- 824 Просмотра
- Обсудить
XII. Письмо одиннадцатое: дружба
Далекий Друг и Брат!
Бесконечными кругами кружит метелица, — тонким снежным прахом засыпает окно и бьется в оконные стекла. На кусте — что пред окном, — осел холм морозной пыли, и эта снежная пирамида растет с каждым часом. Дорожки курятся; когда попытаешься выйти наружу, то из под ног рвется снежный дым. Вззг, вззг! — взвизгивает щелями душник; ветряным порывом извлекаются завывания из печной трубы. Снова и снова крутятся снежные белые вихри. Сорван зимний убор с дерев, и стоят дерева с оголенными, простертыми ветвями, раскачиваемые.
Прислушиваешься к шуму в трубе, к впгам отдушины. Душа замирает в смутных воспоминаниях (— или предчувствиях? —) и, кажется, будто срастворяется шумам. Кажется, будто сам весь обращаешься в мстедевый вихорь. Окно уже засыпано до половины. В комнате начала водворяться сумеречная полутьма. Жидкая, синеватая тень легла на предметы. Оправляю лампаду. Ярче — золотой сноп лучей. Зажигаю еще пред Божией Матерью душистую медовую свечу янтарно-желтого воску, привезенную оттуда, где мы бродили вместе. Бросаю несколько зерен ладана в глиняную кадильницу с тлеющими углями и вздуваю жар. Дымные волокна потянулись по всем направлениям; потом запутались друг в друге и смешались синеватым клубящимся облаком.
Пусть засыпает метелицею наружное окно. Так — хорошо. Так — ярче горит лампада внутри, благоуханнее клубится курево, ровнее пламя медвяной свечки. Снова я — с тобою. Каждый день воспоминаю что-нибудь о тебе, а потом сажусь писать. Так, изо дня в день, скользить к «тому бepeгy» жизнь моя, чтоб мог я, хотя бы оттуда, смотреть на тебя,
«Любовью смерть
И смертью страсти победивши»...
Сегодня — непрестанно на уме тот морозный и метельный день, когда мы шли с тобою в скит Параклит. Проходили лесом. Глубокий снег был едва выезжен, и мы ежеминутно увязали. Но все-таки добрались. Несколько дней запечатлелись, как целая жизнь. Пост, общая молитва пред большим распятием. Вставали по ночам; холодно. В потемках с трудом доходили до церкви, — по сугробам. При спуске вниз, под землю, спотыкались. В церкви — полу-темно, как в склепе. Помнишь ли старого-престарого схимонаха, совсем согбенного, — как преп. Серафим? Помнишь ли о. Павла, молодого запостившегося монаха, который приобщался вместе с нами? Уж и тогда было видно, что ему жить не долго; знаешь ли? он ведь действительно, скоро после того и умер, — от чрезмерного воздержания. Вместе с тобою приобщились; этим было положено зерно всего того, что я теперь имею. Ведь не напрасно столько раз говорил нам наш авва Исидор (—только после ухода его отсюда я начинаю понимать сокровенный смысл всегдашних, его упорных слов—):
«Брат от брата укрепляем, яко град тверд» (Притчи 18:19). Вот это-то мне и хочется несколько осмыслить в настоящем письме.
