Казимир Валишевский / Первые Романовы (11)

Глава девятая Конфликт I. Победа плуга и реванш сабли Таким образом накопились причины ужасного кризиса, который должен был дать тело и душу этому украинскому союзу рассеянных и непостоянных элементов и в тяжелых муках произвести на свет сначала эфемерное государство, а потом, понемногу развиваясь, ту историческую индивидуальность, конечная участь которой еще теперь составляет тревожную загадку: «Малороссия». Отделенная от Польши, захваченная после недолгого опыта самостоятельной жизни другим политическим агломератом, она тем не менее сохранила в себе черты оригинальности и порой часто очень честолюбивые замыслы будущего. Первоначально, название «Малороссия» прилагалось к Волыни и к галицкой земли, а в наши дни существуют малороссы, составляющие карты, где географические границы государства, более или менее автономного, — предмет их, быть может, химерической мечты, а кто знает, быть может и реальной! — простираются от Дона до Вислы. Такое видоизменение украинской проблемы явилось в семнадцатом веке следствием казацких восстаний. Вначале восстания эти не отвечали никакому требованию национального или религиозного характера. Первое из восстаний, в 1591 году, под начальством Христофора Козинского, польского дворянина, как кажется, родом из Подляхии, являлось лишь простым разбойничьим набегом на поместья князя Острожского, — произведенным следовательно во вред человеку, который лучше чем кто-либо другой в этот момент отожествлял в своей личности национальные и религиозные интересы, оспариваемые в стране. Вынужденный сдаться после неудачной битвы, во время которой тяжелые польские эскадроны прошли, как ураган, над его более легкой кавалерией, причем ее лошади буквально утопали в снегу, убитый вскоре после этого во время драки в кабаке, печальный герой этого предприятия уступил свое место более блестящему, если не более достойному борцу, «Алкивиаду казацкой республики», как его называет один историк, Северину Наливайко. Последний был человеком более скромного происхождения, сыном скорняка в Гусятине, маленьком украинском местечке, и начал свою деятельность в милиции князя Острожского. Мы не знаем его настоящего имени, так как Наливайко было лишь его насмешливым прозвищем (от слова «наливать»). Большая часть казаков имела прозвища. Явившись в Сечь после спора из-за земли, как это потом случилось с Хмельницким, «Алкивиад» нашел там своего Перикла в лице атамана Григория Лободы. Он, кажется, выступил в первый раз под начальством этого воина, безжалостно грабя Венгрию, которую «рыцари Запорожья» по приглашению императора Рудольфа II должны были защищать против турок. Он посетил потом Молдавию, все в качестве бандита, но отказался немного позже следовать за польскою армией, действовавшей против турок и татар. Нашелся один историк, который похвалил его за это доказательство его «практического ума». Кажется однако, такое достоинство более относится к «Периклу», только что встретившему свою Аспазию в лице молодой девушки из благородной польской семьи, г-жи Оборской, захваченной в окрестностях Бара и выданной насильно замуж. Это приключение поссорило атамана с Польшею. Но «Алкивиад» вскоре взлетел на своих собственных крыльях. Напав неожиданно на города Луцк и Пинск и разграбив совершенно в одном из них дом епископа Терлецкого, находившегося в то время в Риме по делу Унии (в январе 1596 г.), он сразу явился защитником православной веры. Республике пришлось послать самого лучшего из своих полководцев, Жолкевского, против этого импровизированного апостола и, окруженная на берегах Сулы в июне 1596 года, шайка Наливайко сдалась в свою очередь, но при этом совершенно оправдала украинскую пословицу, по которой нужно убить казака три раза, чтобы его душа вышла из тела. Выданный своими товарищами, Наливайко был привезен в Варшаву, где, говорили, его сожгли на медленном огне в медном быке Фалариса. Мы знаем совершенно точно, что его просто обезглавили, но Украйна была по преимуществу страною легенд, и в ней рассказывали также о «каменном мешке», полой колонне, где будто бы Козинский искупил свои подвиги. Репрессия принесла свои плоды. Успокоенные и ободренные поляки стали энергично развивать колонизацию, создав в несколько лет большие поместья: Романове, Хвостово, Гайссыно, Гумано, Гостомлы, Сквиры, Таборовку, Лысянку, прибавив одиннадцать деревень к владениям Василькова, тридцать пять к староству Белой Церкви. Но по тем же самым учреждениям, укрепившись на религиозной почве, и смутно обрисовываясь на национальной, пробегала часто струя сопротивления. Обратив Афонскую гору в Синай, Иван Вишня не переставал громить угнетателей истинной веры, и его страстные слова электризовали все более и более многочисленные группы попов, монахов, городских жителей, объединившихся в одном чувстве негодования и глухой злобы. За вспышкой вооруженных шаек последовала другая борьба, хотя и менее кровавая, но такая же страстная. Потом еще раз, в первые годы семнадцатого века, взяло верх оружие, открыв казакам поле новой деятельности, Смутное время, созданное в большой соседней империи прекращением династии Рюриковичей, должно было дать большое развитие военным братствам Украйны. Следуя за звездою Лжедмитриев, или поступая на службу в польские войска, отправлявшиеся на завоевание вакантного наследства, привыкшие к войне, экзальтированные победою, обогащенные грабежом московских областей, «запорожские рыцари» показали такой пыл, такую стойкость и смелость, которых от них не ожидали. Черное море влечет их сильнее, чем когда-либо, а Днепр, который они олицетворяют, как некогда Баян в песне о Игоре олицетворял Донец в виде доверенного лица своего героя, а до него Гомер изображал Скамандр страшным и милосердным богом, Днепр — Славута, как они называли эту реку, становилась способной в их воображении повести их к покорению мира. Они, правда, не достигли этого, но в 1614 году они угрожают Синопу, а в 1616 г. сжигают Каффу. Война с Персией, в которую она ввязались, обезоружила на время Порту, а с другой стороны Польша также временно снискала себе уважение на Украйне. Благодаря неутомимой энергии и ловкости Жолкевского, ей удалось в 1617 году даже заключить с казаками договор, подписанный острием сабли, на Росе в окрестностях Ольшанки, номинально эта конвенция довела их до тысячи человек, состоящих на службе у республики. Но это был лишь временный перерыв, обязанный по большей части авторитету единственного действительно ценного вождя, который находился тогда в распоряжении Запорожья. Это был атаман Петр Конашевич, по прозвищу Сагайдачный. Родившись в окрестностях Самбора, в Красноруссии или Галицкой Руси (восточной части современной Галиции), произведшей в то же время Ивана Вишню и Иова Борецкого, дворянин, если судить по его оружию, на котором был вычеканен знак креста, чем он вызвал панегирик Саковича, этот человек являлся одним из последних украинцев, искренно преданных Польше и