Свт. Иннокентий Херсонский / Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа (11)

Глава: Глава XIX Иисус Христос на суде Пилата Характер Пилата и его отношение к синедриону. — Голословное обвинение Иисуса Христа первосвященниками. — Прокуратор им не довольствуется.—Всенародный допрос. — Ответ на него величественный, но противный ожиданию и видам судии. — Тайный допрос. — Пилат объявляет Узника невинным. — Новые клеветы со стороны обвинителей. — Безмолвие Обвиняемого. — Иисус Христос отсылается на суд Ирода. Римский прокуратор Иудеи, которому достался несчастный жребий осудить на распятие Господа славы, был Понтий Пилат; человек, по свидетельству иудейских писателей, высокомерный, жестокий и корыстолюбивый. Впрочем, такой отзыв мог быть следствием национального предубеждения против чужеземного правителя, и если заслужен Пилатом, то скорее всего в последние годы его правления. По крайней мере, история суда Пилатова над Иисусом Христом не показывает в нем особенного высокомерия, тем более корыстолюбия. Если бы приговор прокуратора можно было купить сребрениками, то первосвященники, вероятно, не пощадили бы церковного корвана, только бы скорее достигнуть своей цели и избавить себя от унижения, которому они подвергались в претории. Понтий был собственно прокуратором Иудеи, Самарии и Идумеи — должность, которая сама по себе ограничивалась сбором податей государственных; впрочем, с полным правом претора — решать все дела и казнить смертью, такое совмещение прав делалось в некоторых не очень значительных провинциях, куда не почитали нужным посылать особых преторов и проконсулов. Такими прокураторами обычно назначались люди всаднического (eguestris) достоинства, иногда из вольноотпущенных (libertini), чем-либо отличившихся, и назывались, подобно другим главным начальникам, игемонами, или правителями. Пилат принадлежал к сословию всадников. Обыкновенным местопребыванием иудейских прокураторов был город Кесария; но на праздники, особенно на Пасху, они переселялись в Иерусалим для непосредственного надзора за спокойствием народа и для подавления возмущений, которые нередко происходили во время праздников. С синедрионом иудейским римскому игемону трудно было жить в мире, ибо две различные и по духу совершенно противоположные власти часто сталкивались. Пилат имел немалые причины негодовать на иудеев и их синедрион. Вскоре после вступления в должность иудейского прокуратора ему захотелось (вероятно, из угождения кесарю) ввести в Иерусалим римские знамена с изображением кесаря — поступок сам по себе не очень важный, но противный иудейским обычаям. Упорство народа, соглашавшегося лучше лишиться жизни, нежели видеть языческие изображения в святом граде, привело к тому, что Пилат принужден был вынести знамена из Иерусалима. Потом Пилат вздумал построить за счет церковных средств водопровод для Иерусалима: намерение, весьма полезное для жителей столицы, частенько, и особенно в праздники испытывавших недостаток в хорошей, здоровой воде, — но неприятное синедриону, которому принадлежали деньги. В этом случае произошло народное возмущение, так что Пилат с трудом успокоил народ, окруживший его лифостротон и нагло требовавший оставить его — без воды. Об Иисусе Христе и Его действиях Пилат не мог не слышать, но, без сомнения, не имел верного понятия, кроме того, что действия Его нисколько не опасны для римского правительства. Известно было, конечно, Пилату и о происшествиях минувшей ночи: взятии Иисуса Христа под стражу, собрании синедриона и проч., ибо римская стража, усугублявшая свою бдительность во время праздников, сообщала прокураторам о всех происшествиях, заслуживающих внимания. Пилату даже известно было гораздо более, чем хотели и, может быть, ожидали первосвященники: что они преследуют Пророка Галилейского единственно по личным соображениям, из зависти и злобы (Мф. 27, 18). Таким образом, появление Иисуса Христа в виде узника не было для прокуратора вовсе неожиданным явлением: неожиданно было то, что для обвинения Его явился весь синедрион так рано и в тот день, когда всякий израильтянин, и искренно и лицемерно набожный, старался, сколько можно, удаляться от язычников и всего языческого, чтобы не потерять законной