Свт. Иннокентий Херсонский / Сборник слов и бесед Падение Адамово (3)

Беседа в пяток 3-й недели Великого поста. На слова: «И отверзошася очи обема, и разумеша, яко нази беша: и сшисталиствие смоковное, и сотвориста себе препоясания» (Быт. 3; 7) Что это? Уж не говорил ли змий в самом деле правды? Ибо вот, чем угрожал Господь, то по видимому не сбылось над нашими прародителями; а что обещал змий, то является. Господь сказал: в оньже аще день снесте... смертию умрете, - а Ева и Адам живы! Змий обещал: в оньже аще день снесте... отверзутся очи ваши, - и вот, они действительно отверзлись! И отверзошася очи обема. Судите посему, как злохитро придумано было искушение, когда, и после падения искушаемых, оно все еще как бы оправдывается опытом... Но, братие мои, если когда и где, то в сем случае не должно останавливаться на поверхности вещей, а надобно проникать в их глубину и сущность. Над прародителями сбылись по видимому слова искусителя; но в каком виде? В том ли, как обещал он? Совершенно в противном. Змий обещал вместе с отверзением очей человеку ведение Божественное: отверзутся очи ваши, и будете яко бози, ведяще доброе и лукавое. А теперь что видит человек сими своими ново отверстыми очами? Видит одну свою наготу и бедность, то есть видит то, что лучше бы никогда не видеть, и чего прежде, действительно, не видели прародители наши, потому что не были такими, как теперь. И отверзошася очи обема, и разумеша, яко нази беша. Все же, однако, в сем случае употребляются, скажешь, об Адаме и Еве те же самые слова, кои употреблены змием? Точно, употребляются те же слова. Но в каком смысле? не в том, в каком употреблены искусителем, а в другом, противном. Священное Писание имеет обычай называть отверзением очей у человека то состояние, когда он увидит и заметит что-либо такое, что давно было при нем, только он не видел и не примечал того, подобно как и мы говорим: у меня раскрылись тогда-то глаза, то есть я увидел то, чего прежде не видал и не подозревал, хотя и мог видеть. Особенно же употребляем и мы подобное выражение в случае открытого обмана или хитрости, прежде не-примеченной, - опасности, до того не предвиденной, в которую заведены мы кем-либо. В сем-то смысле говорится теперь и о прародителях, что у них, по падении, отверзлись очи; то есть они увидели теперь, куда завел их змий, почувствовали и приметили, что с ними произошла столь же необыкновенная, как и несчастная перемена, что они хотя те же по видимому, что и прежде, но на самом деле далеко не те, а гораздо хуже, что они - наги: и разумеша, яко нази беша... . Примечательно, однако же, что такое отверзение очей и чувство наготы произошло не тотчас по вкушении от плода запрещенного одной Евой, как бы надлежало того ожидать, а теперь, когда вкусил уже от сего плода и Адам. Почему бы это?.. Потому, конечно, что для сего необходимо было полное пробуждение совести; а она не вдруг могла пробудиться с надлежащей силой в душе, занятой удовольствием от исполнения своих страстных желаний. Ева, как мы видели, находясь пред деревом, увлеченная льстивыми обещаниями искусителя, вся, можно сказать, обратилась в вожделение чувственное, которое и ныне, как показывает опыт, помрачает силой своей взор не только умственный, а даже телесный. В таком расположении душевном совести неудобно было скоро начать действовать с силой. В Адаме - напротив: он не был у дерева, не страдал так воспалением души от желания плодов его, не подвергался непосредственному обаянию от беседы змииной; по тому самому в нем скорее возникает и совесть, по нарушении заповеди. Между тем, и праматерь наша имела уже теперь довольно времени выйти из замешательства душевного и возвратиться к обыкновенному порядку мыслей и чувств. В таком состоянии совесть не замедлила над обоими восприять права свои; а с возбуждением совести тотчас - отверзошася очи обема, и разумеша, яко нази беша.. . Итак, первое следствие греха в прародителях наших, ими примеченное, было чувство наготы - не боли какой-либо душевной или телесной, а наготы. Если разложить сие чувство на его составные части, то оно дает из себя два ощущения: одно - телесное - ощущение зависимости от внешних стихий, другое - душевное - ощущение внутри себя стыда и смущения. Что в чувстве настоящей внешней наготы участвовал, или паче господствовал, теперь стыд внутренний, видно