Казимир Валишевский / Вокруг трона (13)

III За два года до первого появления авантюристки, в казематах Петропавловской крепости разыгрался конец романического существования другой женщины, тоже много видавшей на своем веку и также окруженной тайной. Нам даже тяжело вызывать воспоминание о ней в этой главе: так много грустного, вызывающего участия и почти уважения примешивается к этой истории, несмотря на обычный, избитый, вульгарный и неприятный фон подобного рода приключений. Все тайна в этой странной личности, кажущейся как бы привидением, и даже не нуждавшейся в сказочном вымысле, потому что она с самого рождения была окружена сказкой. Так она жила, так и умерла, и очень трудно и до сих пор вне этого, охватывающего ее туманного круга более или менее воображаемых данных, установить ее историческую личность и положение. Ее фамилия? У нее ее не было. В предании и даже в истории ее обыкновенно называют «княжной Таракановой». Однако не только эта фамилия не принадлежала ей, но она даже, по-видимому, никогда и не думала пользоваться ею иначе, как одной из многочисленных масок, которыми прикрывалась. Никогда не существовало никакой княжны Таракановой, ни действительной, ни вымышленной. Предание смешало, а история пошла по ложному следу: малороссийскую фамилию одного из племянников Разумовского, возлюбленного Елизаветы, переиначили в Таракановых, а собственно такой фамилии не носил ни один авантюрист и ни одна авантюристка. Дараганы существуют еще до сих пор в России, занимая важные должности; Таракановой же не было ни в Петропавловской крепости, ни где-либо [108] в другом месте. Ее общественное положение? И его у нее не было. Ее считали, да еще многие считают и до сих пор, дочерью Елизаветы и Разумовского. Оттуда это смешение с Дараган? В тюрьме, под пыткой, почти в агонии, она упорно отрицала намерение присвоить себе это название. Могла ли она сделать это с некоторым правдоподобием? Были ли у Елизаветы дети от брака с певчим? Даже в этом отношении существует сомнение, и самые авторитетные мнения разделяются. Одна только тяжелая подробность ясно и несомненно всплывала на поверхность этой пучины неясных, смущающих загадок. В 1804 г. в Петербурге, а три года спустя в Париже, привлекала толпу картина русского художника Флавицкого, изображающая ужасную смерть красивой молодой женщины в каземате Шлиссельбурга во время внезапного наводнения, вследствие разлива Невы. Тщательное расследование, вызванное именно этой картиной, установило, что наводнение, изображенное на картине, было в 1777 г. В это время так называемой княжны Таракановой уже два года не было в живых; а в казематах Шлиссельбурга она никогда не содержалась. Кто же она, которую никто не называет и не может назвать, и над мрачной судьбой которой работало воображение художников, и терялись в догадках историки? Кем, по крайней мере, она желала быть? Какую роль она намеревалась в действительности играть? И тут все тайна и неизвестность! Ни одно слово из ее уст не помогло поднять покрывало и не позволило заглянуть в тайник ее сознания. Вообще, действовала ли она сознательно? Знала ли то, что мы желали бы знать? В числе лиц, связывавших личный интерес, вызванный страстью, с открытием тайны, мы встречаем, между прочим, владетельного герцога Лимбургского. Но единственный ответ, полученный им на его неотступные, настоятельные вопросы, очень уклончив: «Вы просите сказать вам правду? Вы бы мне не поверили, если б я ее сказал вам вполне! И, кроме того, что такое правда? Что такое ложь? Можете ли вы в этой причудливой комедии жизни, которую мы принуждены играть, и где нам не принадлежит выбор роли, отделить маску от лица, покрытого ею? Наша судьба — предаваться иллюзиям и заставлять других поддаваться им. Все мы лжем! Только одни делают это как попало, непоследовательно, и сбиваются с пути; другим же кажется, что они знают дорогу, но они идут прямо к цели, не переставая лгать, придерживаясь определенной системы. Я хочу принадлежать к последним». Впервые мы видим загадочную комедиантку в 1772 г. в Париже. Там в это время появилась взявшаяся неизвестно откуда некая княжна Али Эметтэ Влодомирская, со странным именем и фамилией, представлявшими смесь персидского со славянским. Она была молода, красива, а главное грациозна, с пепельными волосами, как у Елизаветы, и такими же как у нее глазами, менявшими оттенки. То голубые, то черные, они придавали особенное выражение ее физиономии — какой-то сказочный отпечаток, лежавший на всей ее личности, также как на ее судьбе. Манеры у нее были прекрасные, и она, по-видимому, получила хорошее образование. Она выдавала себя — или ее выдавали — за черкешенку, племянницу богатейшего персидского сановника. Ее сопровождала многочисленная свита, в которой на первом плане стояли два немца: барон фон Эмбс, игравший авторитетную роль родственника почтенных лет, и барон Шенк — управитель и ближайший наперсник. У принцессы, которая заняла хорошее помещение и вела широкий образ жизни, скоро составился большой круг знакомств. Вместе с несколькими французами, ее дом посещали иностранцы, которых в то время было уже много в Париже. Польская эмиграция, начавшаяся в это время, вследствие первых несчастий, постигших республику, доставила многих посетителей в салон княжны и способствовала его блеску. Князь Михаил Огинский, один из наиболее выдающихся изгнанников, числился между поклонниками красавицы-черкешенки. Но вдруг произошла катастрофа: почтенного родственника задержали за долги, и открылось, что, не имея средств заплатить по своим