Та духовная деятельность, в которой и посредством которой дается ведение Столпа Истины, есть любовь. Но это — любовь благодатная, проявляющаяся лишь в очищенном сознании. Нужно еще достичь ее, —долгим (— ох, долгим! —) подвигом. Чтобы стремиться к ней, — непредставимой для твари, — нужно получить начальный толчок и нужно иметь поддержку в дальнейшем движении. Толчком таким бывает столь обычное и столь непонятное рассудку откровение человеческой личности,— в восприемлющем это откровение являющее себя как любовь: «Любовь, — говорит Гейнрих Гейне, — это — страшное землетрясение души». Говорю любовь; слово это употребляю и не в том смысле, в каком ранее,[718] в письме четвертом, и — в том же, потому что эта любовь есть не то, что та, и, вместе, — предвосхищение той; ожидаемой. Любовь дает встряску целому составу человека, и после этой встряски, этого «землетрясения души», он может искать. Любовь приоткрывает ему двери горних миров, и тогда веет оттуда прохладою рая. Любовь показывает ему «как бы в тонком сне» лучезарный отблеск «обителей», — на мгновение сдергивает пыльный покров с твари, хотя бы в одной точке, и обнаруживает бого-зданную красоту ее; дает забыть о власти греха, выводит из себя, говорит властное «стой!» потоку мятущихся помыслов самости и толкает вперед: «Иди и найди во всей жизни то, что видел в полуочертаниях и на мгновение». Да, лишь на мгновение. И, возвратившись в себя, душа тоскует об утраченном блаженстве, томится сладким воспоминанием, как сказано:
Я помню чудное мгновенье
Передо иной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
Теперь душе предстоит выбор: или погружаться во грех, разъедающий личность, или же... украшать себя горнею красотою. За моментом эроса, в Платоновском значении слова, открывается в душе φιλία, — высшая точка земли и мост к небу. Постоянно являя в лице любимого отблеск первозданной красоты, она снимает, хотя предварительно и условно, грани само-стного от-особления, которое есть одиночество. В друге, в этом другом Ялюбящего, он находит источник надежды на победу и символ грядущего. И тут ему дается предварительное единосущие и, следовательно, предварительное ведение Истины. На эту-то вершину человеческого чувства и спускается небесная благодать той любви. Но, чтобы ясно представлять оттенки упоминаемых здесь понятий, необходимо вникнуть в содержание имеющихся на лицо греческих глаголов любви: язык одних только эллинов выражает непосредственно эти оттенки.
Четыре глагола любви существует в греческом языке для запечатления в слове различных сторон чувства любви; это именно: — έραν, φιλείν, στέργειν и άγαπαν.[719]
1°, — έραν или, в поэтическом языке, έράσθαι значит направлять на предмет всецелостное чувство, отдаваться предмету, для него чувствовать и воспринимать. Глагол этот относится к любви, страсти, к ревностному и даже чувственному желанию. Отсюда, έρως есть общее выражение для любви и ее пафоса, а также — для любовного желания.
2°, — φιλείν более всего подходит к нашему «любить» в его общем значении, и противополагается μισείν и έχθαίρειν. Оттенок, выражаемый этим глаголом любви, есть внутренняя склонность к лицу, выросшая из задушевной общности и близости, и поэтому φιλείν относится к каждому виду любви лиц, стоящих в каких-либо внутренне-близких отношениях. В частности, φιλειν (с- или без прибавления το) στόματι, устами) означает внешнее выражение этой внутренней близости, целовать. Как находящее свое удовлетворение в самой близости любящих, φιλείν включает в себя момент довольства, само-насыщенности; по объяснению древних лексикографов, φιλείν значит «άρκεΊσθαί τινι, μηδέ πλέον έπιζηταν, — быть удовлетворенным чем, ничего более не искать». Но, с другой стороны, как чувство естественно-развивающееся, φιλείν не имеет никакого морального или, точнее, моралистического оттенка. — Φιλία, φιλότης означает дружественное отношение, нежное выражение любви, которое относится ко внутреннему расположению любящих. В частности, φίλημα — поцелуй.
3°, — στεργείν означает не страстную любовь или склонность к лицу или вещи, не позыв к объекту, определяющему наше стремление, а спокойное и непрерывное чувство в глуби любящего, так что, в силу этого чувства, любящий признает объект любви близко-принадлежащим ему, тесно с ним связанным и в этом признании обретает душевный мир; στέργειν относится к органической, родовой связи, нерасторгаемой, в силу этой прирожденности, даже злом. Такова нежная, спокойная и уверенная любовь родителей к детям, мужа к жене; гражданина к отечеству. Соответственное со στέργειν значение имеет и производное στοργή.
