в сани и отвезли сперва в Зимний дворец, а оттуда в крепость и поставили перед светлейшим князем. "Где мой секретарь Сергеев и подьячий Каминский? Вчера мои канцеляристы Астафьевы видели их в твоем доме; и зачем ты принял к себе Дьякова?" "Вчера, - отвечал Курбатов, - на обеде и после обеда было у меня много посторонних людей, но Сергеева и подьячего не было, засвидетельствуют все гости". "Для чего ты Дьякова к себе принял? - кричал Меншиков, - он вор, покрал у меня много бумаг, потому и ты стал такой же вор, что вора у себя держишь!" "Которые Дьяков принес мне бумаги о воровстве Соловьевых, - отвечал Курбатов, - те я объявил самому царскому величеству; этими бумагами Соловьевы и обличились; а Дьяков явился к следствию тех дел в канцелярию генерала князя Долгорукого, и этого нам в воровство причитать не следует". Курбатова отпустили, но Дьяков был взят в крепость и посажен, скованный, под крепким караулом. Курбатов в письме к Макарову жаловался: "15 февраля светлейший князь прислал дьяка и велел всякие письма у меня пересмотреть. А у Соловьевых, и по явному обличению, домы, пожитки и письма не описаны и не запечатаны; розыск за тем и остановился, понеже доноситель Дьяков держится скован, а мать его и жена с детьми и людьми держатся из дома светлейшего князя в доме своем за арестом. В то же время светлейший князь брал в крепость и дьяка Воронова и говорил ему: "Ты вороной конь, я тебя такую м... сделаю граненым и разрушу вашу воровскую компанию". И за таким страхом дело мое остановилось и розыскивать не смеют". Но розыск мог быть остановлен только на время, в отсутствие царя, который был занят своим делом в страшный для него 1718 год и когда Меншиков мог распоряжаться в Петербурге. Розыск пошел своим чередом, и оказалось, что с Соловьевых следует взыскать в казну 675040 рублей, а имения у них по описи явилось на 407447 рублей, недоставало в платеж 302177 рублей. Но рядом с делом о воровстве Соловьевых тянулось дело и о злоупотреблениях самого Курбатова. В январе 1719 года он писал царю: "Вашим повелением пункты о винах моих написаны; умилосердися, государь, рассмотрев и познав, каковые вины мои, разреши своим милосердием, понеже от печали и мнения не могу излечиться чрез четыре года от болезни моей, и лекаря за тем отказывают, к тому ж и оскудал едва не всеконечно и впал в долги многие, и в Москве домишко мой от непотребных людей моих во всяком разорении, не бывал я в нем с лишком три года; повели отпустить меня к Москве до половины марта месяца; при сем же молю: не благоволи иметь на меня мнения в строении цитадельном семиградские избы (в Архангельске): при мне в три года только в расходе 13000 или 14000 рублев, а чаю, и меньше. Ей-ей, во всем работал вседушевно, но нет мне хвалителей, ибо ни в ком, кроме вас, государя, не искал и того ради от всех оставлен. Еще молю слезно: помилуй, государь, повели мне, бедному, хотя малое что выдать на пропитание, понеже шестой год не получал жалованья ничего, а о работе моей в деле о Соловьевых известно вашему величеству". Курбатову дали отпуск в Москву до 20 марта. Прошло два года; дело приходило к окончанию, но не так оно оканчивалось, как бы хотелось Курбатову. В марте 1721 года он написал царю: "Весть бог, что я пред вашим величеством ничто же лукавное по совести моей пред богом учинил и ничего тайно и умышленно казны вашея не похитил, а работал вам, государю единому, всем сердцем и душею, о чем не неизвестно вашему величеству. А ныне в канцеляриях, по немилости господ судей, штрафуюся так тяжко, якобы совершенно виновный, и положили на меня штрафов и других денег с 20000 рублев, в том числе по делу Шустовых, о котором известно вашему величеству и за которое я пожалован, и по делу в корабельном строении, за что я всемилостивейше был обнадежен, и выданное мне в московской ратуше и в губернии жалованье правят и сего единого произыскивают, что хотя малое какое мне присмотреть погрешение, и не токмо к великому штрафу, но и к самому бедству склоняют, а верных моих работ не только не упоминают, но и ни во что вменяют и к выписке оправданий моих вписывать не велят, а которое оправдание было и вписано и подписано моею рукою, и то вычеркивают и доношений моих к оправданию не приемлют. Умилися, государь, не допусти меня погубить им напрасно, повели все о мне дела из их канцелярий для собственного вашего рассмотрения собрать в Кабинет или в Коммерц-коллегию. А ежели я по вашему богоподобному рассмотрению явлюся виновен тяжко, то уже не прошу милости, от всего мя повели обнажить имения и пустить нага, точию за прежде показанную мною государственную пользу и верность молю соблюсти живот мой, понеже и так от печали в болезни моей чаю умереть вскоре. О всемилостивейший государь! изволь ведать, как погибают, на вас, единого, уповающии, как я, бедный, всю мою надежду и упование имел на вас, государя единого, не имея посторонних дядек, и того ради ныне погибаю напрасно. А ежели я ныне погибну напрасно, не без сожаления потом будет о мне вашего, государева, понеже