обязательствам, он, в то же время, не имел права и на титул, которым именовался. Эмбс вовсе не был бароном: он был блудным сыном богатого гентского купца. Весть, само собой разумеется, распространилась, и, конечно, все кредиторы явились в роскошное помещение княжны, но здесь всех ждала неожиданность: дом оказался пустым — княжна исчезла. Она снова появилась через несколько лет во Франкфурте. И здесь ее сопровождал такой же многочисленный штат прислуги; она опять поселилась в лучшей гостинице города и завела знакомства. Однако ее парижские кредиторы разыскали ее, и она решительно не знала, что делать. Но тут явился избавитель в лице герцога Лимбургского, тоже бывшего в долгах, но имевшего подданных, которых он еще находил возможность обирать. Герцог великодушно предложил вывести из затруднения принцессу и, наконец, предоставил в ее распоряжение свой замок Оберштейн. Само собой разумеется, он ждал уплаты за свои траты и любезности; но принцесса оказалась очень недоступной. Тогда он дошел до того, что предложил ей руку, не боясь неравного брака, так как и она была владетельной особой: переменив фамилию и происхождение, она уже называлась княжной Азовской, потомком могущественного дома князя Владимира и наследницей княжества, находящегося под покровительством России. До сих пор приключение самое заурядное, подобное сотням других в хронике этого века. Самозванными баронами и принцессами кишели тогда все столицы и даже небольшие города. Быстрота сообщений и более определенные общественные отношения еще и теперь не оказываются достаточными препятствиями, чтоб преградить путь самозванцам. В восемнадцатом веке телеграфа не существовало. «Готский альманах» начал выходить всего с 1764 года, а географические знания были тоже в зачаточном состоянии: трудно оказывалось проверить существование Азовского княжества, состоявшего под покровительством России. И в наши дни не всегда подобные справки получаются вовремя. В 1772 г. будущая герцогиня Лимбургская могла долгое время ничего не опасаться. Однако наступил момент, когда кошелек герцога начал отчаянно пустеть, а ожидаемые доходы княжны Азовской все не приходили. И последнее обстоятельство вызвало первое сомнение в отношении к ней. Но тогда у герцога Лимбургского уже оказался заместитель, и именно в это время роман прекрасной незнакомки принял оборот оригинальный: она вступила в Историю. Замок Оберштейн лежит недалеко от Мангейма, где с некоторого времени поселился другой польский изгнанник, еще более знатный, чем Огинский: знаменитый князь Радзивилл, про которого ходили слухи — конечно, ложные — будто он возил с собой по Европе двенадцать золотых статуй в натуральную величину, изображавших двенадцать апостолов, которые ему удалось увезти из своего разграбленного зáмка Несвижа. Эти статуи служили ему для покрытия путевых издержек. Княжна Азовская узнала об этом соседе и немедленно обратила на него свои прекрасные очи, снова полные отчаяния. Хотя у польского магната и не оказалось двенадцати апостолов, однако у него были еще порядочные остатки царского состояния, и он представлял весьма завидный приз. Но он был недоверчив, взбалмошен, и женское обаяние почти не существовало для него. Однако это не остановило великую комедиантку, не открывшую своей тайны герцогу Лимбургскому. Кроме обаяния своих черно-голубых глаз, она имела еще средство, которым могла прельстить. Быстрая перемена декорации, и она явилась в совершенно новом свете. Княжна Азовская исчезает, также как княжество Влодомирское: появляется сирота без имени, или, скорее, с таким громким именем, что его можно произносить только шепотом, и обнаружение тайны может навлечь смерть. Воспитанная в монастыре, потом заточенная в Сибири она была отпущена стражей тюрьмы и отвезена в Персию. Однако во всех этих превратностях ей удалось сохранить ларец с документом, составляющим ее метрическое свидетельство и ее будущность. Этот документ стóит царства: это воля императрицы Елизаветы I, завещающей свою корону Елизавете II — своей единственной дочери от брака с Разумовским; а Елизавета II — не кто иной, как она, обитательница Оберштейна. В восемнадцатом веке претенденты и претендентки более или менее легальные — предполагаемые сыновья и дочери королей и императриц — не составляли редкости. Но Радзивиллу при этой грандиозной сказке не было до этого дела. Его воображение разгорелось и запылало, как подожженная солома. Он даже начал мечтать о смелой попытке, благодаря которой ему удалось бы, вернувшись в свое отечество победителем, восстановить попранную свободу и права Республики. Он намеревался перебраться в Турцию и начать действовать оттуда с помощью оттоманских войск. Какой опорой оказалось бы нахождение в этом турецко-польском лагере внучки Петра Великого! По-видимому, последняя только того и желала. Она решила последовать за благородным изгнанником сначала в Венецию, где он намеревался закончить свои приготовления, а оттуда в Константинополь. И тут начавшие было остывать чувства герцога Лимбургского, снова разгорелись у этого костра, зажженного его загадочной подругой. Без сомнения, ревность и еще сохранившиеся остатки любви и честолюбия побуждали его приносить все новые жертвы. Он тянул последние крохи со своих подданных, и дочь Елизаветы явилась в марте 1774 г. в Венецию, окруженная пышностью, достойной ее сана. О замужестве с герцогом не было уже и речи — будущая российская императрица не могла так ронять свое достоинство. Несколько месяцев прошло в лихорадочных приготовлениях и празднествах; затем наследница