той программе, которая проводилась ею в этих областях. И в то же время это был очень ярый приверженец православия, горячий сторонник частичной местной автономии и по-своему казак в душе. Его стремления были, без сомнения, самые лучшие, но идеал, которым они соответствовали, был неосуществим. Желая подвергнуть более строгой дисциплине подчиненные ему войска, Конашевич понимал необходимость связать их прочнее с военной организацией республики и изгнать из них мятежные и непокорные элементы. Но, периодически испытывая полный упадок и отсутствие средств, правительство республики разрушало одною рукою то, что оно создавало другою. Через два года после Ольшанского договора, желая помочь королевскому принцу ввиду опасности, которой он подвергался в самом сердце Московии, оно само призвало Украйну ко всеобщему восстанию. Храбрый и искусный солдат, но очень простого ума человек, Конашевич с другой стороны ничего не понимал в выгодных и заманчивых сторонах польской культуры, которая к тому времени прониклась всеми утонченностями итальянского возрождения. В этом отношении он был на стороне того неисправимого блока, который противопоставлял казацкую дикость цивилизаторскому влиянию Польши. Некий Замойский только что основал на русской земле, в Заможе, академию и прекрасную библиотеку. Назначенный киевским палатином, его сын напрасно обращал в галантный двор местный замок, великолепно реставрированный, и в нем обращался humanissime с «рыцарями Запорожья»: его гости предпочитали всему этому грубые радости куреней и кабаков. Проблема становилась все менее разрешимой. Польша не могла ужиться с казаками, а между тем она не была в состоянии обойтись без них. В 1620 году после удачной попытки снова рассеять мятежные шайки Конашевича, Жолкевский отказался призвать их к оружию для безнадежной кампании, предпринятой им в Молдавии с горстью людей. Окруженный у Цекори большой турецкой армией, он погиб, и казаки были склонны видеть в этом событии Божие наказание. Некоторые из них, из состава, находившегося на службе у республики, участвовали в этой битве, и в числе их чигиринский сотник, Михаил Хмельницкий, который был убит. Его сын, Зиновий Богдан, был вместе с ним, но спасся. То был будущий вождь Украйны. После этого поражения, которое обезоружило Польшу, Украйна была на некоторое время предоставлена самой себе. И в это самое время наряду с конфликтами социального и экономического характера, поддерживавшими в стране постоянное тревожное настроение, разгорелась религиозная война. Борясь с унией, православие попыталось перенести борьбу на почву, где она до сих пор не проявляла никакой жизни. Цивилизаторские стремления поляков вызвала против них другую культуру. II. Две церкви и две культуры Католическая пропаганда определенным образом и в одном, по крайней мере, направлении достигла некоторых успехов в этой среде. Вельможи один за другим оставляли православие или оставались с ним внешним образом связанными, чтобы сохранить за собою право на распределение церковных бенефиций. Но добровольное обращение господ влекло за собою обычно вынужденное совращение их подданных. Католические священники могли таким образом свободно захватить православные церкви и имущество, назначенное для поддержки последних, причем пускали в ход самое гнусное насилие. Такое посягательство вызвало впрочем живой протест. Стипендиаты православных школ (бурсаки) и служители монастырей выдержали для защиты угрожаемых храмов не одну кровавую битву. На огромных церковных поместьях, откуда очень часто нашествие татар или турок изгоняло из управителей, авторитет хозяев чувствовался с трудом. Украйна была велика, и преданные преследуемой религии всегда могли найти там для нее надежные приюты. Казаки сами предлагали их, когда некоторые из них успели сами сделаться крупными собственниками. Завещание Тышко Волевача, «гражданина и казака Чигирина», составленное в 1600 году, указывает на земельное имущество, занимавшее добрую половину теперешнего Александрийского уезда в Херсонской губернии, раскинувшееся на пространстве в несколько квадратных лье. И захваченные в силу военного права или обращенные в дворянские угодья, поместья этого рода не были подчинены юрисдикции польских старост; они были подчинены лишь казацкому самоуправлению, которое, несмотря на все усилия польского правительства, продолжало развиваться. Несмотря на всю свою верность республике, сам Конашевич благосклонно относился с этой стороны к автономным тенденциям своих сотоварищей по оружию, подобно тому как он старался не нарушать также незыблемость кадров их военной организации. Православие находило для себя там все более прочную опору, а казаки все более стремились отожествить дело православной веры с их казацким делом. Уже в 1618 году они убили главного викария киевской митрополии, Антония Грековича, за акт совращения в унию. Через два года, когда Иерусалимский патриарх Феофан прибыл в Киев, они защищали оружием собрание, где было решено нечто вроде государственного переворота: восстановление православной иерархии, нарушенной унией. Тогда патриарх, игнорируя польские законы, рукоположил в большой церкви монастыря Киево-Печерской лавры одного митрополита и шесть епископов. Проект состоял в том, чтобы поднять население, прогнать униатских епископов, вернуть отнятые церкви и заставить потом польское правительство признать совершившееся фактом. Передача киевской митрополии в руки архимандрита Киево-Печерской лавры, Иова Борецкого, доказавшего уже свою крайнюю ревность на почве защиты «истинной веры», и вступление Конашевича с товарищами в местное братство, придали событию грозный характер. Мистически настроенный монах-аскет с одной стороны, и суровый солдат с другой, объединились здесь в одном чисто-религиозном чувстве, хотя их политические идеалы и были различны. Борецкий на деле был решительным противником Польши и уже всецело был охвачен мыслью войти в соглашение с ее северною соперницею. Эта разноголосица с одной стороны и слабость польского правительства с другой способствовали тому, что таким образом вызванный конфликт потерял тот острый характер, который он стал, по-видимому, принимать. Вначале польский сейм объявил все инвеституры, произвольно розданные православным прелатам, недействительными, но он не был в силах дать практическую санкцию своему решению, и в 1621 году Конашевич добился обещания пересмотра декрета. За это он выступил с 30 000 человек в новый поход против турок, окончившийся отступлением оттоманской армии. Но так как дела оставались все в том же положении, православная церковь разделилась на две отдельные иерархии, одну официальную и подчиненную, другую революционную и военную. Но кризис был отсрочен ввиду вскоре за тем последовавшей смерти Конашевича; за отсутствием вождя, который мог бы его заменить, казаки вернулись к своей обычной анархии, и частностью к своей индифферентности в вопросах веры. В Киеве между тем создался очаг анти-унионистской и