я, бедный, при помощи божией не бесплоден явился в государствии вашем". Вскоре после этого письма, летом 1721 года, Курбатов умер до решения своего дела. Суд в канцелярии генерал-майора Матюшкина по приговору штаб - и обер-офицеров решил, что надобно взыскать с Курбатова 16000 с лишком рублей. Большая часть этой суммы, именно с лишком 12000 рублей, причиталась за взятые им из казны без указу деньги; остальное - за передаточное без торгу подрядчикам из-за взяток; взяток оказалось на 1085 рублей, при этом 15 дел не было решено за справками по разным губерниям. Начет на Курбатова был ничтожный в сравнении с громадным начетом на светлейшего князя. Петр обещал ему сложить часть штрафа, и он писал ему в 1718 году: "Понеже, ваше величество, по превысокой своей ко мне милости изволили обещать в нынешних штрафах пред другими мне польготить, того ради всепокорно прошу о милостивом того обещания исполнении, как вам бог обо мне на сердце положит. Собственный мой полк (о котором вашему величеству известно, что я ни для чего иного, но с единой своей ревности набрал и вооружил) ныне по указу вашему раскосован, и оных солдат велено зачесть мне за рекрут моих деревень: прошу вашего величества, дабы в то ж число заменить драгун и солдат, которые во время нужды взяты к дому моему из полков и из рекрут, которых ныне на лице 150 человек, да матросов 4 человека, кои взяты из новгородских дворян; да в Копорье и Ямбурге из стрельцов торопецких и великолуцких 300, итого 454 человека; да с начала того полка по раскосование издержано моих собственных денег как на вооружение, так и на прочие полковые расходы и на дачу жалованья 19156 рублей, и о сих деньгах прошу, дабы милостиво были мне возвращены или зачтены. Понеже ваше величество неоднократно милостивым вашим словом обнадеживать изволили, ежели какая в пользу государственную учинится прибыль, то из нее дана будет десятая часть: а под моим правлением в канцеляриях и в здешней губернии учинено прибыли и приложено в повсягодный сбор 476849 рублей да по особливым моим прошлой зимы вашему величеству поданным пунктам учинено прибыли у соли 100000 рублев, а ежели доброе будет смотрение, то и еще прибудет: и по тому вышепомянутому вашему обещанию всепокорно прошу о милостивом награждении. Все губернаторы каждый из своей губернии всякое довольство имел, а иные, сверх того, и денежным жалованьем снабдены, а я с самого того времени, как по вашей милости в губернаторы пожалован, т. е. от 1702 года, губернаторского жалованья никакого не имел, а трудов моих в здешней губернии сколько было, о том также небезызвестно, ибо и все прочие губернии пример от нас брали; а что с здешней губернии за меня изошло, и то все до последней деньги на мой счет положено: и того ради требую в том милостивого призрения; если же чего не изволите мне зачесть и что по тем моим счетам на мне останется, то да изволите повелеть платить мне погодно, дабы можно было исправиться, не допустя себя до бесконечной нужды. Притом чаю, ваше величество изволите милостиво припомнить, что во время нужных случаев по вашим особливым изустным повелениям немалые от меня дачи были, а особливо во время бытности в Жолкве, когда господа поляки, по отречении королевском от короны, на обе ноги хромали, то, лаская их, истинно из-под платья собольи меха выпарывая, также и прочими вещами их дарил; и чтоб порядочную тому записку иметь, то как могло б статься, сами извольте рассудить, к тому ж нимало мне на ум не прихаживало, чтоб в том счет иметь; и для того и прочие многие в пришествии ваши к армии и в другие случаи как деньгами, так и лошадьми, каретами и прочими вещами и всякими припасами, также и во время генеральных, вашему величеству известных, банкетов бывшие расходы уничтожал, все свое за ваше почитая, чего и ныне воспоминать и на счет ставить не хочу, но во всем на вашу превысокую отеческую ко мне милость полагаюсь и о милостивейшем на меня в том призрении всепокорно прошу". Государь просмотрел сам начет, против многих статей пометил: зачесть, но все еще много осталось. В 1719 году Меншиков опять писал ему: "По счету, который изыскивал князь Василий Долгорукий в канцелярии Ижорской, написано на меня несколько сот тысяч без всякого явного свидетельства, о чем было надлежало ответствовать президенту Анисиму Щукину, ибо он тою канцеляриею правил, и в том я во всем ответствовал; да снято с меня 485537 рублей; а затем с меня взято деньгами, пенькою и прочими материалами 615608 рублей, да я же сверх того на счет принял к заплате 67005 рублей. И хотя я милостивою вашего величества резолюциею удовольствован, ваше величество пожаловали меня, дабы из трехсот двадцати четырех тысяч трехсот пятидесяти четырех рублей штрафных прибыльных с подрядного провианта половину на мне не брать, однако ж, всемилостивейший государь и отец! я есмь смертен, к тому же при жизни моей всегда меня, что я еще не от всех тех дел свободен, зело снедает: того ради всенижайше ваше величество прошу, чтоб я от всех канцелярий, где следуют по моим делам, был