4°, — αγαπάν указывает на любовь рассудочную, основывающуюся на оценке любимого и потому не страстную, не горячую и не нежную. Относительно этой любви мы можем дать себе отчет в рассудке, потому что в αγαπάν менее ощущений, привычек или непосредственной склонности, нежели убеждений. В общем словоупотреблении глаголов любви, αγαπάν есть речение наислабейшее и ближе всего подходящее к нашему ценить, уважать. И, чем более получает места рассудок, тем более слабнет сторона чувства. Тогда αγαπάν может значит далее «ценить правильно, не переоценивать». Так как оценка есть сравнение, выбор, то αγαπάν включает в себя понятие свободного, избирающего направления воли. — Было бы интересно уяснить этимон разбираемого слова, но, к сожалению, делавшиеся опыты кориесловия αγαπάω не дали никаких решительных или даже сколько-нибудь устойчивых выводов. По Шенкелю, αγαπάω· связано с άγαμαι — изумляюсь, восхищаюсь и, быть может, с άγη — изумление, удивление, άγανός — достойный удргвления, благородный, άγάλλω — прославляю, украшаю, γαίω — горжусь, радуюсь, γάνυμαι — радуюсь, веселюсь и с латинскими gau, gaudium, gaudere. [720] Если — действительно так, το άγαπαν, очевидно, означает «иметь свою радость в чем-нибудь». Но есть и иные объяснения. По Прелльвицу άγαπαν — из άγα (или άγαν), т. е. «весьма», «очень»; и из √ра , входящего в πάομαϊ — беру, приобретаю, так что άγαπαν — «весьма брать, sehr nehmen» [721] в смысле — охотно, жадно. — Однако эта гипотеза Прелльвица отвергнута в дальнейших исследованиях Вругмапна, Фикка и Лагеркранца. Подводя итоги, автор новейшего этимологического словаря Эм. Буазак заявляет, что этимология αγαπάω, — «obscure, темна». [722]
Производные от αγαπάω: άγάπησις — любовь вообще, без отношения к чувственности или сердечности, и άγάπημα — любимый предмет.
Соотношение четырех глаголов любви таково: глагол άγαπαν во многом сходствует с φιλείν, но, как относящийся к рассудочно-моральной стороне душевной жизни, он не включает в себя идеи об охотном, непосредственно из сердца идущем действии, которое выявляло бы внутреннюю склонность; αγαπάν лишено усвоенных φιλείν оттенков «делать охотно», «лобызать» (поцелуй и есть одно из таких «охотных»,, непосредственных выражений чувства), обвыкнуть делать. Эта разница между φιλείν и αγαπάν у Аристотеля[723] характеризуется следующим сопоставлением обоих глаголов: και ό φίλος των ηδέων, то τε γαρ φιλε"ιν ηδύ (ουδείς γαρ φίλοινος μη χαίρων ο'ίνω) και το φιλεϊσθαι ήδύ φαντασία γαρ και ένταϋθα τοϋ ύπάρχειν άυτφ αγαθόν εϊναι, οι) πάντες έπιθυμοϋσιν ο'ι αΐσθανόμενοι, τύ δε φιλεισθαι άγαπάσθαι έστιν αυτόν δι' αυτόν, т. е.: «и друг — из числа приятного, — говорит Аристотель: — любить ведь, приятно (всякий ведь любитель вина наслаждается им) и быть любимым — тоже приятно; ибо и здесь — представление о наличности у него [у любимого] блага, которого желают все знающие; быть же любимым —φιλεισθαι— значит быть ценимым — άγαπάσθαι — самому чрез себя», т. е. быть, ценимым не по каким-нибудь внешним для самого любимого, причинам, а именно из-за него самого.[724]
Таким образом, φιλειν есть склонность, соединенная с самим любимым лицом и вызванная близкою совместною жизнью и единством во многих вещах; αγαπάν же не есть склонность, соединенная с самим лицом, а скорее — с его признаками, с его свойствами, и потому — склонность несколько безличная, абстрактная. Поэтому-то φιλεϊσθαι может быть объяснено чрез άγαπάσθαι посредством прибавки αυτόν δι έαυτόω. Αγαπών имеет в виду свойства лица; φιλών — самого его. Первый дает себе отчет в своей склонности, рассчитывает и взвешивает; у второго же она раскрывается непосредственно, любезна ему. Поэтому αγαπάν окрашивается морально, a φιλέίν не принимает никакой моральной окраски: φιλέίν ведь означает любовь естественной склонности, первоначально не свободную любовь, amare, a αγαπάν — любовь, как направление воли, определяемой рассудком, свободную любовь, diligere (в особенности этот последний момент ярко выразился в Библейском словоупотреблении) и потому αγαπάν, προαιρέίσθαι, διώκειν употребляются Аристотелем синонимично.[725]
Что касается до отношения φιλείν κ έραν, то они тоже во многом сходственны по содержанию, но только έραν относится к аффективной, чувственной и патологической стороне любви, a φιλείν — ко внутренней проникновенности и близости.