анти-польской агитации, которому не суждено было угаснуть. Местное братство, школа при нем, Борецкий и несколько монахов, которым он передал свой жар, старались не сдаваться, даже в области литературы и науки, своим католическим противникам, иезуитам и доминиканцам. Задача была трудна. Среди учителей, которыми они располагали, члены образованные и непьющие встречались редко, «реже золота и алмаза», утверждал меланхолически сам Борецкий. Эта контрпропаганда насчитывала много приверженцев. Вне сферы аристократической польская культура и латинская церковь одинаково не пользовались моральным влиянием на массу населения, на крестьян и мещан, у которых уния напротив вызывала вспышки реакционного фанатизма. Но то был элемент, которым нельзя было почти пользоваться, как средством для интеллектуальной борьбы. Сама уния со своей стороны — учреждение разнородное и приниженное, покинутое высшими классами, склонявшимися к католицизму, была не в лучшем положении. И таким образом силою вещей борющиеся перенеслись на узкую почву грубой полемики и чисто материального насилия. Об этом свидетельствует апостолат знаменитого униатского архиепископа Полоцкого, Иосафата Кунцевича, более энергичного, чем мудрого борца, которого обстоятельства обратили в мученика и которого в Риме причислили к лику святых. Но нельзя утверждать, что покушение на него, стоившее ему жизни, не было вызвано его поведением и не явилось результатом других крайне преступных эксцессов. То был человек, одаренный героизмом, но совершенно лишенный всякой мягкости. Монахом он изгонял ударами палки искушения, которые находили на него в его келье, епископом, чтобы очистить церкви, взятые у схизматиков, он доходил до осквернения православных могил, факт, который не опровергают его защитники, и не совсем искусно оправдывают детскою легендою о явлениях, которые сделали необходимыми подобные меры. 12 ноября 1623 г. виновник этих мер был убит во время бунта и это убийство, тоже ничем не оправдываемое, имело огромное и роковое влияние на дальнейший ход событий. В такой кровавой расправе с обеих сторон как бы санкционировалась победа насильственных мер. Желая победить Кунцевича совершенно другим оружием, Борецкий послал в Витебск, в качестве митрополита, лучшего из своих помощников, Мелетия Смотрицкого, воспитанника иезуитов и иностранных университетов, первого русского доктора медицины и автора очень ценимой в то время славянской грамматики. Образованный и интеллигентный, деятельный и ловкий, этот борец проделывал чудеса, когда внезапно событие 12 ноября остановило и разрушило все его дело. Неизбежные репрессии прервали сначала созданное им движение и вскоре, после таинственного пребывания своего на востоке, он сам присоединился к унии, причем свое сенсационное обращение он оправдывал интеллектуальным и моральным убожеством оставленной им церкви. После некоторых колебаний и компромиссов, вознагражденный прибыльной синекурой и титулом архиепископа in partibus Гиераполиса, до своей смерти в 1633 г. он оставался верен на этот раз принятому на себя делу и заслужил, защищая его, имени «польского Цицерона». Это была для его старых соратников невознаградимая потеря. Но они нашли в это время другого защитника, не менее стойкого и еще более достойного, но вдохновленного совершенно другими идеями и тенденциями. Сначала в монастыре Киево-Печерской лавры, а потом в 1632 году и в Киевской метрополии, Борецкий уступил свое место Петру Могиле. Сын Симеона, палатина Молдавии, он имел первыми своими учителями монахов лембергского братства, а потом докторов парижского университета. Отправленный в изгнание, благодаря спорам между членами его семьи, нашедший себе после приют в доме Жолкевского, которого сопровождал в некоторых походах, он неизвестно по каким мотивам очутился в Украйне и постригся там в 1628 году, имея двадцать восемь лет от роду. Это был очень любопытный тип монаха и в то же время честолюбца, непримиримого сторонника православия и убежденного западника, относившегося с одинаковою страстью к совершенно противоположным тенденциям. Ярый украинец, он между тем ненавидел казаков и, будучи решительным врагом Рима, в то же время не любил и Москвы. В глубине души своей интеллектуально он приемный сын Польши, и деятельность, которую он развивает на своей приемной родине, кажется плодом зрелости польской культуры, приложенной к этой стране. В бытность свою архимандритом Киево-Печерской лавры, Могила совершенно в польском духе начинает с посылки за границу для окончания образования нескольких учеников своей школы, между ними Иннокентия Гизеля, получившего позже большую известность; потом, вопреки желанию Борецкого, он создает коллегию, обратившуюся позже в академию, в которой методы обучения были скопированы с польских моделей. Латинский язык там пользовался особенным фавором, изучение изящной литературы чередовалось там с богословием, основанным больше на св. Фоме, чем на греческих отцах. Этому учреждению суждено было сыграть значительную роль в общем развитии православной мысли, в самом лоне северной Славонии. Все позже установленные институты научного или религиозного воспитания вдохновлялись им и подчинялись действию польской культуры вплоть до некоторого уничтожения оригинальных местных элементов, ею заглушенных. Польша здесь использовала великолепно последние дни своего заката. Но политическая и социальная эволюция Украйны не претворилась в ней. Она неизменно держалась другого направления. Верхние и средние слои населения были охвачены польским движением, но масса, крестьяне и казаки, были ему враждебны, как и раньше, и печальная серия восстаний, возобновлявшихся периодически, но всегда с новой силой, так и не прерывалась. Когда в 1625 году казаки предложили поддержать князя Александра Ахджия, предполагаемого сына Магомета III и претендента на турецкий трон, польскому правительству, угрожаемому оттоманским нашествием, пришлось сделать попытку новых репрессий. Строгие приказы, опиравшиеся на внушительную военную силу, предписывали неуклонное выполнение прежде изданных, но не исполнявшихся установлений. «Зарегистрированные» казаки, теперь в числе уже шести тысяч, были приглашены исключить из своей среды всех не записанных и подчиниться беспрекословно гражданским и военным властям республики. Принимая во внимание обстоятельства, нетрудно было предвидеть ответ заинтересованных в этом деле лиц: в них еще жива была душа Иова Борецкого. III. Обращение к Москве Уже в 1622 году, после смерти Конашевича, бывший тогда у власти архимандрит Киево-Печерской лавры, Исайя Копинский, послал в Путивль, пограничный московский город, попа с поручением переговорить с местными воеводами. Посланец должен был просить помощи у царя против поляков, преследователей «истинной веры», и просить также убежища для ста пятидесяти украинских монахов, которых должно было сопровождать большое число казаков. Эта попытка осталась без ответа, и ее инициаторы думали некоторое время