свободен, дабы никто ничем меня не касались, а особливо для нынешнего моего отсюда отлучения; а те деньги, что на мне взять надлежит по счетам, удержать в казне вашего величества". Одновременно с делом Меншикова шло дело о князе Мосальском, которого казенный грабеж прикрыл адмирал Апраксин; дело о взятии князем Яковом Фед. Долгоруким прибыльных денег прежде, нежели возвратился китайский караван. Тяжело было положение преобразователя, когда открылась перед ним вся глубина раны, которою страдала Россия, когда он должен был взглянуть иными глазами на людей самых близких, когда эти люди, казавшиеся представителями новой, преобразованной России, явились вполне зараженными закоренелою болезнию старой России. Удалось завести войско, флот, школы, фабрики, овладеть морскими берегами, но как поднять благосостояние народа с теми понятиями, которыми руководились Меншиков с товарищи? И где средства искоренить эти понятия? Рубить направо и налево? Но средства материальные бессильны против зла нравственного. Были, однако, для преобразователя и утешительные минуты: недаром вооружался он в своих указах против казнокрадства, недаром толковал о необходимости собственные выгоды приносить в жертву общему добру, недаром внушал понятия о государстве, которое все должны иметь в виду, которому все должны служить с забвением личных интересов. Внушения действовали, и то, что прежде казалось делом обыкновенным, невинным, явилось грехом, с которым не хотели умереть и предстать пред верховного судию. В марте 1714 года Петр получил письмо, подписанное Иваном Кокошкиным: "Пресветлому монарху приношу, как самому богу, чистое покаяние, лежа на смертном одре: виновен я пред богом и пред тобою; как бы мне явиться лицу божию и вечных скорбей избыть и в вине своей от тебя прощение получить, покуда грешная моя душа с телом не разлучилась. Были от меня рекрутские наборы в Твери, и от тех рекрутских наборов брал я себе взятки, кто что приносил от наемщиков, и от перемены, и в покупке мундира. Да я же тебе, государю, виновен: отдал я за своих крестьян приводного человека, который был приведен в Тверь в приказную избу по оговору в воровстве". В то время, когда велась такая сильная борьба с людьми, препятствовавшими народному благосостоянию казнокрадством и взяточничеством, людьми, стоявшими на верхних ступенях общественной лестницы, в то самое время продолжалась ожесточенная борьба с людьми, стоявшими на низших ее ступенях и которые открыто вели войну с обществом. Одним из первых распоряжений новоучрежденного Сената было принятие мер против воров и разбойников: по его указу их вешали в тех местах, где ловили; для поимки беглых рекрут, которые увеличивали число разбойников, сделаны были заставы от Москвы до Смоленска. Тихон Геев, посланный с драгунами для сыску разбойников на север, в июне 1711 года в Карашевской волости Ростовского уезда, в лесу сыскал воровской стан; воры схватились с драгунами, одного убили, но были рассеяны; взятые в плен указали товарищей, которые не только разбойничали, но и делали медные деньги. Тогда же тверской комендант донес князю Меншикову, что в Тверском уезде воры и разбойники разорили многие домы и ходят многолюдством, вследствие чего все денежные и хлебные сборы, особенно рекрутский набор, остановились. В 1719 году в Юстиц-коллегию поданы были ведомости о разбойниках из Новгородского, Можайского и Мещовского уездов: здесь разбойники по 100, по 200 человек и больше, верхом, вооруженные, с порядком регулярным, не только многолюдные деревни разграбили днем, все до конца пожгли и людей вырубили, но и знатный монастырь Георгиевский близ Мещовска днем разбили и разграбили, потом ворвались в самый город Мещовск и пойманных своих товарищей из тюрьмы выпустили. В 1717 году жители Москвы увидали, какую потерю они понесли со смертию князя Федора Юрьевича Ромодановского: как только не стало страшного пресбургского короля, "обливавшегося кровию в Преображенском", так разбои усилились в столице. В июле 1718 года фельдмаршал Шереметев писал из Москвы к Макарову: "О здешнем московском поведении не могу ничего полезного доносить: Москва так состоит как вертеп разбойнич, все пусто, только воров множится, и беспрестанно казнят". При таком положении дел царь, разумеется, должен был озаботиться лучшим устройством полиции. В Петербурге был назначен генерал-полицеймейстер, в Москве - обер-полицеймейстер; в главных городах жители избирали уличных надзирателей, под начальством которых находились надсмотрщики за каждым десятком домов; из всех городских жителей, достигших двадцатилетнего возраста, была устроена стража для охранения спокойствия и порядка в городе. В провинциальных и уездных городах полициею заведовали коменданты, магистраты и старосты, в уездах - губернаторы, воеводы, земские комиссары. Полиция вела постоянную войну с нищими, число которых не уменьшалось, несмотря на повторительные против них указы. В 1718 году в Москве было 90 богаделен, мужских и женских, в них нищих на жалованьи было около 4000, причем