Наконец, στοργή обозначает не вспыхнувшую страсть, έρως, [726] и не возникшую личную склонность к человеку, φιλία, и не теплую оценку его качеств, αγάπη, — одним словом, не чувство возникающее у человека, как особливой личности, а от природы присущие человеку, как члену рода, приверженность, нежность и обходительность в отношении лиц, с которыми существуют бытовые, корневые, под-личные связи: στοργή есть чувство, по преимуществу, родовое, тогда как прочие, т. с. έρως, φιλία, αγάπη —личны.
Подводя итог, в φιλείν можно отметить следующие черты:
1°, — непосредственность происхождения, основанного на личном соприкосновении, но не обусловленного одними лишь органическими связями, — естественность.
2°, — проникновенность в самого человека, а не только оценка его качеств.
3°, — тихий, задушевный, нерассудочный характер чувства, но в то же время и не страстный, не импульсивный, не безудержной, не слепой и не бурный.
4°, — близость, и притом личная, нутряная.
Итак, греческий язык различает четыре направления в любви: стремительный, порывистый έρωςили любовь ощущения, страсть: нежную, органическую στοργή или любовь родовую, привязанность; суховатую, рассудочную αγάπη или любовь оценки, уважение; задушевную, искреннюю φιλία или любовь внутреннего признания, личного прозрения, приязнь. В сущности, ни одно из этих слов не выражает той любви дружбы, о которой идет речь в настоящем письме, — любви совмещающей в себе моменты φιλία, έρως и αγάπη, что отчасти и пытались выразить древнее сложным словом φιλοφροσύνη. Но, во всяком случае, изо всех слов ближе всего подходит сюда φιλείν с производными. В виду этого выясним несколько этимон и словоупотребление φίλος, сравнительно с синонимичными словами той же основы.
Φίλος происходит от местоименного корня ΣΡΕ (— звучащего в русском «свой» —), дающего начало четырем синонимам:
1 °,— Fέίης или έτης
2°, — εταίρος
3°, — φίλος
4°,— 'ίδιος
{ΣΡΕ
Следовательно, по основе, φ-ι-λ-ο-ς означает «своего» человека, человека близкого. Но ведь и прочие производные от основы ΣΡΕ означают «своего». Какой же оттенок дифференцирует φίλος от каждого из них?
1°, — гомеровское Fέίης— это те лица, с которыми часто встречаются, имеют обычно тесное обхождение. Можно было бы передать Ferai собирательным «знать», обозначающим круг знакомства, приятелей, вообще всех известных, знакомых лиц и употребляющимся в воронежском наречии;[727] это — то же,что и древнее церковно-славянское «знаемые», — как например в Пс 87:19: «удалил еси от мене друга и искренняго и знаемых моих от страстей».