обратиться к Турции, начав таким образом политику, в которую так виртуозно сыграл позже Хмельницкий. Потом в 1625 году сам киевский митрополит, Иов Борецкий, занялся организацией трех посольств, получивших мандаты от «казацкой армии», православных епископов Украйны и князя Александра, возобновить в Москве прерванные переговоры. У нас существуют по поводу этой миссии довольно смутные сведения, но, как кажется, она преследовала двойную цель: побудить царя взять Украйну под свое покровительство и помочь возвращению Константинополя в лоно христианства через посредство претендента, уже обращенного в православную веру. В одной своей части план этот явился из ряда вон выходящим, с другой стороны, он был преждевременным. Михаил Феодорович наградил посланцев хорошими словами и несколькими соболями, принц Александр был признан вскоре обманщиком, а казацкая армии, разбитая в Медвежьей Лозе под Кременчугом, вынуждена была подчиниться. Но уже были поставлены вехи на этом пути, и движение не могло миновать его. Эта армия недолго оставалась подчиненною. Тайна начатых переговоров с Москвою была обнаружена, и «военная комиссия» уже занялась в Украйне розыском ответчиков и заговорщиков, и в то же время Польше пришлось встретиться с новым бунтом, управлявшимся главою незарегистрированных казаков или исключенных из списка выписчиков, как их называли. Известный под именем Тарас, этот атаман явился лишь орудием в руках еще жившего в то время Борецкого. В его шайке фигурировал один из сыновей архимандрита, Степан. Восстание было подавлено, как и все предшествующие. Москва тоже не думала более вмешиваться, но казаки остались верны надежде на помощь извне, и по поводу ее уже создалась целая легенда заманчивых обещаний. И в этих надеждах они черпали новую смелость. В 1632 году, отправив депутатов в Варшаву, где только что умер Сигизмунд III, они заговорили тоном, каким до сих пор не привыкли говорить. Они требовали для себя участия в выборах нового короля, делали попытку войти в непосредственные переговоры с королевским принцем, назначенным кандидатом, и подкрепляли свои требования высокомерными угрозами. Разве они не составляют такую же часть республики, как и шляхта? Представители шляхты были этим глубоко оскорблены. «Эти люди составляют одну из частей республики, — сказал один из них, — это верно, но как волосы и ногти, которые необходимо стричь». Но республиканские ножницы уже слишком притупились, а с другой стороны, королевский принц, призванный наследовать своему отцу, был польщен доверием, оказанным ему «рыцарями Запорожья». Он дал им это понять и тем усилил еще их смелость. Таким образом подготовлялось выступление на сцену человека, предназначенного к тому судьбою и, как прямой продукт вулканических сил, действовавших на его родине, он выступил в час, обозначенный прогрессом их работы, не для того, чтобы дать им направление, что превосходило всякую меру человеческого ума, но чтобы просто в силу исключительной своей личности и благодаря действительному таланту организатора овладеть неизбежным и страшным взрывом. IV. Хмельницкий Этот сын сотника, убитого в Цекоре, еще ни чем в то время не обнаруживал признаков личности, призванной сыграть большую историческую роль. Он был просто такой же «зарегистрированный» казак, как и его отец, и, как последний, он занимал в военной иерархии низший ранг. Происхождение этой фамилии неизвестно, и генеалогия, приписывающая «герцогу Украйны» более или менее знаменитых предков, должна быть отнесена к области фантазии. То же следует сказать и о баснях, собранных некоторыми историками по поводу также плохо известного начала этой чрезвычайной карьеры. Два Хмельницких, или Chmielniçki, по польской орфографии, один низкого звания, другой благородного, но оба бедные «безместные» известны в 1637 году в палатинате Волыни, но, как кажется, они явились туда только недавно, быть может, из Мазовии, где, кажется, существовали мелкие дворяне того же имени. Корень этого имени, хмель по-русски, chmiel по-польски, не дает на этот счет никаких указаний, имея одинаковое значение на обоих языках: «хмель» и в переносном смысле «пьянство» по-русски. Богдан Хмельницкий, или Chmielniçki, неоднократно сам указывал на низкое свое происхождение. Он этим даже хвастал. С находившимся у него на службе затем будущего герцога Адам Кисель обходился, как с «простым крестьянином». Позже вождь Украйны приписывал себе последовательно все гербы различных польских фамилий. Доказательством того, что он не принадлежал ни к одной из них, служит тот факт, что в 1661 году один из его потомков просил у польского правительства дворянской грамоты. Женатый на дочери молдавского господаря, собственный сын Богдана, Георгий, приписывал себе родство с Везык-Хмельницким, но и самое существование такой фамилии польских дворян остается в области гипотез. По поводу этого брака была даже подана господарем за своего зятя просьба правительству республики о польском подданстве. Факт этот исключает всякую мысль о принадлежности Хмельницкого к польской аристократии. Если, наконец, в эпоху своих побед Богдан имел бы благородных родичей в Польше, как понять, что ни один не постарался использовать такую связь? Мелкий чиновник канцелярии, Бюрен, ставший всемогущим любимцем императрицы Анны, ведь нашел себе кузена даже среди Биронов Франции! Совсем другое указание по этому поводу дает нам очень известный в свое время украинский писатель, Фома Падурра. На основании одной заметки, сохранившейся в архивах фамилии Шереметьевых, и подтвержденной другими документами, он доказывает, что отцом «герцога Украйны» был еврей, мясник из города Хмельника в Подолии, по имени Берко, крещеный Михаилом. Поселившись в деревне Субботово и содержа там кабак, этот ренегат стал так ненавистен местным жителям, что те наняли татар, которые увезли его вместе с его сыном. Отсюда его пребывание в Крыму, указанное в биографии Хмельницкого, и близкое его знакомство с мусульманским миром, сыгравшее такую большую роль в его карьере. Однако эта версия имеет значение лишь постольку, поскольку она указывает на разность предположений по поводу происхождения этой личности. Ни по своей физической структуре, как это свидетельствуют, хотя и не совсем достоверные источники, ни по своему темпераменту Хмельницкий, казалось, не имел ничего общего с семитизмом. Более важными для разрешения этой загадки являются те обстоятельства, которые в первый раз выдвинули на арену истории будущего героя. В Субботове, в деревне, расположенной по левому берегу Тасмины, находилась его слобода, маленькое поместье, принадлежавшее к чигиринской старостии. Основываясь на законе, запрещавшем казакам плебейского происхождения создавать подобные угодья, управитель старостии, Чаплинский, стремился изгнать его оттуда. Отсюда возник процесс, в котором с успехом было пушено в ход неблагородное происхождение владельца слободы. До этого случая все составляет загадку в жизни Богдана. Одно лишь его