число женщин сильно превышало число мужчин; жалованья на них выходило в год около 12000 рублей; кроме того, без жалованья прибылых нищих было 207 человек. Сперва богадельни находились в ведомстве Монастырского приказа, а потом, с 11 ноября 1717 года, переведены в ведомство Патриаршего Дворцового приказа. В тот же самый день, 11 ноября, выставлены были указы по всем воротам кремлевским, китайским и белогородским и во всех рядах, чтоб нищие не бродили и по улицам не лежали. Для поимки и приводу таких нищих посланы были патриаршего дома дворяне и богаделенные солдаты по всем улицам, и ежедневно приводили нищих, которых наказывали и подвергали "жестоким истязаниям", чтоб по миру отнюдь не ходили; слепые и безногие отсылались в богадельни, а здоровые - на прежние места жительства. Но дворяне и солдаты, приводившие нищих, записывали изветы, что у них нищих по всем улицам отбивают и их самих бьют, а за Сретенские вороты к пушкарям и входить не смеют. И этого мало: однажды в Евпловскую богадельню (на Мясницкой) вломились три человека пушкарей и увели семь человек приводных нищих. Кроме нищих полиция должна была воевать с кликушами. В мае 1715 года издан был указ: "Если явятся где мужеского и женского пола кликуши, то их забирать, приводить в приказы и розыскивать, потому что кричала в церкви плотничья жена Варвара Логинова и потом призналась, что кричала нарочно, чтоб оговорить плотника Григорья, которому мстила за то, что он бил деверя ее". Полиция захватывала замужних и незамужних женщин, замеченных в безнравственном поведении, и отсылала их на прядильный двор. В ноябре 1715 года государь указал в Москве и в других городах при церквах, у которых пристойно, подле ограды, построить гошпиталии, в Москве - мазанки, а в других городах - деревянные, точно так же как "благотщательное и душеспасительное осмотрение учинил преосвященный Иов митрополит в Великом Новгороде". Указал избирать искусных женщин для сохранения зазорных младенцев, которых матери, стыда ради, отметывают в непристойные места, отчего эти младенцы безвременно помирают, а иные матерями умерщвляются, и потому объявить, чтоб младенцев не отметывали, а приносили б к тем гошпиталям и клали в окно тайно. Гошпитали построить и содержать из губернских доходов: приставленным женщинам на год давать денег по три рубля да хлеба по пол-осмины на месяц, а младенцам на день - по три деньги. В 1719 году в Московской губернии таких младенцев было собрано 90 человек, при них кормилиц находилось 45. В 1720 году младенцев было 125, кормилиц - 63. В 1714 году велено было собирать венечные деньги (венчальные пошлины) на содержание лазаретов. Полиция должна была наблюдать, чтоб на рынках не продавали испорченных съестных припасов, чтоб в Петербурге торгующие съестными припасами носили белый мундир и наблюдали бы во всем чистоту, в мундире, запонах и покровах на товаре; чтоб мера и весы были прямые, чтоб цену съестным припасам не в указную пору не поднимали; чтоб подозрительные дома, зернь, картежные игры и "все таковые мерзости были испровергнуты". Но разумеется, одною из главных забот полиции были предотвращение и потушение пожаров. Для ослабления "Вулканусовой" силы велено было в городах и деревнях строить домы по предписанному плану, в известном расстоянии друг от друга, запрещено застраивать улицы лавками, для которых велено отводить особые просторные места. Как "Вулканус" продолжал свирепствовать в Москве, видно из описания пожара 13 мая 1712 года: пожар начался за Пречистенскими воротами, в приходе Пятницы Божедомские; сгорело 9 монастырей, 86 церквей, 35 богаделен, 32 государева двора, частных дворов около 4000; людей сгорело и от гранатного двора побито 136 человек. Представленная борьба правительства с противуобщественными привычками и стремлениями людей из разных слоев общества вскрывает нам некоторые стороны нравственного состояния этого общества; но для большего уяснения дела мы должны обратить внимание по возможности и на другие стороны, поближе познакомиться с действующими лицами описываемого времени, с их воззрениями, бытом и взаимными отношениями. Начнем сверху, с главного деятеля, великого преобразователя государственного и общественного. Мы видели, что в семейных отношениях Петра произошла важная перемена: он женился на Екатерине Алексеевне Скавронской. Не удивительно, что к сороковым годам возраста у Петра явилась потребность к семейной жизни; но при его деятельности и привычках ему нужна была подруга, которая бы сообразовалась с этою деятельностию и привычками, и такую именно подругу нашел он в знаменитой мариенбургской пленнице. Царь редко оставался долго на одном месте, он двигался беспрестанно, с необыкновенною быстротою пробегая громадные пространства; царица, не способная по своей природе к подобному движению, при всем сочувствии к нему, при всей преданности мужу могла быть только титулярною женою Петра; чтоб быть действительною его женою, подругою в полном смысле, царица должна была быть способна к такому движению, должна была