2°, — εταίροι у Гомера означает союзников, — тех, которые имеют общее предприятие; поэтому уже Аристарх объяснил εταίροι чрез συνεργοί — со-работники. "Ετης — более древняя форма того же слова εταίρος, но не ограниченная в своем содержании посредством какого-либо суффикса. 'Εταιρία и εταιρεία — союзничество.
Равнозначащее с εταίρος старинное русское товар, т. е. товарищ, равно как и ласкательные формы этого слова товарищ, товарные, то-варуш происходит, по объяснению Ст. Микуцкого,[728] от √var — крыть, закрывать — и означает, собственно, защита, защитник. Русское старинное товар, товары, т. е. лагерь, воинский стан, значит, собственно, защита. Подобно тому и мадьярское vār— крепость, укрепление означает, собственно, защита. Что же до частицы «то», — она есть указательное местоимение, звучащее в: русском то-пыриться (ср. пыриться); литовском toligus (ср. ligus) — равный, ровный»; польском тояд (tojad, ср. яд) — ядовитое растение; чешском roztomily(roz to mily) — весьма мильй. Это «то», по всей вероятности, тождествен но с членом-определителем, употребляемым в болгарском языке и доселе хранящимся в некоторых северных наречиях языка русского, — особенно в костромском.
3°, — φίλος — друг, — тот, с которым мы связаны связью взаимной любви; φιλία — дружба. Соотношение φίλος с εταίρος таково: в отношении к φίλος бывают всегда хорошо настроены, ибо, за отсутствием этого хорошего настроения, φίλος перестает быть для нас таковым; напротив, εταίροι — друзья случая,— друзья, как такие, с которыми лишь преследуют сообща предпринятую общую задачу. Следовательно, если φίλος и εταίρος противополагаются друг другу, то первое слово означает тесно и внутренно привязанного посредством любви, а второе — только лишь товарища; и даже: έταϊρος иногда означает лишь политического со-партийного союзника. 'Εταίροι связаны временною, случайною и внешнею связью, a φίλος — неразрывною (— по крайней мере она должна быть такою —), внутренно-необходимою и духовною. В этом смысле правильно равенство:
φίλος = πιστός εταίρος,
друг — верный товарищ, верный до конца и во всем; поэтому πειράσθαι φίλων — и испытывать друзей есть знак недоверия и недостатка дружбы.
Об этом различии εταίρος и φίλος говорили уже древние грамматики. Так, по Аммонию, «εταίρος и φίλος — различны. Φίλος ведь есть и εταίρος; εταίρος — не совсем φίλος. Поэтому и о ветре говорит Гомер (Oд. 11, 7): «Надувающего паруса подлинного товарища», и иначе: φίλος обыкновенно называются вес соблюдающие относительно друг друга обязанности της φιλίας; εταίρος же — вообще находящиеся в сожительстве и в со-работничестве — έν συνήθεια και έν συνεργία».
4°, — Наконец, слово ίδιος означает «свой собственный», в противоположность тому, что нам обще со многими, т. е. κοινός, δημόσοις и т. п.; ίδιος есть своеобразность, т. е. лицо или вещь в противоположении их к другим, имеющим свою особую природу.
Таково естественное, человеческое значение глаголов любви и их производных. Но Св. Писание, восприняв некоторые из них, придало им в своем слово-употреблении новое содержание, одухотворило их и насытило идеею благодатной, божественной любви, причем внутренняя энергия слова стала обратно-пропорциональною той человеческой энергии, которая связывалась со словом в языке классическом. [729]
Слова έραν, έρως почти исключены из книг Ветхого Завета (у LXX-ти) и вовсе не допущены в книги Нового Завета. Нужно однако заметить, что и термины έρως, έραν нашли себе место в писаниях подвижнических. Отцы-мистики, как-то Григорий Нисский, Николай Кавасила, Симеон Новый Богослов и другие[730] пользуются этими терминами для обозначения высшей любви к Богу; напомню в частности, что у Симеона Нового Богослова целое обширное сочинение о любви к Богу даже названием имеет "Ερωτες, т. е. «Эросы». — Φιλείν в Священном Писании одухотворилось и стало выражать христианские отношения любви, опирающиеся на личную склонность и личное общение. — И, наконец, бесцветное и сухое αγαπάν наполнилось духовною жизнью, а в ново-образованном, нарочито-библейском αγάπη стало выражать проникновенную, вселенскую любовь, — любовь высшей духовной свободы. — В некоторых случаях φιλείν и αγαπάν почти взаимозаменимы; в других же — они дифференцируются. Так, где дело идет о заповеди любви к Богу и к ближним, там всегда говорится αγαπάν; и о любви к врагам стоит только αγαπάν, но никогда — φιλείν. Напротив, об интимно-личной любви Господа к Лазарю (Ин 11:3,5,36), равно как и об отношениях Его к Любимому ученику (Ин 20:21, ср. 13:23, 19:26, 21:7) говорится попеременно φιλείν и αγαπάν.