присутствие при Цекоре и плен у татар являются почти вероятными данными. Кажется также, что он служил потом в Бродах у Потоцкого. Подобно многим другим, он, без сомнения, оставил дом польского магната, чтобы на некоторое время предаться грабежам с казаками Запорожья, составить себе состояние и зажить в окрестностях Чигирина. Он получил некоторое образование, благодаря своему пребывание в школе лембергских иезуитов, но, кажется, он учился только в первых классах, и, если у Коховского он говорит по-латыни, — Костомаров и вслед за ним другие историки не считаются совершенно с этим, — то лишь потому, что тот сам писал на этом языке. Среди своих неграмотных сотоварищей ученик иезуитов мог безусловно сойти за ученого, и они посылали его несколько раз с депутациями в Варшаву, по поводу возникших в 1635 году споров о построении уже упомянутой Кодакской крепости. На почве этого факта возникли два других восстания, в течение которых крепость была взята и гарнизон под командою француза Мариона был вырезан. Главари восстания, Сулима и Павлюк, в свою очередь подверглись участи Наливайко, в 1637 году, под Кумейки, и новый трактат о подчинении временно обезоружил казаков. Хмельницкий при этом фигурировал в качестве писаря запорожского войска. Он не долго выполнял эту функцию. Едва подсохли чернила на трактате, как лица, подписавшие его, возобновили борьбу под начальством Остранина или Остраницы, казака родом, вероятно, из города Остра на московской границе, и на этот раз борьба окончилась тем, что «рыцари Запорожья» потеряли право назначать своих атаманов и других начальников или чиновников, выбор которых, сохраненный теперь за правительством республики, должен был отныне падать лишь на подданных, принадлежавших к знати. Хмельницкий, будучи исключен по этому поводу или по какому-нибудь другому, теперь упоминается уже, как простой чигиринский сотник. Созданный таким образом новый порядок был очень тягостен для побежденных, подчиняя их бесповоротно авторитету польского «комиссара» и сопровождаясь репрессиями, по всей вероятности преувеличенными местными летописями, но крайняя жестокость которых подтверждается даже польскими историками. Теперь уже королем был Владислав IV, и польское правительство должно было с сожалением прибегнуть к ним, за недостатком других средств прекратить эти восстания, так как они, учащаясь и усиливаясь, грозили страшным кризисом. Лично король склонялся к умеренности и даже к некоторой снисходительности по отношению к казакам, которую многие из его подданных считали неуместной. Одним из его первых начинаний явилось обнародование эдикта о религиозной терпимости, доходящей до признания православной иерархии, установленной патриархом Феофаном. Последнее вызвало в свое время протест Святого Престола и с тех пор не переставало наводить католических писателей на самые горькие размышления. Взяв пример с государя, польские власти Украйны также со своей стороны отказались от злоупотреблений неизбежных в известных нам условиях. В 1647 году, несмотря на постигшую его немилость, Хмельницкий сам признал это, отправив жалобу к главному королевскому генералу, Николаю Потоцкому, по поводу несправедливости, жертвою которой он считал себя, и присоединив к своей просьбе ряд указаний на другие случаи, когда тот, к кому он обращался, неоднократно считал своим долгом вмешаться в пользу попранной справедливости. При этом бывший писарь уже льстил себя надеждою, что лучше успеет, если обратится с апелляцией к самому королю. То начиналось дело Субботовской слободы. Еврейский хронист эпохи, Натан Ганновер сам оговорился, что предал Хмельницкого жадности чигиринского старосты, Конецпольского, утверждая, что прежний казацкий писарь был очень богат. И эта подробность подтверждается также вариантом из другого источника. По другой версии, тяжба Хмельницкого с управляющим старосты Чаплинским имела поводом соперничество на почве любви. Верно лишь то, что владелец слободы был разорен, сын его подвергся тяжелым репрессиям, но, кажется, отец его уже слишком преувеличивал последние. Споры подобного рода происходили ежедневно в этой стране. До тех пор, пока Хмельницкий поселился на этой земле, спорный участок, по всей вероятности, не принадлежал никому. Но, очевидно, он принадлежал к тем землям, которые были предоставлены колонистам благородного происхождения, которые одни имели jus primi occupantis. Хмельницкий представил со своей стороны акт концессии, но, не будучи зарегистрированным, этот документ уже не имел никакой юридической ценности. Получив отказ в судах, лишенный имения, он отправился в Варшаву и получил там от короля хартию, делавшую его наследственным владельцем этого поместья. Государь принял сторону казака против польского вельможи и против закона. Хмельницкий с триумфом возвратился на родину, как вдруг узнал, что в его отсутствие Чаплинский не только захватил спорное владение, но даже увез другой предмет их спора, женщину, которую любили они оба и на которой управитель хотел жениться законным образом и по католическому обряду. Вдвойне уязвленный, сотник пустился в путь, чтобы попытать счастья у сейма, но там испытал новую неудачу. Можно себе представить, какую широкую известность получил этот странный процесс, явившийся в результате конфликта между казаком и поляком, и в то же время между двумя частями республиканского правительства: между собранием дворян и королем. Поведение Владислава IV в этом деле объяснялось впрочем личными видами и частными планами, послужившими в то же время сюжетом для легенды, полной необычайных выдумок чисто авантюристского характера. V. Великий проект Владислава IV Храбрый солдат и принц, стремившийся к славе, сын Сигизмунда не мирился с неудачными попытками захватить московский трон. Уже давно неустанный воинский пыл и честолюбивое желание реванша тянули его на юго-запад, где кровь Жолкевского еще вопила о мести. На славной могиле побежденного при Цекоре он велел написать следующую эпитафию: Exoriare aliquis nostris ex ossibus ultor.