царей отправилась, опередив товарищей, в Рагузу, где предполагалось сесть на корабль. При ее отъезде всенародно прощались с ней и оказывали ей почести, как монархине большого государства, причем ею снова были подтверждены обещания, уже раньше слышанные от нее польскими изгнанниками. В Рагузе княжна Азовская разыгрывала принятую на себя роль еще с большим блеском. По просьбе Радзивилла, французский консул Декриво уступил княжне собственную квартиру — чудесную виллу, окруженную садами и виноградниками. Этот прелестный уголок скоро сделался центром, где собиралось лучшее общество, а также генеральной квартирой небольшого штаба, ожидавшего удобного случая, чтобы отплыть в Константинополь. Высокий сан, на который предъявляла притязания авантюристка, начал упрочиваться за ней: она написала Алексею Орлову, находившемуся в то время со своей эскадрой в Ливорно. Были пущены слухи, что он намеревается отмстить за брата — впавшего в немилость фаворита. Ему была послана копия завещания Елизаветы, вместе с приказанием Елизаветы II, предписывавшим ему объявить войскам, находившимся под его командой, последнюю волю дочери великого царя. Это кажется шуткой, которую русский адмирал должен был принять, пожимая плечами, и над которой вдова Петра III могла посмеяться. Но нет! Алексей Орлов донес о происшедшем Екатерине, и она в письме от 12 ноября 1774 г. предписала чесменскому победителю во что бы то ни стало — хитростью или силой — захватить самозванную внучку Петра I. Если окажется необходимость, пусть он бомбардирует Рагузу, чтоб принудить город выдать ему авантюристку. Бомбардировать город в государстве, с которым в данную минуту нет войны, шаг серьезный. Из этого можно заключить, что сама императрица приписывала авантюристке особенное значение и желала ее гибели. Мы уже сказали, что у самозванной наследницы Елизаветы было немало партнеров, околачивавшихся у европейских дворов, и никому не приходило в голову поднимать из-за них пальбы. Другая знаменательная подробность: восемь лет спустя после этого происшествия к маркизу де Верак, уполномоченному французскому министру в Петербурге, некто Марин, французский подданный, явился с векселями княжны Влодомирской, задолжавшей ему пятьдесят две тысячи франков за некоторое время своего пребывания в Париже в 1772 г. Маркиз никогда не слыхал княжны с такой фамилией; он начал наводить справки, и на первых же шагах его остановили; говоря, что княжна умерла, ее кредиторам заплачено, и Марин тоже получил бы свои деньги, если бы предъявил расписки раньше; но ему и теперь немедленно уплатят. И это в то время, когда французские судовладельцы, потерпевшие убытки от русских крейсеров и получившие обещания, что убытки будут им возмещены, в течение уже нескольких лет ждали выполнения этого обещания, и Екатерина отказывалась платить в Париже долги Бобринского! Маркиз старался добиться, если не официальным то, по крайней мере, официозным путем каких-нибудь сведений об этой княжне, о существовании которой ничего не знал, и пришел к убеждению, что она была дочерью Елизаветы и Разумовского.[109] Но вернемся к нашему рассказу. Само собой разумеется, что ответа от Орлова не приходило, а Елизавете II неудобно было ожидать его в Рагузе, где ее дела шли плохо. Кучук-Кайнарджийский мир (2 июля 1774 г.) положил конец надеждам Радзивилла и его друзей. Проект путешествия в Константинополь был оставлен. В то же время происшествие, случившееся с княжной, сильно поколебало положение внучки Петра I. Очаровывая если не самого знаменитого поляка, то, по крайней мере, окружавших его, своей молодостью и красотой, княжна умела сохранить свою репутацию незапятнанной. Она считалась недоступной для банальных ухаживаний. Но вдруг, в одну прекрасную ночь, один из дворян свиты Радзивилла был застигнут в ту минуту, как он намеревался перелезть через стену виллы Декриво. Один из сторожей принял его за вора, выстрелил в него и ранил. Получился скандал, и товарищи Доманского, до которых уже начинали доходить из Парижа и других мест тревожные слухи о претендентке, охладели к ней. Княжна снова проявила свою обычную решимость. Важные дела, якобы, призывают ее в столицу христианского мира, где в это время предстояло решение вопроса о наследии Климента XIV. Но, путешествуя на этот раз под фамилией графини Пимберг, она остановилась сначала в Неаполе, где одержала еще победу — покорила сердце Гамильтона, английского посла, будущего супруга Эммы Харт, как бы роком осужденного на подобные встречи. Принимая поклонение легко воспламеняющегося дипломата и не относясь к ним равнодушно, княжна в то же время подготовляла прием, который желала встретить в вечном городе. Ей помогал Доманский, последовавший за ней вместе со своим товарищем Чарномским. Наконец, она решилась переехать в Рим и, скромно поселившись на левом берегу Тибра, по-видимому, вся предалась добрым делам, чем быстро приобрела себе всеобщую симпатию, возбуждая вместе с тем живое любопытство. Кардинал Альбани, покровительствовавший польской короне, отнесся к приезжей с почтительным вниманием и даже сам увлекся проектом будущего, в который, вместе с планами перемены религии, его посвятили, что открывало честолюбию римского прелата ослепительную перспективу. Один иезуит, по фамилии Линдей, служивший прежде в русской армии, увидав молодую женщину, уверял, что узнает в ней жену одного из герцогов Ольденбургских, у которого бывал в Петербурге. Это только упрочило легенду, сложившуюся вокруг таинственной княжны. К несчастью, ее денежные средства истощились. Она