Словоупотребление αγαπάν в ново-заветном языке представляется вкратце следующим образом:
а) αγαπάν ставится повсюду там, где дело идет о направлении воли (Мф 5:41,44, 1:9 и др.), а также, — где склонность покоится на решении воли, на выборе объекта любви (Евр 1:9; 2 Кор 9:7; 1 ПетрЗ:5; Ин 13:19; Ин 12:43; Ин 21:15-17; Лк 6:32). Чтобы хоть что-нибудь понять из беседы Господа с Петром (Ин 21:15-17), столь решающей, — по мнению католиков, — для обоснования их притязаний, необходимо считаться с разницею значений того ила другого глагола любви. Воскресший Господь Своим двукратным вопросом указывает Петру, что он нарушил дружескую любовь — φιλία — к Господу и что теперь можно спрашивать с него лишь обще-человеческой любви, лишь той любви, которую всякий ученик Христов необходимо оказывает всякому, даже своему врагу; в этом-то смысле Господь и спрашивает: αγαπάς με. Смысл вопроса очевиден; но, чтобы выразить его по-русски, требуется распространение текста, хотя бы такое: «Когда-то ты считался Моим другом.Теперь, после твоего отречения от Меня, даже и говорить о дружеской любви не стоит. Но есть другая любовь, которую должно питать ко всем людям. Имеешь ли ты ко Мне, по крайней мере, такую любовь?». Но Петр даже слышать не хочет такого вопроса и твердит о подлинности своей личной, дружеской любви: «Φιλώσε — я друг Тебе». Вот почему он «опечалился», когда, несмотря на это двукратное заверение в его φιλία к Господу, Последний согласился лишь, говорить о такой любви, и только теперь, при третьем вопрошании, сказал ему, скорее всего, тоном укора и недоверия: «Φιλάς με; — ты друг мне?». Сперва Господь вовсе не говорил о дружбе, и Петр относился к его вопросу спокойно. В Своей общечеловеческой любви к Господу он был настолько уверен, что сомнение в ней его не задевало, и он даже не считал нужным отвечать на тайный, безмерно-деликатный упрек, сквозивши в этих словах, — на фигуру умолчания. Быть может, он даже не понимал или не хотел понимать Господа в таком смысле. Так было дважды. Тогда Господь раскрывает Свою тайную мысль и прямо спрашивает о любви дружеской. Это-то и огорчило Апостола; «он восскорбел, что, — на третий раз, — Иисус спросил его: «Ты друг Мне?»» (Ин 21:17а). Так и улавливает ухо в прерывающемся его ответе слез: «Господи! все Ты знаешь. Ты знаешь, что я — друг Тебе — συ γινώσκεις όότι φιλώ σε» (Ηη 21:17б). — Имея в виду нетождественность слов αγαπάν и φιλειν, едва ли можно понимать всю эту беседу как восстановление Петра в его апостольском достоинстве. Трудно допустить подобный смысл уже потому, что Петр поступил нисколько не хуже (— если только не лучше —) в отношении своего Учителя, нежели остальные апостолы и, значит, если Петр потерял свое апостольство, то. не менее его, — и все прочие. Пи откуда не видно и того, чтобы он. в качестве отступника, был отлучен от общения с «двенадцатью»; напротив, ни он на себе, ни другие на нем не видят какой-либо чрезвычайной вины. Но в