из того, что Моисей говорил о прежнем состоянии прародителей до их греха: И беста оба нага... и не стыдястася (Быт. 2; 25). Значит, теперь устыдились, когда не хотели уже более видеть своей наготы. А что кроме стыда ощущалась теперь вместе с ним и потребность в защите от стихий, это покажет одежда, в которую облечет Господь грешников: ибо она будет, как увидим, не другая какая-либо, а кожаная, то есть способная к защите от перемен воздушных. В противном случае, она была бы слишком тяжела (если бы, то есть, предназначалась к защите только от собственного стыда). Но откуда столь великая перемена в прародителях наших, что они, не знав прежде своей наготы, теперь не только познали это, а и начали искать способа сокрыть ее? Явно - от греха. Как и чем грех произвел наготу? Тем, что лишил человека присутствия в нем благодати Божией, которая, проникая и наполняя собою все существо его, делала его неприкосновенным и возвышала над всем дольним. Теперь, после преступления воли Божией, Божественной силы сей и пренебесного облачения не стало в человеке: он остался, так сказать, один, сам с собою, и потому недостаточен и наг. Это неестественное и плачевное одиночество должествовало произвести чрезвычайную разность в его положении. Но вместе с лишением через грех благодати произошло в человеке еще другое, не меньшее зло - исчезли единство и порядок в его способностях: тело престало повиноваться душе, воля уклонилась от совести, желания воспротиворечили уму; со всем существом человека произошло то, что бывает теперь с телом нашим во время так называемой болезни расслабления, или онемения телесного. При таком расчленении своей природы и онемении своих сил, человек лишился даже той мощи, которую он имел в себе по самой природе своей, высокой и богоподобной. Поелику же отношение его к миру внешнему и вещам зависело от его собственного отношения к Богу и самому себе, то с превращением последнего отношения тотчас изменилось, по необходимости, отношение к нему и всего внешнего мира. Оставаясь в своей первобытной, так сказать, невинности и благонастроении, все прочие твари и вещи невольно и неизбежно оказались противными и враждебными человеку после того, как он сделался преступен и потому расстроен и бессилен. Отсюда должно было произойти в человеке множество неприятных для него явлений, кои первее всего выразились в нем стыдом и чувством наготы, то есть недостатка и бессилия: разумеша, яко нази беша. Наги от благодати Божией, которая невидимо облекала собою наших прародителей, а теперь удалилась от них, как удаляется свет от земли, когда между ею и солнцем станет темное тело; наги от своей невинности и чистоты, кои также служили для них покровом, а теперь были потеряны; наги от господства над стихиями и миром видимым, который начинал уже становиться во враждебное отношение к их телесному бытию. Это новое скорбное чувство лишения и наготы было так сильно, что злополучные прародители немедленно начали искать средств, если не избавиться от него совершенно, то уменьшить его силу каким-либо прикрытием своего тела. Исшиста... себе препоясания. Не целую одежду, которой вдруг неудобно было и составить, а одно препоясание, для коего веществом могли служить листья тех же дерев райских. Такая одежда удовлетворяла, по крайней мере, тому, что при чувстве наготы телесной казалось наиболее требующим покрова. До такой скудости и умаления дошел вдруг богоподобный владыка земли! Смотря умственно на Адама и Еву, как они поспешно рвут листья древесные и неопытными еще в сем деле руками творят себе, смущенные, препоясания, нельзя не воздохнуть горько и не восплакать о их злополучном жребии: ибо это малое препоясание вполне выражало собою всю глубину их падения. Между тем, видите ли, братие мои, откуда произошли все наши одежды? Это - следствие нашей нечистоты и преступления воли Божией! Это плод нашего слепого послушания змию и безумной вражды с Богом. Это - всегдашний с тех пор траур по нашему первобытному состоянию невинности и блаженства! А мы, неразумные, забыв все это, позволяем себе тщеславиться одеждой; обратили в предмет отличия и гордости то, что должно служить для нас всегдашней укоризной! Ах, отличаться множеством одежд не то же ли значит, как и тщеславиться множеством знаков нашего рабства, наших немощей, нашего грехопадения? Прародители, облекаясь