некоторое время перебивалась продажей дипломов на линбургские ордена и чины, которых у нее был большой запас; но скоро число кандидатов на эти отличия сильно уменьшилось, и ей пришлось прибегнуть к последнему ресурсу — просить поддержки у Гамильтона. Она написала ему письмо; но не просительное, а, напротив, все еще исполненное достоинства, даже высокомерное, будто оказывая ему милость, а не прося одолжения у него — и этим погубила себя; человек, который должен был отвезти ее в тюрьму и на смерть, уже некоторое время следивший за ней, поспешил воспользоваться удобной минутой. Княжна просила у Гамильтона значительную сумму; он обратился к своему коллеге, Джону Дику, английскому консулу в Ливорно, а Джон Дик, водивший дружбу с Орловым, сообщил о произошедшем своему приятелю. Тот же только что получил от Екатерины приказы и намеревался исполнить их. В политике восемнадцатого века западни были делом заурядным. В России следовали только принятому повсюду и установившемуся обычаю. Немец Вейкард рассказывает в своих «Записках» об очень обыкновенном на его взгляд приключении одного француза — имени которого не знает — похищенного в Гааге по приказанию русского правительства, отвезенного в Петербург и погребенного на веки в казематах финской крепости Кексгольма. — Первостатейный плут, — доложил офицер, которому было поручено это дело, представляя своего пленника императрице. — Ну, ты будешь почище, когда сумел изловить его, — отвечала Екатерина. Чтоб устроить западню и вовлечь в нее жертву, все средства казались дозволенными. Известно скорее забавное, чем трагическое приключение знаменитого Бениовского, бежавшего из Камчатки, куда он был сослан, и появившегося в 1772 г. в Спа с рукописью рассказа о своей сибирской одиссее, которую он намеревался издать, и где Северной Семирамиде, как говорили, досталось порядком. Отправили русского агента; он заручился помощью куртизанки, известной в то время под именем «Туза пик» за родинку, которую она показывала всякому, платившему талер. Бедняга Бениовский тоже увидал родинку; но при этом лишился своей рукописи. Но западня, в которую суждено было попасть графине Пимберг, представляла собой нечто необыкновенное в своем роде, «тонкую, незаурядную работу» — верх изобретательности. Любопытно, что русский и англичанин действовали тут сообща, по-видимому, не зная никаких соображений совести, чувства чести или жалости. Алексей Орлов и Джон Дик сообща старались завлечь несчастную в ужасную западню. По их наущению английский банкир из Рима, Дженкис, явился к молодой женщине с предложением неограниченного кредита от Гамильтона, между тем как русский офицер передал ей от имени Орлова самые лестные уверения, на какие она только могла надеяться. Орлов якобы убедился в подлинности документа, показанного ему княжной, и вместе с тем желал отмстить Екатерине за себя и за брата. Он пригласил претендентку приехать к нему в Пизу. Напрасно влюбленный Доманский, которому искреннее чувство придавало без сомнения дальновидность, пытался удержать от подобного шага ту, с которой намеревался разделить и удачу и неудачу. Она приказала ему молчать, говоря, что пойдет туда, куда ее зовет судьба. В Пизе ее приняли как коронованную особу. Она еще раз переменила фамилию и теперь называлась графиней Силинской. Орлов даже окружил ее знаками уважения, к которым искусно примешивал проявления сентиментальности. На глазах недоверчивого и встревоженного Доманского он не щадил ничего, чтобы успокоить и отуманить свою жертву, сопровождая яростные восклицания против Екатерины и ее нового фаворита, знаками несомненного увлечения делом претендентки, почти рабским повиновением ее малейшим желаниям и скромными намеками на страсть, которую не смел высказать, но к которой как будто примешивал уже личные честолюбивые надежды. Празднества, где княжна играла роль хозяйки, сменялись одно другим; она несколько раз ездила в Ливорно, встречая там роскошный и любезный прием у Джона Дика. Не нарушая своей высокомерной сдержанности, княжна, однако, постепенно скользила вниз по роковому наклону. Как бы желая устранить ее последние сомнения, Орлов прямо высказал ей свое желание и надежду разделить с ней престол, который намеревался завоевать для нее. Она согласилась на обручение — комедию — которое он пожелал отпраздновать примерным морским сражением своей эскадры на Ливорнском рейде. Чтобы присутствовать при празднестве, княжна должна была переехать на борт адмиралтейского корабля. В последний раз, перед там как ступить на край пропасти, она приняла испуганного Доманского и с презрением выслушала его предостережения. Ее появление на корабле было встречено артиллерийским салютом и криками: «ура». Но вдруг завеса, которой ее искусно окружали, разорвалась: Орлов исчез; княжна увидала себя окруженной солдатами, по-видимому, вовсе не расположенными повиноваться ей; Доманский и Чарномский, обнажившие шпаги, чтобы защитить ее, были тотчас же обезоружены. Ее заперли в каюту, и через несколько минут солдат бросил ей, ни слова ни говоря, драгоценный перстень, который она дала за несколько дней перед тем тому, кого считала уже своим супругом. Она написала Орлову несколько слов; солдат, которому она доверила свое послание вернулся с апельсином, завернутым в бумагу, с написанным на ней ответом «жениха», который он желал скрыть от всех. Орлов говорил, что сам в плену, как она, и ничем не может помочь ей. Корабль снялся с якоря; Орлов остался в Ливорно, а отвезти пленницу в Петербург было поручено храброму Грейгу. Он обращался с ней