быть походною, офицерскою женою. Такова была именно Екатерина; ей ничего не стоило разъезжать за мужем по всей России и за границу; ей ничего не стоило привыкнуть к любимому местопребыванию царя, к парадизу на болоте, представлявшему все неудобства только что начавшего строиться города; привычка к жизни самой простой, равнодушие к неудобствам, неизбежным особенно в то время, при постоянной перемене мест, всегдашнее спокойствие и веселость, уменье не теряться в затруднениях и опасностях, уменье прилаживаться к взглядам и привычкам мужа и уменье при этом сохранять свою свободу и самостоятельность, быть другом, подругою, а не рабою - эти свойства делали Екатерину драгоценною для Петра и заставили его решиться связать с нею навсегда свою участь. Мы видели, как печальные предчувствия перед Прутским походом заставили Петра серьезнее взглянуть на свои отношения к Екатерине Алексеевне; самый Прутский поход окончательно очистил для Петра эти отношения торжественностию страшного времени, пережитого им вместе с Екатериною. 19 февраля 1712 года был сдержан пароль, данный в 1711 году: брак царя с Екатериною был заключен торжественно. В воспоминание страшного прутского времени царица учредила от своего имени орден св. Екатерины, или орден Освобождения. В уставе ордена (24 ноября 1714 года) учредительница говорит: "Я возжелала утвердить вечную память сего знаменитого свобождения (при Пруте) и заблагорассудила учредить орден кавалерии. Помянутый орден называться будет Орден Свобождения". Петр развелся с первою женою, потому что вместо отдыха, успокоения и удовольствия встречал в семье неудовольствия. Новая царица привязывала его к себе и к семье именно тем, что при них находил он себе отдых, удовольствие, мог повеселиться, посмеяться, отвести душу. В разлуке переписка мужа и жены отличается веселостию, шутливостию, но из-за шуток проглядывает сильная привязанность старика к Катеринушке, другу сердешнинкому, к матери его любимого шишечки (царевича Петра Петровича); так, в 1719 году Петр писал Екатерине из Ревеля: "Слава богу, все весело здесь; только когда на загородный двор приедешь, а тебя нет, то очень скучно". В другом письме: "Мы поминаем огород: чаю, теперь зело хорошо. Дай бог вам сие время вместо меня веселиться; а нам бог хотя сие время не велел, только чтоб впредь уж без отволочки быть". Или: "А что пишешь, что скучно гулять одной, хотя и хорош огород, верю тому, ибо те ж вести и за мною; только моли бога, чтоб уж сие лето было последнее в разлучении, а впредь бы быть вместе". Петру становилось скучно в отволочке от семьи: недаром он называл себя стариком. Екатерина в своих письмах шутливо отрицала эту старость и старалась показать, что живет с дорогим стариком одною жизнию, одними интересами. Если Петр поздравлял ее со днем Полтавской битвы, Русским нашим воскресеньем, то она спешила предупредить его и поздравить "предбудущим днем Полтавской баталии, т. е. началом нашего спасения, где довольно было вашего труда". Екатерина не забывала поздравлять Петра и с починкою корабля, зная, что это одна из самых приятных новостей для старика: "Поздравляю вас, батюшку моего, сынком Ивана Михайловича, который ныне от болезни своей, благодарить бога, совсем уже выздоровел, и хотя к кампании, так готов. Каким образом оный сынок свобожден, о всем о том будет вам известно от Брауна; а я вкратце доношу, как слышала, что учинена в нем самая малая скважинка возле киля и, конечно, от якоря". Мы привыкли видеть в Петре великого человека, иногда человека ужасного в выражении своих страстей, употребляющего крутые средства для достижения своих целей, человека с привычками дурного воспитания; в переписке его с Екатериною мы видим в нем доброго, веселого человека, и, разумеется, он не мог не быть благодарен женщине, которая поддерживала в нем эту доброту и веселость. Были ей благодарны и другие, которые обращались к ней с просьбами о своих нуждах, об избавлении от гнева царского; просьбы принимались приветливо, исполнялись: новая царица, видя еще непрочность своего положения, хотела и умела приобрести расположение многих. К тону, господствовавшему между мужем и женою, старались подделываться и окружающие. Одною из самых приближенных к семейству Петра женщин была княгиня Настасья Петровна Голицына, жена боярина князя Ивана Алексеевича. Вот что писала она Петру из Ревеля 14 июля 1714 года: "Всемилостивый государь дорогой мой батюшка! Желаем пришествия твоего к себе вскоре; и ежели, ваше величество, изволишь умедлить, воистину, государь, проживанье мое стало трудно. Царица государыня всегда не изволит опочивать за полночь три часа, а я при ее величестве безотступно сижу, а Кириловна, у кровати стоя, дремлет; царица государыня изволит говорить: тетушка, дремлешь? Она говорит: нет, не дремлю, я на туфли гляжу; а Марья по палате с постелью ходит и среди палаты стелет, а Матрена по палатям ходит и со всеми бранится, а Крестьяновна за стулом стоит да на царицу государыню глядит. Пришествием твоим себе от спальни получу