потом в одежду, без сомнения, всякий раз вспоминали со вздохом о том блаженном состоянии, когда они были наги и не стыдились. Так бы надлежало поступать и всем нам. Когда поутру надеваешь на себя одежду, приводи себе на память первый грех наш, который сделал ее для тебя необходимой. Когда вечером слагаешь ту же одежду, преносись мыслью к будущему воскресению из мертвых, когда паки не будет нужды ни в каком одеянии. От сего сугубого постоянного воспоминания верно умалится, если не исчезнет совсем, несчастная охота твоя к безрассудному щегольству платьем: ты будешь употреблять его, как печальную необходимость, и престанешь искать отличия в том, что для всех нас должно служить к стыду и в укоризну. Посмотрим теперь на другую сторону нашего предмета. Обещание искусителя, как мы видели, не сбылось ни мало, а последовало противное тому; но не сбылась по видимому и угроза Божия, ибо сказано было: в оньже аще день снесте от него... смертию умрете; а прародители наши, хотя и подверглись чувству наготы, хотя и ниспали в очевидно худшее состояние, но остались, однако, живы и не умерли. Даже будут оставаться на земле в десять раз долее, нежели сколько живут теперь самые долговечные из нас - их потомков. Что же значит все сие, и как примирить это с истиной? Весьма не трудно, если опять вникнуть со вниманием и в слово Божие, и в самое дело. Не без причины, конечно, сказано в угрозе Божией не просто "умрете" или "потеряете жизнь", а: смертию умрете, чем прознаменуется какое-то как бы обилие, разнообразие и продолжительность смерти. Прародители наши, в сообразность многочастному составу естества человеческого, действительно имели подвергнуться за преступление свое не одной, а многим смертям, из коих одна следовала за другой и как бы выходила из предшествующей, доколе не оканчивалось все гробом и тлением. Так, духу человеческому предстояла своя смерть, душе - своя, телу, наконец, также своя, но каждой части, сообразно значению ее в составе человека, предстояла смерть в особенном виде, и не в одно и то же время, а последовательно и преемственно. Посему смерть духовная, самая главная и страшная из смертей, ибо из нее уже происходили все прочие, - последовала тотчас по преступлении, не только в тот же самый день, но в то же мгновение: ибо человек-грешник, преступив заповедь Божию, тогда же умер в духе для жизни в Боге, лишился благодати и с нею высшего начала своей деятельности, престал дышать Духом Божиим, потерял истинное блаженство и жизнь вечную. Смерть в душе человека также не замедлила показать своего страшного лица тем, что все способности душевные разъединились, превратились, ослабели и как бы замерли: в уме и понятиях явились мрак и неведение, в суждениях - колебание и неправильность, в воображении - безобразие и расстройство, в памяти - забвение и смешение понятий, в чувстве - страх и недовольство, в пожеланиях - нечистота и порча. Тело человека, яко грубейшая часть существа его, менее по видимому обнаружило свою порчу и смертность, но тотчас, однако же, обнаружило уже тем, что потребовало одежды для защиты, - знак, что над ним начала уже свое действие какая-то сила враждебная и разрушительная. Таким образом, человек весь - от духа до тела, от высших сил и способностей до самых низших -подвергся владычеству смерти, сообразно угрозе Божией, тотчас по своем преступлении; только сие владычество, по самой обширности его, обнаруживалось не везде и во всем вдруг, а постепенно. Для большего уяснения сей истины вообразим, что кому-либо угрожали за известное преступление немедленным пожаром его дома, и пожар, действительно, начался бы тотчас по его преступлении, только продолжался бы не один день, а несколько, потому что здание, по огромности его, не могло сгореть в один день: скажет ли кто-либо после сего, что угроза не исполнилась? Подобное сему было и с нами: созданная по образу Божию природа человеческая заключала в себе так много, что смерть; при всей лютости ее, не могла вдруг равно проникнуть во все составы ее и овладеть всеми частями до того, чтобы тотчас обратить самое тело паки в землю, от нее же взято. "Но все же, - скажет еще кто-либо, - угроза Божия смертью, в оньже аще день спеете от него, как будто не исполнилась над нами во всей силе; все мы как будто пощажены за что-либо, и нам дана как бы некая рассрочка в уплате оброка за