[47] И еще раз химера крестового похода вырисовывалась в уме этого наследника героических преданий. В 1645 году прибытие в Варшаву посланника Венеции, Тьеполо, дало облик его мечте. Этот посланник прибыл в Польшу не только для того, чтобы заключить союз против турок. На завтра после появления оттоманов под стенами Кандии, синьория жаждала только мира, который не был бы слишком позорным. Она имела основание думать, что, разделив силы своего противника, она сделает его более покладистым, и только ради этой единственной диверсии она была готова, несмотря на истощение своих финансов, пожертвовать некоторой денежной суммой. Владислав совершенно не проникал в эти тайные намерения, или не старался раскрыть блестящую фразеологию, в которую их облекали. Преследуя свою собственную цель, он видел в сделанных ему предложениях только средство овладеть тем, чего ему недоставало для осуществления своего плана: нервом войны. И с той и с другой стороны, не очень настаивая, хлопотали о составлении антиоттоманской лиги; более серьезно спорили о цифре субсидии, которая может понадобиться для этого, и кончили соглашением, но отнюдь не абсолютный государь Владислав не был в силах вовлечь в предприятие республиканское государство, участь которого была в его руках, или мог прибегнуть лишь к обходным средствам. Для этого ему была необходима помощь казаков. Напустив на турок или даже только на татар эту свору, всегда готовую укусить, он имел всевозможные шансы довести дело до конца. Таким образом под давлением Тьеполо король не только должен был обласкать своих необходимых помощников, но и восстановить их военное могущество, которое правительство Республики так долго стремилось разбить. В январе 1646 года было даже решено, что запорожцы двинутся в море с сорока чайками. За это обещание венецианский посланец обязывался доставить в два года сумму в 600 000 экю. И это было все; но на этой канве народное воображение нарисовало самые фантастические узоры. В Украйне говорили о хартии, которую будто бы король дал казакам и по которой они могли пользоваться старыми привилегиями. Иван Барабаш, простой полковник, обратившейся силою вещей в гетмана, считался укрывателем этого документа. Им позже воспользовался и Хмельницкий, хотя никогда его и не показывал. По всей вероятности эта басня была вызвана письмом короля, разрешавшим казакам строить чайки. Таким же образом в Европе стали поговаривать об образовании армии из всех христианских держав, которые должны были войти в коалицию и предпринять поход против турок, причем ее начальником указывали уже маркиза Людовика де Северака, будущего герцога Арпажонского, а тогда французского посла в Польше. Позже говорили даже, что Хмельницкий ездил во Францию для предварительных переговоров, и этим объяснялось присутствие двух тысяч казаков под стенами Дюнкиркена, отнятого в 1646 году герцогом Енгиенским у испанцев. Никогда ни один казак не вступал на почву Франции, и эта другая выдумка имеет своим несомненным источником переговоры, которые были начаты раньше в Варшаве маркизом де Бреги, предшественником Северака, для рекрутского набора в Польше, хотя эти переговоры ничем не увенчались. Не заботясь совершенно о тревоге, которая была им поднята в Украйне или в других местах, Владислав не терял ни минуты для того, чтобы привести в исполнение свой великий проект. Доверив эту тайну нескольким влиятельным лицам и заручившись поддержкою великого коронного генерала Конецпольского, отца чигиринского старосты, он произвел большой набор и собрал необходимый провиант. Он думал, что цель близка, но увы! в марте 1646 года смерть Конецпольского, женившегося шестидесяти лет от роду на молодой красавице, перевернула вверх дном все эти планы. В это время, поднимая огромную шумиху на всем европейском континенте, эти приготовления вызвали уже в Польше довольно сильный протест. Крупные чиновники, не посвященные в тайну, возбуждали шляхту. А когда авторитет великого генерала перестал прикрывать действия короля, эти признаки недовольства обратились в целую бурю. Вооружения, производимые тайно и поддержка казаков приняли в возбужденных умах характер не нападения на турок, а заговора для уничтожения республиканских свобод и установления абсолютной власти. Собравшись в ноябре 1646 года, Сейм разразился градом обвинений и потребовал от короля роспуска собранных войск, сохранения мира с Турцией и возобновления прежних приказов, воспрещавших казакам походы на море. Это было крушение всего дела, и Владиславу пришлось от него отказаться. Но он был обязан своему шведскому происхождению тем упорством, которое, соединясь со славянскою фантазией, мешало ему считаться, как следует, с препятствиями. Он не знал, кроме того, как освободиться от обязательств, принятых по отношению к казакам и чувствовал, что, вернувшись снова к тому, что уже было сделано, он рисковал вызвать новое восстание, для которого он сам же дал казакам оружие в руки. И он упрямился, придавая этому неудавшемуся предприятию все более и более химерический и опасный характер. Распределяя места, ввиду смерти Конецпольского, он всячески старался найти себе поддержку среди некоторых могущественных фамилий, и это заставило его отдать два главных места в начальствовании над армией двум явно ничтожным личностям. В то же время он привлек в Варшаву несколько известных казаков, прославившихся во время процесса Хмельницкого, и ночью сносился с ними, подав этим повод к созданию новых легенд. Распространился слух о второй хартии, доводящей число зарегистрированных до 20 000 человек, и запрещавшей польским войскам переходить линию Белой Церкви. Рассказывали также, что, когда Хмельницкий запрашивал его по поводу его слободы, король дал ему свою собственную саблю и поручил ему употреблять ее в защиту от всех неприятелей, которые встретятся казакам в Украйне. «Запорожские рыцари» знали, что власть государя не в силах поколебать решений законодательного органа республики, и документ, в котором он так необычайно перешел границы своей власти, никогда не был воспроизведен. Что же касается до истории с саблею, то бывший тогда в Варшаве московский агент Кунаков упоминает об этом в своем рапорте, хотя эта история, при ее различных толкованиях, ни в какой версии не является приемлемой. В этом рапорте Владислав представлен рисующим саблю и передающим Хмельницкому это изображение в знак признательности, но тут мы имеем дело просто с отражением какого-либо незначительного обстоятельства. Более серьезно, хотя и очень безрассудно, король вторично вмешался в это страшное приключение. В марте 1646 году московские посольство сделало ему предложение, несомненно согласовавшееся с его проектом: соединение днепровских казаков с донскими для нападения на Крым и общие действия соединенными армиями обеих стран в случае возникновения из-за этого войны. Хотя переговоры не были еще закончены, но Владислав думал обойтись без этой помощи. Теперь, в июне 1647 года, он поручил собственному посланнику в Москве, Адаму Киселю, подписать формальный союз с царем. Оставив для себя войну с Турцией, он надеялся, что москвитяне не дадут хода крымским татарам. Иннервированный затруднениями, которые ему встречались на пути, снедаемый болезнью, которая вскоре свела его в могилу, он отдался во власть форменных галлюцинаций, мечтая о вмешательстве папы, императора, итальянских и германских принцев, Франции, Испании и Швеции. Доверясь звездам, обещавшим ему через его астролога полную победу, и благоприятной судьбе своей жены, Марии Гонзаго, которой кудесники предсказали наследство Палеологов, он продолжал витать в своих грезах. На деле все эти события произвели страшный удар по всей Украйне, где, переходя от надежд, возбужденных в них государем, к суровому третированию со стороны сейма казаки доходили до пароксизма крайнего возбуждения и гнева. Прибыв в страну в августе 1647 г., великий канцлер Польши, Георгий Оссолинский, пытался