почтительно, по-видимому, доказывая этим, что видел в ней не простую авантюристку. Она была заключена в капитанскую каюту. При ней оставили двух из ее слуг. В Петербурге, куда она прибыла 24 мая 1775 г., допросить ее было поручено Голицыну. Он послал свое первое донесение через две недели. Этот документ рисует узницу женщиной среднего роста, худощавой, красивой брюнеткой с карими, немного косящими глазами, с удлиненным горбатым носом — вообще похожей на итальянку — говорящей по-французски и по-немецки и ни слова по-русски. Осматривавшие ее доктора нашли у нее грудную болезнь в сильной степени. Она называла себя Елизаветой и говорила, что ей двадцать три года и уверяла, что не знает ни своей национальности, ни места своего рождения, ни фамилии родителей. Воспитывалась она в Киле, в Голштинии, у француза Перэ или Перан и крещена была в греческую веру. В девять лет ее увезли из Киля: ее сопровождала туземная уроженка, Екатерина, и трое мужчин — какой национальности, она не знает. Она проезжала через Петербург. Ей говорили, что ее везут к родным в Москву. Таким образом она приехала в Персию, в Багдад, где ее принял в доме богатый купец, по имени Хамет. Персидский принц, Хами, тоже пользовавшийся гостеприимством этого Хамета, отвез ее в Испагань, окружая заботами и даже уважением и уверяя ее, что она дочь императрицы Елизаветы. Она прожила в Испагани до 1769 г. Потом она путешествовала по Европе со своим покровителем, переодетая в мужское платье в Астрахани, чтобы проехать по России. Она еще раз была в Петербурге, но останавливалась там всего на одну ночь. Принц Хами, отозванный неотложными делами на родину, расстался с ней в Лондоне, оставив ей много драгоценных камней и золота в слитках. Таким образом она очутилась в Париже персидской княжной. Она отрицала, что сама послала Орлову завещание императрицы Елизаветы. Она получила этот документа в Рагузе, неизвестно от кого, при письме, советовавшем ей отослать его командующему русским флотом. Она так и сделала, надеясь получить сведения о своем происхождении и о цели посылки. Она всегда слышала разговоры о своем рождении и правах, обусловленных этим документом; но никогда не верила всем этим рассказам. Орлов первый убедил ее. К донесению, содержание которого приведено нами вкратце, Голицын приложил письмо княжны к Екатерине, где пленница просила — но тоном лица, требующего принадлежащего ему по праву и скорее способного оказать милость, чем получить ее — свидания с императрицей. Княжна писала: «Я могу доставить вашему государству большие преимущества. Я уже доказала это. Мне надо для этого только получить возможность уничтожить все россказни, которые пустили про меня. Письмо подписано: «Елизавета». — Вот так продувная негодяйка! — воскликнула Екатерина, прочтя записку. — Дерзость письма превыше всякого ожидания. Я начинаю думать, что она сумасшедшая. — Голицыну было приказано добиться от узницы более искреннего, серьезного признания. Всем было известно, что она авантюристка. Следовательно, самое лучшее для нее было бы вступить на путь признаний, начав с указания на того, кто научил ее всей этой комедия. Но признания не последовало; императрица решилась, не ожидая его, сама навести справки, и вынесла из них убеждение, что самозванка — дочь пражского трактирщика. Екатерина говорила, что это она узнала от Гённинга, английского посла. Из депеш же последнего в английское министерство иностранных дел видно, что он сам был хуже осведомлен. Однако он заявил о своей уверенности, что эта особа комедиантка, к тому же еще плохо знающая свою роль. Впрочем, он вообще относился ко всему этому делу довольно равнодушно. Через месяц, из повторного донесения Голицына, видно, что он недалеко подвинулся вперед. Когда узнице сказали о пражском трактирщике, она заявила, что, знай она, кто выдумал это, она выцарапала бы тому глаза. Допрошенный Доманский тоже не мог сообщить никаких сведений. Он высказывал готовность до конца жизни оставаться в тюрьме, лишь бы ему позволили жениться на молодой женщине. Когда с ней заговорили об этом браке, она сказала, что Доманский сумасшедший, не знающий даже иностранных языков, и для нее не бывший никогда ничем другим, как слугой. Фельдмаршал тщетно истощил все средства, чтобы сломить упрямство самозванки, доходя даже до лишения ее пищи и многого необходимого в жизни. Люди, день и ночь сторожившие заключенную, не могли подметить ни минуты душевной слабости или утомления ролью, которую она взяла на себя. Она снова пожелала написать императрице, и тон записки — на этот раз не подписанной — был гораздо скромнее. Она просила монархиню простить ей, если она оскорбила ее помимо воли, выслушать ее и быть ее судьей. Она прибавляла, что «положение ее способно заставить содрогнуться природу». Между тем грудная болезнь, замеченная врачами в самом начале, быстро прогрессировала. К больной привели священника. Когда он вздумал на исповеди спрашивать умирающую о ее роли и приключениях, она отстранила его жестом и закончила свою жизнь, говоря: «Читайте отходную; больше вам здесь нечего делать». Она умерла 4 декабря 1775 г. в Петропавловской крепости. За некоторое время до того Алексей Орлов в письме предупреждал императрицу о могущей возникнуть для него необходимости отказаться от командования флотом ввиду негодования, возбужденного против него в Италии увозом самозванки. Он говорил, что жизнь его не безопасна в этой стране. Между тем в письме от 22 мая 1775 г., писанном рукой Екатерины, высказывается полное одобрение его образу действия. Мы не раз уже имели случай заметить: вдова Петра III вообще относилась снисходительно к авантюристам; но только в том случае, если они не становились поперек ее собственной авантюры, грозя помешать ее успеху, столь выгодному как для нее самой, так и для России. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ИНОСТРАННАЯ ЖИЗНЬ. ВНЕШНИЙ ДЕКОРУМ Глава 1 Фавориты [110] I. Первые преемники Григория Орлова. — Солдат, варвар и тенор. — Васильчиков, Зорич и Корсаков. — Политическая важность избранников. — Реванш аристократической партии. — Попытки воспитания. — Библиотека фаворита. — II. Прилежный ученик. — Екатерина в должности секретаря. — Артистические вкусы красавца Ланского. — Его смерть. — Неутешная возлюбленная. — Утешения. — Ермолов. — Вечная молодость. — III. Мамонов. — Торжество французского влияния. — Безукоризненный придворный. — «Красный кафтан». — Ревность фаворита. — Измена. — Драма в Зимнем дворце. — Девица Щербатова. — Свадьба. — Раскаяние изменника. — Вечная иллюзия. — Возвышение Зубова. I Надеюсь, никто не припишет мне оскорбительного намерения внести в эту главу какой-либо другой интерес, кроме чисто исторического, какого требовала вся моя работа. Я не могу вычеркнуть из истории Екатерины Григория Орлова и его соперников, точно так же, как невозможно вычеркнуть из истории Людовика XV мадам Дюбари. Кроме того, скрыть существование этих фаворитов — значило бы идти прямо против желания великой государыни, потому что ей самой никогда не приходило в голову скрываться: напротив, она желала, чтобы ее избранников видели и восхищались ими. Мы, конечно, до восхищения не дойдем, но терять их из виду, считая за незаметные величины, значило бы заведомо искажать историческую истину: они слишком велики, занимают слишком много места; набрасывать на них покрывало, как на постыдные слабости нашего бедного человечества, значило бы оскорблять саму Екатерину, низводя их роль на ступень слишком унизительную, как для нее, так и для них. В письме, писанном в 1775 г. императрице, Сиверс, намекая о слухах, дававших — уже так скоро — преемника Потемкину, совершенно свободно высказывает пожелания и надежды, которые связывает с выбором нового фаворита. Он желал бы, чтобы последний не имел никакого влияния на дела правления. А именно это никогда не было желанием Екатерины. Она всегда стремилась к тому, чтобы избранник ее сердца, или просто товарищ удовольствий, принимал как можно больше участия и даже играл первую роль не только в ее жизни, но и в стране, которой она предписывала законы. И мы уже видели выше, что некоторые из этих избранников играли роль, у которой нельзя отнять исторического значения. Это были наиболее выдающиеся. Надеюсь, что и другие окажутся тоже достаточно интересными. Все они далеко не на одно лицо. С первого до последнего, в каждом мы находим своеобразные черты или по крайней мере оттенки, представляющие много любопытного, потому что они являются указателями соответствующего изменения, если не в направлении мыслей и чувств то, по крайней мере во вкусах, наклонностях и привычках Екатерины. И таким образом история фаворитов, сливаясь с историей умственного и нравственного развития необыкновенной женщины, спутниками которой были эти люди, прямо входит в круг нашей задачи. Пренебрегая этими подробностями, мы отступили бы от нашего намерения взглянуть на прошлое с психологической точки зрения, представляющейся, может быть, самой интересной. Вместе с Орловыми, Потемкиными и Зубовыми, о которых мы говорили уже в другой главе этой книги, мы оставим теперь в стороне и избранников первого времени: Чернышовых, Салтыкова и Понятовского, с которыми читатель мог познакомиться из другого нашего сочинения, и которые, бывши близкими с великой княгиней, не занимали при императрице классического положения фаворитов. Последние, в лице Григория Орлова, появляются на сцене только после государственного переворота 1762 г. Список преемников Орлова длинен, и мы не имеем притязания исчерпать его: для нашей цели будет достаточно, если мы ограничимся краткими указаниями на главных лиц, значащихся в этом списке. Первого по времени можно попросту назвать «первым встречным». — Это человек, проходящий мимо, которому сделали знак войти — солдат, взятый из рядов. «Кавалерийский корнет по фамилии Васильчиков, случайно посланный с поручением в Царское Село, привлек внимание государыни, совершенно неожиданно для всех, потому что в его наружности не было ничего особенного, да и сам он никогда не старался выдвинуться и в обществе очень мало известен. Ее величество впервые оказала ему знак своей милости при переезде из Царского Села в Петергоф: она послала ему золотую шкатулку, жалуя ее ему за то, «что он сумел сохранить такой порядок среди своего эскадрона»... Никто не придал подарку особенного значения; но частые визиты молодого человека в Петергоф, старание постоянно попадаться на глаза императрице, предпочтение, оказываемое ею ему среди толпы, большая свобода и веселость в обращении после отъезда бывшего фаворита, досада и неудовольствие родственников и друзей последнего и, вообще, тысяча мелочей — все открыло глаза окружающим придворным».