грех, то есть смерти". Пожалуй, если тебя не удовлетворяет вышесказанное, то и мы готовы с удовольствием согласиться, что с нами при сем случае не поступлено со всей строгостью (и что было бы с нами в противном случае?). Только это снисхождение к нам нисколько не служит к нареканию на истину слов Того, Кто угрожает нам смертью. Ибо причиной снисхождения была не слабость угрожавшего, якобы Он не мог выполнить Своей угрозы (долго ли было лишить жизни двух человек, когда и ныне каждый из нас может отнять ее у всякого?), а другая, совершенно другая. Какая? Та, что в ту же самую минуту, когда мы, вкусив от древа и преступив заповедь, потому подверглись было смерти, в ту же, говорю, минуту явился за нас Ходатай и Защитник, такой Защитник, коего гласу нельзя было не внять самому правосудию Божию, потому что Он не просто ходатайствовал за нас, как делают люди, не просил только и умолял, а всецело воспринял на Себя наш грех и наказание за него, то есть нашу смерть. Вы знаете, братие мои, Кто сей великий Защитник и Благодетель наш: это Единородный Сын Божий, Господь наш Иисус Христос, сей, как именуется Он у святого Павла, второй Адам, так благотворно заменивший Собой для всего рода человеческого Адама первого. Он-то, говорим, принял на Себя, еще в Едеме, и наш грех, и нашу смерть, дабы потом, в скончание времен, явившись на земле по плоти, взойти за нас (как и взошел) на Крест, и смертию Своею умертвить на нем как грех человеческий, так и смерть человеческую, да избавившись, как говорит Апостол, от греха и проклятия, правдою поживем (Рим. 6; 8-13). После такого, совершенно с нашей стороны неожиданного, всемогущего и крайне благодетельного для нас посредничества, естественно должно было уже все измениться в судьбе нашей. За снятием с нас преступления едемского сама собою снималась и казнь едемская: смерть посему не имела уже над нами прежнего своего неотразимого права, ибо грех наш, перейдя на Ходатая и Искупителя нашего, терял в отношении к нам свою обвинительную силу. Вследствие сего, мы могли бы даже вовсе быть освобожденными от смерти телесной, если бы она не была нужна для нас же самих со многих других сторон, а всего более для того, дабы служить обузданием нашей чувственности, преградой нашим страстям, и чтобы в противном случае, то есть когда бы грех не пресекался в человеке смертью, зло, как выражается святитель Григорий Богослов, "не стало бессмертным". Посему оставленная для нашего же блага смерть есть теперь для верующих в Искупителя не столько наказание, сколько ограда, помощь и врачевство: ею полагается конец всем недостаткам и горестям нашего узнического бытия на земле; ею довершается в недрах земли очищение природы нашей, зараженной ядом греха; ею, наконец, душа наша как бы возвращается к первоначальному источнику своего бытия, Богу, дабы от Него, в свое время, снова приять вместе с телом полное пакибытие, жизнь и блаженство вечное. Падем же, братие мои, пред Искупителем нашим и возблагодарим Его за величайшее благодеяние, оказанное всем нам еще в Едеме, возблагодарим и будем памятовать, Кому все мы обязаны жизнью после того, как подпали было за грех владычеству смерти. Аминь. Оглавление Беседа в среду 4-й недели Великого поста. На слова из Бытия 3,8-13 И услышаста глас Господа Бога ходяща в рай по полудни: и скрыстася Адам же и жена его от лица Господа Бога посреде древа райского. И призва Господь Бог Адама и рече ему: Адаме, где еси? Ирече Ему: глас слышах Тебе ходяща в рай, и убояхся, яко наг есмь, и скрыхся. И рече ему Бог: кто возвести тебе, яко наг еси, аще не бы от древа, егоже заповедах тебе сего единого не ясти, от него ял еси? И рече Адам: жена, юже дал еси со мною, та ми даде от древа, и ядох. И рече Господь Бог жене: что сие сотворила еси; Ирече жена: змий прельсти мя, и ядох (Быт. 3; 8-13). Как ни велико было преступление прародителей наших, как ни глубока бездна, в которую с высоты богоподобия низринул нас враг искуситель, но если бы бедственное состояние наше было немедля осознано и понято нами, как должно, если бы вместо бегства, скрытности и извинений мы сами поспешили явиться пред Господа, исповедали пред Ним искренно свои грехи, пали со смирением и любовью к стопам Его и предали бы судьбу свою в волю Его Преблагого, - то, без сомнения, нам отпущено было бы многое из того, что теперь, хотя и не ко