успокоить умы. Но тотчас же распространился слух, будто бы он явился, чтобы призвать «Запорожских рыцарей» для нападения на турок во главе большой армии, которой будет командовать Хмельницкий! Настоящая цель этого путешествия канцлера и та роль, которую он в нем играл, остаются довольно загадочными. По всей вероятности, преданный Владиславу, Оссолинский просто ограничился уверением казаков в том, что король не оставил своего проекта, и это было верно. Смерть единственного сына, последовавшая в это время, только увеличила воинственный пыл несчастного монарха. «Если бы Бог взял его у меня раньше, говорил он, я бы не уступил сейму!» Не будучи в состоянии более собрать войска, он пытался получить хотя бы какие-нибудь отряды из Франции или Швеции и отказался ради этого от вмешательства в Вестфальский мир. Он завел переговоры с эмиссарами Греции и Болгарии, даже с марокканским посланником! Но обо всем этом ничего не знали на Украйне, и там напротив были уверены, будто бы, вступив в открытый конфликт с польскою знатью, король думает призвать под свои знамена до ста тысяч казаков — дошли уже до этой цифры! — в то время как шляхта только и думала о том, чтобы обратить их всех в крестьян, со всею тяжестью барщины. И следовательно, намерение государя состояло в том, чтобы его верноподданные в Украйне выступили против польских мятежников, которые шли наперекор его великодушным намерениям и великим проектам. Оттого он и выбрал Хмельницкого, который, побывав жертвою еще более жестокой несправедливости, сумеет, мстя за нее, защитить общее дело. Вместе со своими товарищами и чигиринский сотник, без сомнения, пережил также момент опьянения этими заманчивыми представлениями, совершенно аналогичными тем, которые и в Москве послужили исходною точкою для некоторых народных движений, и он оказался назначенным принять на себя начальство не над громадной армией, которая не существовала, но над шайкою бунтовщиков, которых легко было соединить на берегах Днепра. Не совсем удачный исход последних восстаний может быть еще пока и удержал бы его от выступления, если бы одна мера репрессии, вызванная теми же ложными слухами, не заставила его выбирать между несомненною гибелью и смелою попыткою, на которую он бросился со всеми своими приверженцами. По доносу, полученному новым коронным генералом, полковник Переяславля, Ян Кречковский получил приказание арестовать потерпевшего владельца слободы в Субботове и расстрелять его. Случайно или изменяя приказание, казацкий офицер упустил своего пленника, и Хмельницкий очутился в Сечи. Взрыв приближался. VI. Катастрофа Беглец, несмотря на уже приобретенную им популярность, встретил сначала в братстве довольно холодный прием. Близость его с Барабашем, известным своими польскими наклонностями, делала из Хмельницкого лицо подозрительное. Загладив это первое впечатление, он кажется не пришел тотчас же к решению, которое должно было привести его так далеко. Несмотря на целый ряд подделок, его корреспонденция с разными высокими лицами республики показывает, что он вначале был озабочен лишь тем, чтобы обеспечить себе милостивое отношение. Он защищается против обвинений в дурных намерениях, прося для себя и для своих товарищей лишь использования «королевской хартии», которая была передана Барабашу. Эта пресловутая хартия представляла собой, надо полагать, письмо Владислава с разрешением казакам строить чайки. Она находилась у Хмельницкого после кражи, о которой имеются разные версии. Имея на нижнем Днепре дело с людьми, не умевшими читать, он мог объяснять, как хотел, текст этого документа и придать ему такую важность, что беглеца стали вскоре считать владельцем необыкновенного сокровища. Престиж, полученный им благодаря этому, и искусство, с которым он умел им пользоваться, в конце концов доставили ему титул гетмана всего запорожского войска. Но пока он все еще не думал поднять знамя восстания. Помимо того, что время было для того неподходящее, новый вождь делал оценку тем средствам, которые он мог найти на месте для подобного предприятия. Предоставленные своим собственным силам в течение двадцати лет, казаки достаточно ясно показали свою беспомощность. Ничто не подтверждает широко распространенного тогда мнения, будто бы Хмельницкий ездил за это время в Крым. Но он употребил несколько зимних месяцев на трудные переговоры, предметом которых являлась поддержка татар. Так как Порта в это время жила в мире с Польшею, хан должен был отказаться, не без сожаления от выступления в поход своей армии; но в это время несколько польских украинских вельмож устроили набег на его владения и угнали у него много скота, и в виде репрессии хан нашел возможным тогда дать казакам несколько тысяч своих всадников под начальством перекопского мурзы, Тухай-бея. Этого только и нужно было Хмельницкому. Он рассчитывал в данном случае не столько на количество этих помощников, сколько на моральный эффект, который должен был произвести самый факт присутствия крымцев как среди его товарищей, так и в рядах его противников. Он не ошибся в расчете, и уже одно это доказывает в нем наличность необходимых для войны данных, хотя он и не обладал большой опытностью и знаниями. Оно указывает также на отсутствие разборчивости в средствах, и эта черта в дальнейшем только подтверждается начатой таким образом карьерою украинского героя. Но в этом отношении Хмельницкий мог привести пример не одного христианского принца, и на деле этот компрометирующий союз один лишь отличал его предприятие от предприятий, в которых пали Наливайко и Павлюк, и он обеспечивал ему совершенно другой успех. Он, конечно, беспокоил совесть тех, которые им пользовались. Одна украинская легенда говорит о татарине, ударившем в оскверненной церкви саблей образ Богоматери, откуда тотчас потекла ручьями кровь. Но как первые удачные шаги восстания, так и все его дальнейшие перипетии — находились в зависимости от этой помощи. Вначале, кроме того, успех восстания был обусловлен также невероятной неспособностью главного начальства польской армии, представленного в этот критический момент двумя новыми генералами; Николаем Потоцким и Мартином Калиновским. Находясь на месте, Потоцкий был, конечно, хорошо осведомлен о подготовлявшемся событии. В противоположность Хмельницкому он имел за собою долгое военное прошлое. В шестнадцать лет он уже командовал в 1611 году эскадроном под стенами Смоленска и с тех пор не переставал принимать участие против москвитян и шведов, турок и казаков во всех походах, в которых участвовала польская армия. Но человек ограниченного ума, распутник и пьяница, он вынес из этой школы одно только крайнее высокомерие. Повинуясь настоятельным советам короля, начавшего со своей стороны тревожиться, он должен был разрешить казакам, выйти в море, толкнуть их на это дело в случае необходимости. Многие соблазнились бы такой экспедицией, и татары тогда, по мнению короля, не осмелились бы соединиться с другими. Генерал хорошо