[111] Этими словами барон Сольмс сообщает 3 июля 1772 г. Фридриху II великую новость. Через месяц, он пишет опять: «Я видел этого Васильчикова и узнал его, так как раньше мы часто встречались при дворе, где он не выделялся из толпы. Это человек среднего роста, лет двадцати восьми, смуглый и довольно красивый. Он всегда был очень вежлив со всеми, держал себя тихо, застенчиво, что сохранилось в нем и до сих пор. Он как бы стесняется ролью, которую играет... Большинство состоящих при дворе относятся к этому делу неодобрительно. Среди всех — среди родственников графа Орлова и друзей, камердинеров и камер-фрау императрицы — большой переполох. Они ходят как в воду опущенные, задумчивые, хмурые. Все свыклись с графом Орловым — он им покровительствовал, ласкал их. Васильчикова никто не знает; неизвестно еще, будет ли он иметь значение, подобно своему предшественнику, а также в чью пользу он его употребит. Императрица пребывает в наилучшем расположении духа, весела и довольна, у нее на уме только празднества и увеселения». Екатерине в это время было сорок три года, а Григорий Орлов, как мы видим, находился в Молдавии и не подозревал ничего. Даже дипломатический корпус разделял всеобщее неодобрение к появлению нового фаворита, на что императрица, по-видимому, обращала очень мало внимания. Английский посол Гённинг резко осуждал этот новый каприз царицы, считая, что он налагает пятно на личность, возбуждающую во всех других отношениях такое справедливое восхищение. Кроме того, подготовленный Паниными и поддерживаемый Барятинским, этот маленький придворный переворот, при всей незначительности главного действующего лица, имел политическое значение: это была месть аристократической партии, которую так долго раздражала близость к императрице выскочки Орлова. Потомки древних бояр, родственники Толстых, Васильчиковы были подходящего происхождения: в 1575 г. одна из цариц принадлежала их роду. Но торжество оказалось непрочным и кратковременным: место, которое занимал красавец Григорий Орлов и его четыре брата, было слишком велико, чтоб его мог заполнить один выдвинувшийся человек. Он только промелькнул, пролагая дорогу для другого преемника, более подходящего по своей фигуре. Когда появился Потемкин, Васильчиков исчез. Saltavit et placuit.[112] Щедро одаренный, он женился и, по-видимому, был счастлив с женой. В 1776 г. Панин — на этот раз в сообщничестве с Орловым, пользуясь неосторожностью Потемкина, уехавшего на несколько недель из Петербурга, — сумел доставить торжество новому кандидату, совершенно иного типа. Малоросс по происхождению, начавший свое поприще суфлером в дворцовом театре, бывший затем начальником секретной канцелярии фельдмаршала Румянцева и губернатором Малороссии, Завадовский слыл чиновником умным, образованным, дельным. И благодаря последнему качеству, он был особенно опасен завоевателю Крыма. Последнему понадобился целый год, чтобы отделаться от соперника, таким образом выдвинутого против него. Ему удалось достигнуть этого, открыв Зорича. Это был единственный иностранец среди избранников императрицы. Да и то он происхождения славянского — серб или хорват. Рассказывают, будто предлагали занять — не скажу завидное, но возбуждавшее сильную зависть — положение одному курляндцу, Мантейфелю, но он отказался. Екатерина, по-видимому, вообще сознательно и благоразумно останавливала свой выбор исключительно на русских. Вероятно, в данном случае на все влияло воспоминание, оставленное Биронами. Сын генерал поручика, поступившего на русскую службу, и сам служивший поручиком в Семилетнюю войну и майором в первую турецкую войну, Зорич был уже человеком зрелого возраста. Екатерина лишь позднее стала брать своих избранников чуть не со школьной скамьи. Впрочем, несмотря на многое перенесенное им, на несколько лет плена у турок и каторги в Константинополе, Зорич в сорок лет был — по свидетельству современников — красавцем, полным мужественной силы. Мехэ де ла Туш, видевший его десять лет спустя в изгнании, говорит о нем в следующих выражениях: «Это человек роста пяти футов, шести дюймов, красавец писанный. Мне кажется ему под пятьдесят; но глаза у него еще чудесные и манеры обворожительные. Хотя он не глуп от природы, но разговор его не особенно интересен... Он часто повторяет, что прежде был неучем, и что покровительница его сделала из него совершенно иного человека. Он много говорил мне о времени своего фавора и со слезами на глазах рассказывал о знаках внимания, которыми его осыпала его покровительница». Он был действительно неуч, которого Екатерина старалась отесать, прилагая к нему первые попытки более широких воспитательных опытов, где находили себе применение литературные и научные вкусы и инстинкт материнства, остававшийся без удовлетворения. Зорич был недостаточно молод и покорен, чтобы вполне поддаться влиянию. И к несчастью для него, его гордость возрастала неравномерно с развитием ума и приобретением знаний. Получив в 1778 г. титул графа, он не стал им называться, считая его недостойным своего положения. Он желал быть князем, как Орлов и Потемкин. Этого оказалось достаточным, чтобы последний начал искать нового заместителя для должности, пробуждавшей безграничное честолюбие. После нескольких неудачных попыток, причем избранными были: сначала один перс, одаренный необыкновенными физическими качествами — мы уже видели, что в свете великолепного надзирателя за екатерининским сералем всегда находились южане, — потом полицеймейстер Архаров и Завадовский. Наконец, за неимением лучшего, выбор остановился на простом гусарском сержанте по фамилии Корсак. Зорич, правда, не уступил своего места совершенно без сопротивления. Он заявил, что обрежет уши всякому гусару, который вздумал бы спихнуть его. Он даже дошел до того, что вызвал на дуэль своего бывшего покровителя; но Потемкин отказался драться, и сама Екатерина принуждена была вмешаться. Это ускорило окончательную отставку серба. Его фавор