вреду, а к пользе нашей, так сильно тяготеет над нами. Ибо если истинное раскаяние и вне рая преклоняет гнев Божий на милость и производит чудеса милосердия, то чего не могло бы оно произвести, принесенное в раю, у древа жизни, тотчас по падении, когда яд греха не успел еще проникнуть в нас всецело и соделать рану нашу такой лютой и злокачественной? Исправительное наказание за грех, конечно, не могло быть снято с нас -вовсе; но, по всей вероятности, наложено было бы на нас не в настоящем его, таком грозном и удручительном виде, а в другом, более легком и тихом, так что, может быть, нам дозволено было бы всю епитимию нашу за грех понести и совершить не на сей преданной проклятию земле изгнания, а среди того же рая сладости. Но, увы, мы и чувствовали, по-видимому, грехопадение свое и не чувствовали; не хотели уже более внимать змию, но не желали видеть и Господа; стыдились наготы телесной и как будто ни во что ставили наготу духовную; сознавали, что с нами худо, что мы лишились многого, но все еще думали помочь страшной беде своей собственным умом и усилием!.. И скрыстася Адам же и жена его от лица Господа Бога посреде древа райскаго. Таков, братие мои, до сих пор каждый грешник! Таковы все мы! Чтобы почувствовать всю гнусность своих грехов, для сего мало нашей, самой тонкой по видимому чувствительности, а потребна особенная благодать Божия. Без сего, как бы ни были мы обременены грехами, чтобы даже ни терпели от них в своих делах и жизни, в нас никогда не явится истинного чувства раскаяния. Будем сознавать и говорить, что мы грешники, будем являться по временам пред служителем алтаря и хладнокровно, а иногда и со слезами, рассказывать о своих падениях, - но не достигнем того сокрушения о своих грехах, того покаяния, как выражается апостол, нераскаянного во спасение, которое состоит в невозвратном отвращении от прежних путей беззакония и в несовратимом шествии до конца жизни по стезям заповедей Господних. Ибо одно из самых гибельных свойств греха состоит в том, что он ослепляет наш ум, ожесточает сердце и делает его нечувствительным к истине и добру. Чтобы изменить нас в сем отношении, чтобы отнять у нашей души это бесчувствие и онемение, для сего потребно действие Того, Кто есть болий... сердца нашего (1 Ин. 3; 20), может, как выражается слово Божие, от камения... воздвигнути чада Аврааму (Лк. 3; 8). Судя по такому свойству греха и по тому, что прародители хотят теперь сокрыться от лица Божия, нельзя не вывести того печального заключения, что если бы Господь не явился им по падении, а предоставил их самим себе, то они, может быть, и никогда, по крайней мере долго, не пришли бы в полное сознание своего греха, не подумали бы обратиться с покаянием к своему Создателю. И что было бы тогда? Яд греха, не остановленный в действии исповедью и покаянием, проник бы природу нашу еще более и глубже; а за сим, по необходимости уже, потребовалось бы для исправления нашего еще большее наказание и горчайшее врачевство. Но благ и милосерд Господь наш: является не ищущым Его и обретается не вопрошающим о Нем (Ис.65; 1). Так поступил Он с нами еще в Едеме, показуя Своим примером, как должно поступать и нам, когда согрешит кто-либо против нас. И услышаста глас Господа Бога ходяща в рай по полудни: и скрыстася... посреде древа райскаго. Напрасно, основываясь на сем, так сказать, бегстве прародителей от Господа, подумал бы кто, что явление Его сопровождалось чем-либо страшным и поражающим: нет, хотя забытый, презренный и промененный, так сказать, на змия, Творец и Благодетель имел все право явиться теперь, облекшись ужасом и грозой, но подобного ничего не было. Явление Господа и теперь было так же кротко, благо и просто, как прежде, и имело весь вид посещения дружеского. Чтобы не привести в ужас бедных и трепещущих уже от своего жалкого положения грешников внезапностью явления, Господь является даже не вдруг, а предваряет свое свидание с ними хождением в раю, то есть в некоей дали от того места, где находились прародители. И услышаста глас Господа Бога ходяща в рай. Глас Господа Бога. Не членораздельный, как может подумать кто-либо, голос, ибо беседа начнется после, - а некий шум, происходящий - от движения, к коему Адам и Ева уже до того привыкли, что тотчас могли распознавать и отличать его от всего прочего. Между тем обстоятельство сие, равно