сделал, что отказался от подобного предприятия. Он был против войны с Турцией, не видя тех средств, которыми можно было бы ее вести, но с имеющимися у него в наличности 15 000 человек он считал себя в силах подавить всякую попытку восстания, быстро двинувшись к устью Днепра. Это было, конечно, самое разумное. Возмутившиеся казаки только тогда становились опасными, когда врывались в сердце Украйны, где к ним присоединялись народные массы. Но выполнение задуманного Потоцким плана явилось шедевром неспособности практического его применения. Вместо того чтобы сконцентрировать свои силы, Потоцкий их разбил на мелкие отряды. Пустив вперед, не сохраняя при этом с ним никакой связи, авангард в 6 000 человек, который он поручил своему сыну Стефану, совсем еще молодому человеку, он хотел еще, чтобы и тот шел двумя отдельными колоннами, одною — по реке, другою — по суше. Но еще большим безумством было составить этот отряд более чем на две трети из зарегистрированных казаков, или из драгун малорусского происхождения под командою того самого Кречковского, который дал убежать Хмельницкому! В польских армиях, сражавшихся в Украйне, эти разнородные формации были обычным явлением; но всегда заботились о том, чтобы размещать особым образом подозрительных лиц. Отсутствие подобной элементарной предосторожности повело на этот раз к последствиям, которые было необходимо предвидеть: при первой же встрече с бандами Хмельницкого зарегистрированные казаки и драгуны той же национальности перешли на сторону неприятеля. Оставшись с несколькими эскадронами, среди которых дикие крики татар: Алла! Алла! возбуждали настоящую панику, молодой Потоцкий был окружен 5 мая 1648 года у притока Днепра, на Желтых Водах, и погиб, найдя свою смерть в битве. Получив известие об этом поражении, расположившись лагерем у Черкасс с остатками войск, польские генералы стали спорить между собою. Искусно направляемое Хмельницким, татарское пугало дало восторжествовать мысли о быстром отступлении к Корсуни. Между тем со своим огромным лагерем, нагроможденным повозками, в которых начальники эскадронов таскали за собой свое имущество, состоявшее из золотой и серебряной посуды и богатой мебели, Потоцкий попал в настоящий капкан с оврагом позади и с горою впереди себя. При появлении казаков три тысячи драгун последовали примеру их братьев по оружию, и 16 мая на месте, до сих пор еще пользующемся печальною известностью в польских анналах под названием Крутая Балка, оба генерала, даже без сражения, очутились пленниками вместе со своими войсками. Никогда еще страна их не подвергалась подобному унижению и не получала такого жестокого удара. В Цекоре Жолкевский погиб, сражаясь один против десяти, а его победители наводили теперь ужас на всю Европу. Ничто в прошлом гордой и славной в то время еще нации не могло сравниться с этим отступлением, перешедшим в настоящее бегство перед отрядом казаков и татар, и притом сдача, передавшая в руки победителей весь генеральный штаб республики, состоялась без боя. Вместе с ним пал и престиж страны к ногам шайки проходимцев и разбойников! Но это было еще далеко не все! Республика смогла бы найти другие войска, и для нее не представляло особого труда заменить взятых в плен генералов лучшими. Но страшная и непоправимая катастрофа придала совершенно новое значение, благодаря событиям 4 и 16 мая, только начинавшейся борьбе и человеку, начавшему свою карьеру такою беспримерною победою. До того Хмельницкий являлся лишь вторым Наливайко, вторым Павлюком, т. е. просто являлся в потенции будущей добычей для варшавских палачей. Он вырос, внезапно сделавшись существом сверхъестественным, отмеченным судьбою, призванным победою сыграть исключительную роль. А за ним, уже давно рвущаяся, но сдерживаемая ценою неустанных усилий, разве не должна была вся Украйна проявить себя неизбежно в обновленном виде, возбужденною до последней степени, толкаемая всеми своими революционными элементами, которых уже не в силах была сдержать никакая человеческая сила? И это было еще не все. Как бы в довершение несчастия, нужно было еще кроме того, чтобы в этот момент несчастная Польша, очутившись перед этим страшным испытанием, оказалась без главы. Уже больной, глубоко опечаленный поражением при Желтых Водах, Владислав умер 20 мая. Наступило междуцарствие со всем тем беспорядком и сумбуром, какие эти кризисы вносили в хаотическое управление страною. Если бы король пережил катастрофу, ему быть может удалось бы спасти страну от ее последствий. Он был король, а этот титул внушал еще некоторое уважение даже в Украйне. Хмельницкому с другой стороны было несколько трудно удержаться на уровне своей удивительной победы. Он, казалось, был подавлен ею. Отправившись в Белую Церковь, он опубликовал там манифест, подлинник его не был найден, но смысл его, поскольку он выясняется из более или менее неточной передачи его, сбил с толку самых его решительных защитников. Автор манифеста, призывая весь украинский народ присоединиться к его войску, вопреки всякой очевидности упрекает поляков в обращении в пустыню страны, которую они на деле колонизировали, и с большим успехом, как известно; желая показать свою эрудицию, атаман объявляет поляков происшедшими от русских, но отделившимися от них по злобе; он говорит о русских, поселившихся на острове Рюгене и победивших Рим под начальством не менее выдуманного вождя, по имени Одонацер: прецедент, который должен побудить казаков захватить хотя бы Варшаву! Победитель при Желтых Водах и Крутой Балке, без сомнения, не самолично выдумал этот плод кропотливых трудов. В нем угадываешь работу какого-нибудь невежественного и глупого писаря из его свиты. Выдав его за свой собственный, Хмельницкий в нем, как и в дальнейших своих начинаниях, проявляет крайнюю спутанность мыслей: все дальнейшие действия его носят характер непоследовательности и крайней скудости ума. В своем письме от 13 и 14 мая к палатину Брацлава, Киселю, и к князю Доминику Заславскому, одному из местных крупных вельмож, он пишет, что сам удручен всем происшедшим, заявляет, что невинен в пролитой крови и сваливает всю ответственность на великого генерала Польши, напавшего на казаков. Но вскоре после этого он вступает также в переписку с немецким начальником польского гарнизона Замостья Вайгером, убеждая его сдать доверенную ему крепость, а 4 июня Хмельницкий пишет уже Алексею, сообщая ему о своих победах, и намекая на то, что казаки желают быть управляемыми таким государем, как он, и приглашая его также напасть на Польшу. Таким ему пришлось остаться навсегда, нерешительным в выборе дороги, по которой он должен был следовать, неспособным выполнить точно определенную программу действий, дать какой-либо идеал народу, отданному в его распоряжение благодаря победе. Подчиняясь грубому влиянию элементарных, возбужденных им сил, он был бессознательным работником в деле, ускользавшем из его рук, благодаря его колеблющейся воле и недостаточно ясному пониманию.