продолжался год (1777—78). Он удалился, получив около четырех тысяч доходу и имение Шклов в Белоруссии, приносившее еще вдвое больше. И опять эту пенсию пришлось выплачивать Польше. Прожив несколько лет за границей, Зорич окончательно поселился в своем поместье, представлявшем собой целое княжество. Он жил там почти как владетельное лицо, окруженный многочисленным двором, стоившим ему не мало, также как содержание театра, в котором исполнялись французские оперы и итальянские балеты. Зорич основал в Шклове известный кадетский корпус, где двести молодых людей воспитывались на его счет. Однако это учебное заведение часто очень нуждалось, так как экс-фаворит отчаянно сорил деньгами. В одну ночь, например, он проиграл пятьдесят тысяч рублей. Едучи в 1780 г. в Могилев на встречу с Иосифом II, Екатерина остановилась в Шклове. Чтобы принять ее, Зорич перестроил до основания свой великолепный дворец, и — знак деликатного внимания — спальня Екатерины представляла собой точную копию со спальни в Зимнем дворце, воспоминание о которой запечатлелось в памяти Зорича. Неизвестно только, довел ли он воспроизведение картины до конца, приняв любезным хозяином свою державную гостью в этой комнате... Но один саксонский фарфор стоил ему шестьдесят тысяч: чтобы наказать фаворита за то, что он не купил фарфор в Берлине, Фридрих заставил его заплатить двойную пошлину за провоз по его государству — и ввозную, и вывозную. В 1783 г. владелец Шклова все более и более запутывавший свои денежные дела, был заподозрен в подделке ассигнаций, фабрику которых нашли в окрестностях его места жительства. Ему удалось оправдаться, и даже, после смерти Екатерины, он снова появлялся при дворе, до самой своей смерти в 1799 г. Из числа упомянутых лиц, Зорич являлся олицетворением мужественной красоты. Корсак же очаровал императрицу своим тенором. В письме к Гримму 7 мая 1779 г. Екатерина выражала уверенность, что он прослезился бы, услыхав пение Корсака, так же, как прослезился, слушая Габриелли, знаменитую примадонну, дочь повара князя Габриелли, имя которого она себе присвоила, объезжая европейские столицы, в том числе Петербург, где ее рулады, а также связь с одним высокопоставленным лицом, сенатором Елагиным — тем самым, который имел неудачу оказать гостеприимство Калиостро — оставили неизгладимое воспоминание. Царствование нового фаворита составляет эпоху в летописях русской музыки. На берега Невы приглашались первые артисты Италии, чтобы петь с ним: вдохновенная поэтическая импровизация знаменитой Кориллы Олимпики, приятельницы Алексея Орлова, сливалась с мелодическим голосом красавца-певца. На долю скрипача Надини, пользовавшегося большой известностью во Франции, где он умер в 1799 г., выпала честь аккомпанировать Корсакову, а Екатерина снова писала своему наперснику: «Мы теперь всецело поглощены искусством, музыкой, науками... Никогда я не встречала никого столь способного наслаждаться гармоническими звуками, как Пирра — короля Эпирского». «Пирр, король Эпирский» — это Корсак, или Корсаков, как его уже звали тогда. Екатерина всегда любила давать прозвания, смысл которых, большею частью трудно объяснить теперь. Нет никакой видимой черты, которая сближала бы преемника Зорича со знаменитым завоевателем Македонии. Настоящая фамилия фаворита была, по-видимому, Корсак — фамилия очень древней польской семьи, имеющей еще и теперь почтенных представителей, но никогда не претендовавшей на особенную знатность. После возвышения фаворита для фамилии его, переделанной на русский лад посредством окончания ов, была сочинена генеалогия, начинавшаяся словами: «Не заглядывая дальше, начнем с Геркулеса»... В России, правда, уже в то время существовали Корсаковы; но они не имели ничего общего с возлюбленным прекрасной Омфалы, или Екатерины. В истории, во всяком случае, известен один Корсаков — вице-губернатор одной из провинций, приговоренный в 1715 г. к наказанию кнутом за проступок частного характера. Но он не значился родственником фаворита. Назначенный адъютантом, получивший орден Белого орла, чин камергера и осыпанный почестями и подарками, Корсак, или Корсаков, старался оправдать эти щедроты: уже будучи артистом, он пожелал сделаться ученым. Одному книгопродавцу было поручено устроить ему библиотеку. — Какие книги угодно иметь вашему превосходительству? — Ну, знаете: большие тома внизу, а маленькие книжки наверху — как у ее величества. Как видно, молодому красавцу ученье шло впрок, и вечера, проводимые с глазу на глаз с императрицей среди драгоценных коллекций Эрмитажа, не были потерянным временем. К несчастью, здоровье у него оказалось плохое, и он начал кашлять кровью; сердце тоже было слабое: однажды императрица застала его в объятиях своего близкого друга, г-жи Брюс, также уверявшей, что любит артистов. Некстати отворившаяся дверь открыла Екатерине такую общность вкусов. Подозревали, что Потемкин не был совершенно чужд всей этой истории. Может быть он нашел таким образом случай сыграть штуку со своим вечным врагом, фельдмаршалом Румянцевым, братом графини Брюс, а может быть, он просто решил, что фавор продолжается слишком долго. Продолжался же он год и три месяца и стоил Екатерине около миллиона рублей: даже современные тенора не ценятся так дорого. Графиня Брюс была удалена на некоторое время в Москву, куда за ней последовал и отставной фаворит, и где он прожил спокойно до преклонных лет. Екатерина всегда относилась со вниманием к предметам своих бывших слабостей, находя, вероятно, что это лучший способ, чтоб другие относились так же к новым.