как и следующая за ним беседа Божия с ними, достаточно показывают, что настоящее Богоявление происходило в образе человеческом. Поелику же из трех лиц Божества всего свойственнее было принять сей образ Тому, Кто на самом деле имел некогда облечься плотию, то есть Сыну Божию, то не без основания, можно сказать, что мы были допрашиваемы и судимы в раю не другим кем, а Самим Искупителем нашим, и, следовательно, не столько судимы и осуждаемы, сколько, как увидим, щадимы и милуемы. Святой бытописатель указует еще при сем на самое время Богоявления, говоря, что оно последовало по полудни, или, точнее с еврейского, «в прохладе дня», что обыкновенно бывает в знойные дни под вечер. Господь явился и не вдруг по падении, дабы падшие имели время прийти в чувство и размыслить о своем поступке, и не долго спустя, а в тот же самый день, дабы не дать погрузиться им в бесчувствие и нераскаянность. Отовсюду видны были любовь к нам и милосердие! Но, увы, грех, соделав нас недостойными любви Божией, в то же время отнял у нас способность чувствовать ее цену и наслаждаться ею. И услышаста глас Господа Бога ходяща в рай по полудни: и скрыстася Адам же и жена его от лица Господа Бога посреде древа райского. Скрыстася, - то есть нарочно удалились в чащу дерев от того места, которое служило им обыкновенным пребыванием, и где находил их дотоле Господь. Думали, что Он поищет их, не найдет и возвратится на небо. До того затмилось от греха в душе понятие о совершенствах Божиих, что на Вездесущего, потому только, что Он был теперь в ограниченном образе, взирали яко на обыкновенного человека, от коего можно убежать и скрыться. "Ибо таков обычай согрешающих, - замечает святитель Златоуст, - что они хотя и не могут сокрыться, однако сокрытися тщатся". Надлежало посему взыскать заблудших: и призва Господь... Адаме, где еси? Глас кротости и дружелюбия - прежнее имя: Адаме - и прежняя любовь: где еси? Можно бы сказать: где ты, преступник заповеди? куда бежал от стыда и казни, тебя ожидающих? Но ничего подобного, даже и похожего на то, не было. Вопрошающий как будто не ведает о происшедшем; пришел не обличать и судить, а только навестить своего любимца и друга; хочет видеть его, побеседовать с ним, оставить ему, может быть, новый знак любви и благорасположения; и, не находя его дома, ищет и спрашивает: Адаме, где еси? - где, в каком ты месте? А еще более: в каком ты состоянии? с тобою произошло что-то особенное, притом нерадостное, Я всегда заставал тебя на своем месте; ты сам, бывало, спешил ко Мне навстречу; теперь другое - прихожу и не вижу тебя: что с тобою? Адаме, где еси? "Так глубоко было падение наше, - замечает при сем случае один святой отец, - что самое всеведение Божие как бы потеряло нас из виду и принуждено вопрошать: где мы?" На такой глас уже нельзя было не отозваться. И вот, Адам и Ева исходят пред Господа из среды древ райских, но исходят с препоясанием - не по одному телу, а еще более по душе; то есть с несчастным запасом извинений и отговорок, кои отнимут, как увидим, едва не всю цену у их самопризнания во грехе. Чтобы не показаться убегающим от Самого Бога по личному отвращению от Его присутствия, Адам спешит объявить причину своего удаления от лица Божия и говорит, что причина сия в нем самом и есть ни что иное, как страх от своей наготы: глас слышах Твой и убояхся, яко наг есмь... Убояхся, - наготы надлежало более стыдиться, нежели бояться; но Адам приходит от нее в страх, обнаруживая сим, что чувство наготы соединено в нем с чувством нарушения заповеди. Примечательно также, что хотя сокрывался не один он, а с Евой, но упоминает только об одном себе, как бы Евы вовсе не было с ним. Так скоро грех успел уже породить в человеке "самость", заключить его любовь и попечение в одном себе и разъединить с самыми первыми ближними. То же самое увидим и далее - Адам и Ева будут извинять только каждый себя одного, даже слагать вину свою друг на друга, не жалея никого, кроме себя. Убояхся, яко наг есмь, и скрыхся. Если я, как бы так говорит Адам, не поспешил к Тебе навстречу, то это было не по недостатку усердия, не по нежеланию видеть Тебя; нет, причина сего не в Тебе, а во мне: я наг, мне стыдно и страшно в таком виде явиться пред Тобою: убояхся, яко наг есмь, и скрыхся. То же самое, хотя о сем и не говорится, было, без сомнения, и с Евой. Но, признавая