чистоты, необходимой для совершения Пасхи. Первосвященники и книжники, пожирая, по выражению Евангелия, верблюдов, действительно, не забыли теперь отцедить комара (Мф. 23, 24). Придя к претории Пилатовой, они не вошли в нее, чтобы не оскверниться; и дали знать игемону, что ожидают его на лифостротоне для такого дела, которое не терпит отсрочки. Не забыли, без сомнения, извиниться перед игемоном в том, что закон не позволяет им войти внутрь претории для личного с ним объяснения. «Жалкий народ! слепые изуверы!» — думал, конечно, гордый римлянин, чувствительный к тому, что его подчиненные почитают дом его настолько нечистым и богопротивным, что опасаются войти в него. Но римская власть всегда щадила предрассудки побежденных народов; и Пилат немедленно явился на лифостротон. Первосвященники в кратких словах объявили, зачем они пришли и чего требуют, — надеясь, что Пилат не заставит их судиться с преступником, осужденным целым синедрионом. Но для Пилата такая поспешность и настойчивость были подозрительны. Наместник кесаря менее всего расположен был служить слепым орудием Каиафова коварства. Как бы не замечая, что обвинители очень торопятся и всем сердцем желают гибели Обвиняемого, римский вельможа принимает спокойный тон беспристрастного судьи и спрашивает: «В чем же вы обвиняете Этого Человека?» Выслушать обвинение и без рассмотрения дела не осуждать виновного было отличительным свойством римского правосудия (Деян. 25, 15-16). «Если бы Он не был злодей, то ужели бы мы (все члены синедриона) предали Его тебе для казни?» — был ответ старейшин, все еще надеявшихся, что их личное достоинство заменит все доказательства. Но такой неопределенный, личный язык все более выдавал тайну врагов Иисусовых; а их самонадеянность еще сильнее возмущала гордость Пилата, внутренне, может быть, радовавшегося случаю досадить своим врагам... «Когда так, — возразил игемон, — когда вы хотите чтобы я осудил Этого Человека без разбирания дела, то к чему и мое участие? Возьмите Его вы сами и по закону вашему судите — и наказывайте Его, как вам угодно. Я не хочу вмешиваться в ваши дела». «Но преступление Его, — отвечали обвинители, — требует смертной казни, потому что Он выдавал Себя за Мессию, Царя Израильского; а нам нельзя никого предавать смерти без твоего на то согласия». Такое внимание к интересам кесаря, особенно уклонение от осуждения на смерть мнимого преступника — в устах первосвященников должны были казаться Пилату чрезвычайно странными. Отказывались от своих прав те, которые всегда дорожили ими и непрестанно спорили с прокураторами о правах. Однако же важность обвинения не позволяла более уклоняться от судопроизводства; надлежало приступить к допросу. Поскольку первосвященники в доказательство, что Иисус Христос есть возмутитель народного спокойствия, ссылались единственно на присвоение Им царского имени; поскольку для римского прокуратора важность обвинения в присвоении себе кем-либо звания Мессии иудейского состояла единственно в том, что с этим званием, по отзыву синедриона, соединялось наименование царя, то Пилат, вместо всех расследований, обратился к Господу и спросил Его: «Царь ли Ты Иудейский?» При настоящих обстоятельствах такой вопрос не мог быть задан без улыбки. Перед Пилатом стоял такой Человек, о Котором нельзя было и подумать, чтобы Он претендовал на престол Иудейский и осмелился спорить о правах на Иудею с кесарем. Конец суда, по-видимому, зависел от того, что Обвиняемый скажет в ответ: признает или не признает Себя царем. Судья, конечно, не ждал, чтобы Узник объявил Себя перед ним царем, не ждал, может быть, и того, что Он прямо отвергнет обвинение иудеев: ибо, во всяком случае, следовало предполагать какое-то основание в обвинении, выдвинутом целым синедрионом. Каково же должно быть удивление Пилата, когда Господь решительно ответствовал: «Я — царь!» (Мк. 15,2.) Лучше ответа не могли желать враги Иисуса; опаснее его не мог вообразить Пилат. При таком ответе иудеи могли тотчас сказать, что дело кончено, потому что Обвиняемый свидетельствует против Себя. Может быть, Пилат и в самом деле окончил бы теперь свой суд подтверждением приговора Иисусу Христу, сделанного синедрионом, если бы внушающий к Себе благоговение вид