чем, действительно, нуждался Петр, — так это в восстановлении дружеских, личных отношений к Господу. Ведь Петр не отрекся от Иисуса, как от Сына Божия, не сказал, что отказывается от веры в Него, как Мессию (— да этого с него и не спрашивали —). Нет, но он оскорбил Господа, как друг своего друга, и потому нуждался в новом завете дружбы. — Короче говоря, разбираемое место вовсе не говорит о церковно-домостроительных событиях, — будем ли мы разуметь их как восстановление Петра в апостольстве, или как дарование ему чрезвычайных полномочий, — а касается исключительно личной судьбы и жизни Апостола. Оно назидательно, но не догматично, так что напрасно подчеркивают его католики. Только что сказанным объясняется, почему Евангелист счел возможным вынести 21-ую главу за общую раму изложения: очевидно, он не видел в ней чего-то непреложно-важного, а этого не могло бы быть при католическом ее понимании.
б) άγαπάν употребляется там, где имеет место избрание и, как отрицательное избрание, не-принятие в расчет, — eligere и negligere (Мф 6:24, Лк 16:13, Рим 9:13). Так, ό υιός μου άγανητός (Лк 9:35, ср. Мф 12:18) имеет параллелью Ис 42:1, причем это место у LXX-ти передано чрез ό εκλεκτός μού.
в) άγαπάν употребляется и там, где речь идет о свободной — не органической — жалости (Лк 7:5,1 Фес 1:4 и др.).
г) наконец, άγαπάν относится к исторически-явленному отношению христиан друг к другу.
Что же касается до άγάπη, — слова, как сказано, вполне чуждого вне-библейскому, древнему светскому языку,[731] то оно означает такую любовь, которая чрез решение воли избирает себе свой объект (dilèctio), так что делается само-отрнцающнмся и сострадательным отданием себя для и ради него. Таковая, жертвенная любовь на светской почве известна лишь как порыв, как нездешнее дуновение, но не как определение жизненной деятельности. Этим-то библейская άγάπη являет себя с чертами не человеческими и условными, а божескими и абсолютными.
Четверица слов любви — это одна из великих драгоценностей сокровищницы эллинского языка, и едва ли можно одним взглядом охватить весь круг преимуществ, доставляемых жизнепониманию, этим совершенным орудием. Другие языки не могут похвалиться даже подобным чем-нибудь в области идеи любви: отсюда — бесконечные и бесполезные прения и трения, отсюда же — потребность выдумать хотя бы суррогат эллинской четверицы, т. е. при помощи нескольких слов создать термин равносильный греческому одному слову.
Такие сложные термины предлагает Арнольд Гейлинкс в своей «Этике», вышедшей в 1665 году.[732] Он, именно, устанавливает следующие четыре вида любви:
Amor affectionis — любовь чувства,
Amor benevolentiae — любовь благожелания,
Amor concupiscentiae — любовь влечения,
Amor obedientiae — любовь уважения.
В сравнении с греческими словами любви соотношение было бы приблизительно таково, что нужно было бы приравнять:
amor affectionis и φιλία,
amor benevolentiae и άγάπη,
amor coneupiscentiae и έρως,
amor obedientiae и στοργή.