свободу". Княгиня Голицына в этом письме не упоминает о карлицах, хотя в то время эти несчастные существа считались необходимою принадлежностию дворцов и знатных домов. Мы упоминали о ссоре Нарышкина с Мазепою по поводу бегства карлицы. Явление карлицы в семействе могло считаться не бедствием, а счастием; в сенатских делах находим бумагу о даровании отцу карлицы Устиньи Никитиной с семейством свободы от помещика его: счастливое семейство! Меншиков писал Яковлеву в 1716 году: "Понеже у одной моей дочери карлица есть, а у другой нет, того ради просим вас благовременно ее величеству государыне царице доложить, дабы из карлиц, которые остались после царицы Марфы Матвеевны, изволила определить мне указом одну карлицу взять". Кроме карлиц знатные люди увеселялись болтовнею попугаев, а иногда вместо попугаев служили и люди; в 1708 году Меншиков писал своей жене: "Послал я к вам ныне в презент двух шляхтянок-девок, из которых одна маленькая, может вам за попугая быть: такая словесница, какой еще из таких младенцев мало видал, и может вас больше увеселить, нежели попугай". Любили и великанов: король прусский Фридрих Вильгельм I собирал их отовсюду в свое войско, просил и царя прислать ему великанов из России, царь посылал, но так как нельзя было русских людей оставлять навсегда на чужой стороне, то великанов переменяли, посылали новых. Великаны находились и в русском войске: в 1718 году велено было при сенатской роте быть двоим великанам. Необходимою принадлежностию дворца и домов знатных людей считались также шуты - люди, у которых всегда были наготове остроты и шуточки, чтоб посмешить хозяина и компанию. У Петра в описываемое время главным шутом был иностранец Лакоста, по просьбе которого был сослан в Казань знаменитый впоследствии лекарь Лесток. Чтоб познакомиться поближе с житьем-бытьем преобразователя и окружающих его людей, более всего тронутых преобразованием, перенесемся в Петербург, этот парадиз, где Петру спорее работалось и веселее пировалось, чем где-либо. Город отстраивался быстро, иностранцев уже поражал своею красотою Невский проспект, длинная и широкая аллея, вымощенная камнем, с рощицами и лужайками по сторонам; пленные шведы проложили проспект, они же каждую субботу и чистили его. Прочных построек было немного: Адмиралтейство, царский летний дворец (у Летнего сада), Биржа, почтовый двор, где теперь Мраморный дворец, дом князя Меншикова на Васильевском острове; большая часть частных домов строилась на скорую руку и представляла большие неудобства, особенно в петербургском климате: в домах знатных людей потолки протекали и за большими обедами разгоряченные вином гости прохлаждались крупными дождевыми каплями, падавшими им на лицо. Дождь часто мешал праздникам, которые Петр любил задавать в Летнем саду: тут праздновалась коронация царя, "преславная виктория", царские именины. Праздник начинался в пять часов после обеда; на обширном месте подле сада (Царицын луг) становились два гвардейские полка - Преображенский и Семеновский; сам царь угощал их, подносил в деревянных чашках пиво и вино. В саду у одного из фонтанов помещалась царица со всею фамилиею и дамами, которые с изумительною для иностранцев быстротою переняли европейское обращение. Двор царицы великолепием не уступал дворам германским, зато двор царя отличался простотою, состоял из одних денщиков; некоторые из них были в большой милости у Петра, но подвигались вперед не самые любимые, а самые способные, как Ягужинский, Девьер. Угощение в саду происходило по старому русскому обычаю: пей непременно - хочешь не хочешь, и ворота на запор! Запах хлебного распространялся по всему саду, являлось человек шесть гвардейских гренадер, которые несли большие чаши с вином. За солдатами идут майоры гвардии и угощают: нельзя не выпить за здоровье их полковника. Гости развеселялись; высшее духовенство, постоянно приглашаемое на праздники, веселилось больше других. Между тем в открытой галерее, построенной на северной стороне сада, подле Невы, начинались танцы и продолжались до двенадцатого часа ночи. 27 июня, в день "преславной виктории", утром совершалось богослужение на большой площади перед Троицкою церковью. Здесь ставилась большая палатка с алтарем внутри; шагах в пятидесяти от алтаря стоял Петр, одетый точно так, как был во время баталии, в зеленом кафтане, с небольшими красными отворотами, поверх которых надета черная кожаная портупея; на ногах зеленые чулки и старые, изношенные башмаки, в правой руке пика, под мышкою старая шляпа. Вечером - пир в Летнем саду и старо любимое удовольствие Петра - фейерверк. Самое сильное угощение бывало при спусках кораблей: при конце пира адмирал Апраксин заливается слезами - знак, что много выпито. Данилыч падает замертво, жена и свояченица хлопочут около него, оттирают спиртами; кто ссорится, кто клянется в дружбе. Одним из любимых удовольствий Петра в парадизе летом было катанье по Неве. Петербургские жители для удобства сообщения в городе, строившемся по берегам большой реки, имели парусные и гребные