в себе таким образом следствие греха, Адам медлит однако же признать самый грех. Что бы сказать (что случилось, если бы он сказал -ред.) прямо: я сокрылся потому, что наг, а наг потому, что вкусил от древа, преступил заповедь Твою? Сего чувства, сей полной откровенности не было: до самого конца останемся непризнательны, неискренни и нераскаянны! Подивимся же, братие мои, долготерпению Господа. Несмотря на такую неискренность, Человеколюбец все еще помедлит обличать и осуждать нас, и новым кротким вопросом даст нам время одуматься, прийти в чувство, раскрыть добровольно свои раны и просить на них врачевства. И рече ему Бог: кто возвести тебе, яко наг еси, аще не бы от древа, егоже заповедал тебе сего единого не ясти, от него ял еси? Кто возвести? от Меня ты не слышал сего, сам не знал о сем, в раю некому было сказать этого, как же ты узнал, что ты наг? Одно было средство к тому: не вкусил ли ты от древа запрещенного? После указания на древо нельзя уже было скрывать греха; и вот, уста трепещущего прародителя нашего разверзаются, наконец, для исповеди; но самолюбие и ложный стыд тотчас портят ее суетным извинением: и рече Адам: жена, юже дал ми еси... та ми даде от древа, и ядох. Видите по самой расстановке слов, где поставлен грех? В самом конце - ядох, а спереди и вблизи: жена, за нею - Тот, Который дал ее... И для чего все это? Дабы показать, что если Адам и согрешил, то невольно; если в происшедшем и есть какая-либо вина, то общая, часть коей падает на Самого Бога. Жена, юже дал ми еси со мною, та ми даде от древа, и ядох. Я сам, как бы так говорил прародитель, и не думал преступать заповеди; но явилась жена, та самая, которую Ты мне привел и назвал моей помощницей, подала мне плод запрещенный, и я съел. Как было, подразумевалось, не съесть поданного из таких рук? мог ли я думать, что погибну от той, которая дана Тобою? Но, злополучный праотец, разве жена была дана тебе в руководители? Разве повелено слушать ее, когда бы она подала и плод запрещенный? Она слышала о заповеди из твоих уст, и могла еще, пожалуй, думать, так ли она (заповедь) выслушана тобою, как должно, и понят ли истинный смысл ее? Ты, напротив, сам принял заповедь прямо от Бога, и потому не мог иметь в ней никакого сомнения. А между тем, поступил так же легкомысленно, как и она, тебя во всем слабейшая. Подобного, однако же, ничего не было сказано Адаму; а поелику он ссылался на жену, то речь обращена к ней. И рече Господь Бог жене: что сие сотворила еси? Для чего и сама вкусила, и мужа склонила к тому же, впав таким образом в сугубое преступление заповеди? Что... сотворила? чувствуешь ли, как важен проступок твой? видишь ли бездну, в которую зашла сама и завела мужа? Что сотворила еси?. . И рече жена: змий прельсти мя. И я, то есть, не сама задумала зло, а введена в грех другим. Вольно же - подразумевалось - позволять змиям брать на себя вид таких злохитрых искусителей и говорить такую обольстительную ложь... Открыто, таким образом, Адамом и Евой то, чего нельзя было уже скрывать долее; но открытое опять тотчас старались закрыть обвинением других. Выходило, - хотя прямо того и не говорили, - что если виноваты Адам и Ева, то не прав и Сам Законодатель. Сами чувствуете, братие мои, как неприлично было поступать нам таким образом по преступлении заповеди Божией? Это значило как бы заводить некоторым образом спор и хотеть препираться с Самим Богом, якобы мы были невинны. Но где эта невинность? Самая нагота наша, страх наш не давали ли уже нам знать, что мы были и совершенно виновны, и совершенно безответны? Между тем, такая нераскаянность наша вполне обнаруживала, как необходимо было для нас наказание. Иначе что бы могло образумить нашу гордость и обратить нас к смирению и покаянию? Творец и Благодетель наш не будет оправдываться пред прародителями нашими (это было бы недостойно Его величия), а в самом наказании покажет им, что оно не столько зависит от Его произвола, сколько само собою прямо выходит из их преступления. - Это мы увидим в следующий раз. А теперь обратимся к себе самим и посмотрим, не поступаем ли и мы в подобных обстоятельствах так же, как прародители наши. И к нам, недостойным, после каждого нового грехопадения является, можно сказать, Сам Господь; и нас, падших посреди рая, еже есть Церковь Христова, взыскует Он то внутренним гласом