Надо упомянуть, при этом, что Гейлинкс признает еще формальную возможность пятого вида любви, которую он называет amor spiritualis и которую он характеризует как пассивную любовь бесплотного существа, — как любовную страсть чистого.духа. Но эту отвлеченную любовь он почти не признает за величину реальную, почему, вероятно, и не вводит ее в окончательную классификацию видов любви. Что же касается до нас, то мы готовы признать, что, быть может, и есть особая любовь, свойственная бестелесной, «астральной», — но не духовной от того, — организации, и что она, быть может, находит свое осуществление в явлениях медиумического экстаза у спиритов, хлыстов, некоторых мистиков и т. д. Но это состояние слишком мало обследовано и непосредственно нам не нужно: — позволю себе оставить его без рассмотрения.[733]
Дадим схему, суммарно представляющую воззрения Гейлинкса на любовь; заметим при этом, что некоторые легкие противоречия этой таблички объясняются двукратной обработкой его «Этики»: сама «Этика» относится к 1665-му году, а «Примечания» к ней — к 1675-му.
AMOR
AMOR DILECTIONIS
est quaevis humana mente suavitas;
non est ipsa Virtus, sed Praemium quoddam. accidental Virtutis, quod, ut subinde Virtutem conse-quitur, ita et subinde destituit.
Любовь чувства
— всякая сладость в человеческой душе; не сама добродетель, но некоторая побочная награда добродетели, которая часто как следует за добродетелью, так и покидает ее.
(Ни та, ни другая[734] не составляет добродетели; с- и без первой добродетель может быть; без второй хотя и не может быть добродетели, но эта последняя первее, чём amor effectionis).
AMOR EFFECTIONIS
est quodvis firmum propositum;
et non tatum firmum Propositum faciendi quod Ratio faciendum esse decernit, pertinet ad Amorem effectionis, sed generatim omne firmum Propositum aliquid agendi illo nomine intelligendum est.
Любовь действия
— всякое твердое намерение; и не только твердое намерение делать то, что сделать разум признает должным, относится к любви действия, но вообще под этим термином должно разуметь всякое твердое намерение делать что-нибудь, — даже несправедливость или отмщение.
= amor respectu finiscui — любовь целестремительная. Часто ее порождает amor affectionis, но это относится к необузданности (intemperantia).
AMOR SENS1BIL1S séu CORPORALIS, qui est
AMORPASSfO aut AMOR AFFECTIONIS
— любовь чувственная или плотская, которая есть любовь-страсть или любовь влечение. Поскольку человеческая душа соединена с телом, эта любовь-страсть (т. е. страдательная любовь) есть «всецелостная, единая и единственная сладость ее»; различные имена ее: Laetitia, Deliciae, Jucunditas, Hilaritas, Gaudium, Jubilum; что есть сладкого в Desiderium, в Spes, в Fiducia — это страдательная любовь. Она — ни плоха, ни хороша, но — вещь безразличная (res indif-fercns), αδιάφορα. Иногда она порождается любовью действия (amor effectionis); это бывает часто при упражнении в добродетели.
AMOR SPIRITUALIS,
gui est approbatio quaedam —
любовь отвлеченная, которая есть некоторое одобрение. Здесь выступает на первый план то одобрение, которым мы одобряем свои собственные действия вследствие того, что они согласны с разумом или верховным правилом (suprema régula). Но эта отвлеченная любовь (amor spiritualis) людьми «ставится почти ни во что — pro nihilo fere ducitur; ведь люди привержены своей чувственности — addicti sunt suis sensibus».
AMOR OBED1ENTIAE
— любовь уважения. Эта любовь в «coставляет добродетель». Что же такое добродетель? — Virtus est propositum faciendi quod jubet Ratio. Добродетель есть намерение делать то, что велит разум. Поэтому, добродетельная любовь есть Amor quiddam, qui nempe firmum propositum faciendi quod Recta Ratio faciendum esse de-creverit — такая любовь, которая высказала твердое намерение делать то, что считает должным делать правый разум.
AMOR BENEVOLENTIAE
aut benefacientiae —
любовь благожелания или благодеяния. (Вообще к добродетели не относится; в отношении же к Богу не может не быть позорной и преступной, ибо при наличности ее мы ставили бы себя выше Бога и хотели бы быть более достойными, чем Он).
AMOR
CONCLPIS-
CENTIAE
— любовь вожделения, влечения. (Тем менее относится к добродетели).
Теги
Похожие материалы
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.