суда, полученные ими безденежно из казны. Когда в определенных местах города вывешивались флаги, то все суда должны были собираться у крепости; кто не явится, платит штраф. Царь с царицею и со всем двором участвовал в этих прогулках. По уверению очевидцев, невская флотилия представляла прекрасный вид; удовольствие прогулки увеличивалось еще тем, что почти все вельможи имели с собою музыку. Мы видели, как в молодости Петр праздновал свадьбу шута. В 1714 году кокуйский патриарх Никита Моисеевич Зотов вздумал на старости лет жениться. Петр сначала был против этого странного брака, но потом уступил желанию старика и не упустил случая, чтобы отпраздновать свадьбу всешутейшего с особенным блеском и торжеством. Это торжество происходило в начале 1715 года. Все приглашенные должны были явиться кто в польском, кто в испанском, кто в старонемецком, кто в турецком платье. Составлен был список, кого приглашать на свадьбу; составлен был таким образом: "Позвать вежливо, особливым штилем, не торопясь, того, кто фамилиею своею гораздо старее чорта" или: "Того бы не забыть, кто пятнадцать дней чижика приискивал, да не сыскал; не знаю о том, может ли он и то сыскать, куда он устремляется и куда гости призываются и торжество приготовляется; того человека, кто в Алепе родился, того, кто кушать приуготовить умеет; того, кто не по силе борца сыскал" и т. п. Свадьба Зотова заслужила в потомстве особенное внимание: одни вооружаются против неприличия этого торжества, другие стараются оправдать его и вообще хотят видеть здесь насмешку над патриаршеством, желание унизить сан, который хотелось уничтожить. Но мы знаем, что это была просто игра в короли, папы и патриархи - игра, понятная при тогдашнем состоянии юного общества. Зотов назывался кокуйским патриархом еще тогда, когда настоящий патриарх был в Москве, когда, по всем вероятностям, не западала еще мысль об уничтожении патриаршества; теперь этот кокуйский, шутовской, патриарх вздумал жениться, и свадьбу его отпраздновали приличным его званию образом. Если предположить, что Петр хотел насмеяться над патриаршеством, то надобно предположить, что он хотел насмеяться и над своею собственною царскою властию, потому что у него был и шутовской пресбургский король, впоследствии кесарь; со смертию старика Зотова шутовское патриаршество упразднилось, но остался князь-папа в соответствие князю-кесарю. Из петровских вельмож старинным русским гостеприимством особенно отличался адмирал граф Апраксин. Нигде не пили так много, как у него; хозяин наблюдал зорко за гостями, и беда, если кто-нибудь из них неисправно осушал бокалы; хозяин хмурился, вставал с места, подходил к гостю, умолял выпить, и когда тот соглашался наконец исполнить просьбу, то адмирал испускал радостный крик. Совершенную противоположность адмиралу представлял канцлер граф Головкин, страшный скряга и потому угощавший сухо; в приемной комнате у него главное украшение составлял длинный парик, повешенный там только для вида, по тому что Головкин по скупости никогда не надевал его. Ни наружностию, ни характером не был на него похож ближайший товарищ его и враг, вице-канцлер Шафиров: Головкин был высокого роста и очень худ, Шафиров маленького роста и едва двигавшийся от толщины; он жил великолепно и отличался необыкновенно приятным обращением. В ноябре 1718 года объявлено было, каким порядком должны были собираться ассамблеи; в этом объявлении говорится, что ассамблея, или вольное собрание, составляется не для одной только забавы, но и для дела, ибо тут можно друг друга видеть и обо всем переговорить, также слышать, что где делается. Хозяин того дома, где должна быть ассамблея, должен повестить, что каждому вольно к нему приходить, как мужеского, так и женского пола. Ассамблея ранее 5 или 4 часов не начинается, а далее 10 пополудни не продолжается. Хозяин не обязан гостей ни встречать, ни провожать ни потчевать, даже может и не быть дома; он обязан только очистить несколько покоев, приготовить столы, свечи, игры на столах, питье для тех, кто попросит. Каждый может приехать и уехать когда угодно, между назначенными часами. Всякий в ассамблее может ходить, сидеть, играть; вставанья, провожанья и другие церемонии запрещаются под штрафом великого орла (осушения огромного кубка), только при приезде и отъезде поклоном почтить должно. В ассамблею могут ходить с вышних чинов до обер-офицеров и дворян, также знатные купцы и начальные мастеровые люди; лакеям и служителям в те апартаменты не входить, но быть в сенях или где хозяин определит. Петр женился на Екатерине в то время, когда прежние отношения его к компании рушились: одни дряхлели, умирали, других Петр должен был удалить от себя, должен был охладеть и к самому Данилычу; около царя образовалась пустота; тем сильнее он должен был привязаться к Екатерине. Петр до конца сохранял привязанность к человеку, который сделал для него много добра, хотя и говорили, что царь был ему обязан некоторыми дурными своими привычками: то был князь Борис Алексеевич Голицын; в 1713 году