совести, то внешним вещанием духовных пастырей наших; извнутри, говорю, и совне грешник, если не закрывает слуха своего, всегда может слышать древний глас: Адаме, где еси? Как же отвечаем мы на милосердие Господа, нас взыскующего? Увы, многие, подобно прародителям, явно убегают в сем случае от лица Божия и сокрываются; и если бы еще, подобно им, сокрывались в чаще древ райских! нет, убегают, можно сказать, в чащу древ адских, то есть в тьму своих гордых и нечестивых помыслов и дерзких мудрований о Таинстве Покаяния и Исповеди. "Зачем я пойду на исповедь2 - говорят нагло таковые. - Кому какое дело до моих грехов? Хочу, раскаюсь в них; не захочу, останусь таким, как есмь. Мои грехи, - мое и дело". Откуда такой несчастный образ мыслей, как не из ада, как не от духа злобы, этой древней гордыни, которая потому и неисправима, что не знает смирения и исповеди? Увы, бедный грешник, нас с тобою тревожит то, что нами занимается, о нас печется Сам Бог!.. И как же бы, скажи, Творец мог забыть и оставить Свое творение, в коем Его образ? Сними с себя, если можешь, сей образ и тогда говори, что никому нет дела до твоих грехов. И не ты ли взыскиваешь строго с слуг твоих за неисполнение твоих, часто безумных, повелений? Господу ли неба и земли не требовать у нас отчета в исполнении Своего закона, в коем заключены и Его слава, и наше собственное блаженство? "Но я вижу во время исповеди пред собою не Бога, а подобного мне человека!" А разве бы тебе лучше, если бы предстал для суда над тобою Сам Бог? Не растаял ли бы ты с твоей греховной нечистотой от неприступной славы Вседержителя? Моисей и Илия не могли взирать на явление Его; Ангелы и Архангелы закрывают от Него лица свои; а мы нашими больными очами хотим смотреть прямо на это Солнце? Пред тобою в Таинстве Исповеди человек, тебе подобный; но он послан от Бога; ему дано право вопрошать тебя и произнести суд над тобою. И какой суд? Не казни, которую мы стократ заслужили, а милости и прощения. И после сего мы будем медлить принять собственное спасение? Другая, большая часть из нас, волей и неволей, является, подобно Адаму, пред Господа, то есть приходит ежегодно на исповедь; но с чем? Не с действительным раскаянием в грехах, не с сердцем сокрушенным и духом смиренным, а с нечувствием и хладностью, с извинениями и отговорками, с явным почти желанием сокрыть свой грех, если бы то было возможно, не только от духовника, - от Самого Бога! Признают, подобно прародителям, свои грехи; но не чувствуют и не видят, что в сих грехах пагуба душевная и вечная смерть. Говорят: "согрешил - прости", - но не из глубины сердца, а по одному обычаю и уставу; дают обещание избегать грехов, но без внутренней твердой решимости выполнить обещанное. Ссылаются в извинение себе то на свое сложение и природу человеческую, то на обстоятельства и положение свое в свете, то на примеры других людей. Как будто бы существовал какой грех, от коего нельзя было удержаться при помощи благодати Божией! Как будто бы собственная польза наша не требовала оставить, если то нужно, все самое любезное, решиться на жертвы, самые тяжкие, только бы не погубить души своей и не лишиться блаженной вечности!.. Престанем же, братие мои, поступать таким образом, дабы, в противном случае, самое врачевство, то есть Таинство Покаяния, не обращалось во вред и не служило к ожесточению наших душевных ран и недугов. Сбросим с себя все смоковничные препоясания; явимся пред Господа, нас взыскующего, во всей наготе греховной, и да речет каждый: се аз и несчастные дела мои! нет у меня извинения о гресех моих; мог я избегнуть соблазна, или устоять против него; мог, если бы захотел пребыть верным закону Твоему; и если падал стократно, то от самого себя, от моего легкомыслия, от моей злобы, от произвольной нечистоты в мыслях и чувствах, оттого, что не употреблял, безрассудный, тех средств, кои в избытке даны и указаны мне к ограждению себя от греха и соблазна. Чувствую всю тяжесть вины моей и возвергаю надежду на единое милосердие Твое: помилуй мя падшего! Отселе я столько же возлюблю закон Твой святой, сколько любил прежде беззаконные удовольствия плоти и мира; так же буду внимать совести, как слушался доселе страстей своих. Точию Ты не лиши меня милости и благодати Твоей, и укрепи на камени заповедей колеблющиеся стопы мои! Твой есмь отныне аз, спаси мя! Аминь.