старик, страдавший подагрою и хирагрою, потерявший сына Алексея, был утешен царем: Петр прислал ему собственной работы возило, или кресла, на которых больной мог ездить. Оканчивал свое поприще и знаменитый мальтийский кавалер, фельдмаршал Шереметев. Отношения к нему царя в последнее время любопытны: старик продолжал служить, хотя жаловался, что с ним обходятся не очень почтительно. В феврале 1716 года он писал Макарову: "За писание твое по премногу благодарствую, что содержишь меня в любви своей, за что тебе, государю моему, бог мздовоздаятель. Пожалуй, государь мой, уведоми меня, нет ли вящего на меня гневу его величества, а я от печали своей уже одна нога моя в гробу стоит и болезнь моя умножается, а паче же беспамятство великое пришло, и прошу вас, моего государя, научи меня по милости своей: велеть ли мне себя, больного, вывезть навстречу или ожидать указу, а я признаваю со всего на себя вящего гнева, ибо не имею ни единые литеры к себе от его величества и по чужим указам управляю, а не управлять не смею". Последняя жалоба на чужие указы относилась к тому, что фельдмаршал должен был двигать войска по письмам послов - Долгорукого из Варшавы и молодого Головкина из Берлина. В следующем году старик просил государя отпустить его в Москву для устройства своих дел. Ответа не было; Шереметев обратился к Макарову: "Просил я его царского величества о милосердии, чтоб меня пожаловал, отпустил в Москву и в деревни мои для управления, и чтоб успел я отделить невестку свою со внуком и прочими детьми, ибо показывает мне старость моя и слабость здоровья моего скоро отходить сего маловременного веку; о чем меня и внук мой зело просит, чтоб я его при себе отделил, також крайняя моя нужда: сколько лет не знаю, что в домишке моем, как поводится ив деревнях; чтоб я мог осмотреть и управить; ежели еще бог продлит веку моего, где жить до смерти моей и по мне жене моей и деткам. А как я управлю домишко свой и отделю внука, в то время домишко мой, где мне жить и умирать в царствующем граде Петере и как содержать московские деревни и дальние: а зимою бы нынешнею и на весну водою приготовил бы припасами и основательно б все мог управить, ежели б что от бога не зашло. А ежели б мне ныне прямо итить в Питербурх, я не имею себе пристанища, хоромишки, которые были мазанки, и о тех пишут ко мне, что сели, жить в них никоими мерами нельзя, запасов ничего не имею, також и фуражу ни на пять лошадей не обретается. Покорно вас, моего государя, прошу: подай мне руку помощи, чтоб по желанию моему его царское величество меня пожаловал". О том же писал он и к Головкину. Желанного ответа не было: Шереметев видел, что царь на него сердит; он уже имел с ним словесное объяснение в Данциге насчет своего поведения в Польше; теперь счел за нужное объясниться письменно. В сентябре 1717 года он написал Петру: "Понеже я при отшествии от Гданска вашего величества признал на себя гнев вашего величества за польские квартиры, где я стоял, и я о том при Гданску вашему величеству словесно доносил, только не мог исправиться и в тонкость вашему величеству донесть, сколько получено; а в Польше я рационы получал, как вашего величества указ состоит, а именно 200 рационов и, сверх того, для своего собственного пропитания и всего дома своего на кухню и на всякие нужды, так и на денщиков, а которых лошадей я по своему рангу в указанное число не имел, собрал чрез всю бытность в Польше с квартир по доброй воле и согласно с обывателями, а не иными какими своими нападками 8600 курант талеров; да через всю же бытность мою в Польше из своей воли и не для того, чтоб я интерес вашего величества ради своей пользы отпустил, подарили меня воевода познаньский цугом лошадей и коляскою да брат его, великопольский генерал, лошадью с седлом, против чего и я их по своей возможности дарил же, и тех их подарков я от вашего величества не утаил и устно доносил, и челобитчиков на меня нет и впредь быть не чаю. А ныне за таким вашего величества гневом прихожу в крайнее живота моего разрушение и с печали при самой смерти обретаюсь; и того ради не иным каким образом пред вашим царским величеством оправдать себя в том могу или извинение представить, токмо всепокорно прошу показать надо мною, рабом своим, свое милосердие, и то мое пред вашим величеством погрешение по сему моему нижайшему откровению, яко сам бог, всемилостивейше презрить, не дай мне безвременно без покаяния с печали умереть". В то же время князь Василий Лукич Долгорукий написал к царице Екатерине Алексеевне: "Умилосердися, всемилостивая государыня царица, для самого бога, над фельдмаршалом, в чем он погрешил пред его величеством, чтоб не учинено ему было на такой старости какого афронту, за все его службы показана была высокая вашего величества милость, хотя б то на нем было взято, что дерзостью своею получил. Истинно в такой он десперации, жалко на него смотреть, а у нас у всех по бозе надежда на ваше величество". Афронту учинено не было, но царь велел фельдмаршалу ехать прямо в Петербург, а не в Москву.