Господа, твердость и спокойствие, с которыми произнесено Его признание, личное нерасположение Пилата к синедриону и самолюбие — не побудили его продолжить расследование, защищая очевидную невиновность Обвиняемого. Такого расследования, впрочем, требовала и справедливость. Иисус Христос, называя Себя царем, не признавал вместе с тем, что Он, как клеветали враги Его, развращает народ и запрещает давать дань кесарю (Лк. 23, 2). Такая неопределенность ответа давала судье достаточный повод потребовать объяснения, в каком смысле Он называет Себя царем? Думая, может быть, что Узник имеет особенные причины не открывать полностью Своих мыслей в присутствии Своих обвинителей, и вообще желая дать Ему более свободы в объяснении Своего лица и Своих действий, Пилат вошел в преторию, дав знак следовать за собой туда же и Иисусу. Первосвященники, при всем желании быть свидетелями тайного допроса, оставались на дворе из опасения потерять чистоту законную, с неудовольствием видя, как мало подействовало на прокуратора то самое признание Господа, которое в синедрионе послужило основанием смертного приговора. «Итак, Ты выдаешь Себя за царя Иудейского?» — начал Пилат с тем видом, который если не показывал особенного благорасположения, то вызывал к открытому объяснению. Судя обыкновенным образом, прямой отрицательный ответ был, очевидно, самый полезный для Обвиняемого, к Которому прокуратор обращался уже с видимым снисхождением. Но мог ли пользоваться личным снисхождением римского судьи Господь неба и земли, Судья живых и мертвых? Дело шло не о том, чтобы избавиться любым способом — напр., как теперь, с помощью намеренного умолчания — от смерти, а чтобы заставить судью судить правильно и беспристрастно о силе обвинения заключавшегося в слове «царь». Политический, так сказать, римский аспект, в котором одном оно имело перед Пилатом силу уголовного преступления, отсутствовал в этом слове применительно к Иисусу Христу; между тем как в смысле нравственном, пророческом, теократическом оно не заключало в себе вины перед прокуратором и принадлежало Иисусу Христу во всей силе. Поэтому для правильности ответа надлежало знать, в каком именно смысле принимал слово «царь» Пилат, когда спрашивал: «Царь ли Ты?» — Так он и поступил. «От себя ли ты, — вопросил Господь Пилата, — говоришь это или другие так сказали обо Мне?» (По собственному усмотрению и разумению этого слова так ты спрашиваешь или с позиций Моих обвинителей, основываясь на их словах и понятии об этом предмете?) Несмотря на основательность этого вопроса, он для римского вельможи, облеченного правом казнить и миловать, показался не совсем уместным. «Разве я иудей, — отвечал Пилат с надменностью (чтобы мне мешаться в предрассудки, которыми ослеплен народ иудейский и нарушение которых ставят Тебе в вину). — Твои сограждане и первосвященники предали Тебя (как виновного в присвоении имени царя; вследствие чего я как прокуратор, на котором лежит обязанность утверждать приговоры синедриона, должен против воли устраивать Тебе допрос, хотя до сих пор и не видал от Тебя сам ничего противного законам). Итак, что Ты сделал? (чем подал повод думать, что Ты, по мнению твоих обвинителей, ищешь царства?) Отвечай!» «Царство Мое (в слове «царь» заключалось, главным образом, все обвинение иудеев), — отвечал Господь, — несть от мира сего (не есть какое-либо земное царство, которого ожидают иудеи). Аще бы от мира сего было царство Мое: слуги Мои подвизались бы да не предан бых был иудеом. Но царство Мое несть отсюду» (не есть земное и потому совершенно безопасно для римлян). Пилат, по-видимому, остался доволен этим ответом. Только слово «царство» (Господь не без намерения произнес его) звучало сомнительно в ушах политика; тем более, что враги Иисуса Христа могли толковать его в худую сторону. Притом Господь сказал только, в чем не состоит Его царство, а не сказал, в чем состоит оно; о чем также нужно было знать игемону. «Однако же Ты царь?» — спросил Пилат, давая, без сомнения, уразуметь, как неуместно слово это в устах Обвиняемого. «Ты глаголеши, яко царь есмь Аз», — отвечал Господь, давая со Своей стороны знать игемону, что названия этого, как оно ни кажется ему опасным, нельзя не употреблять, когда уже оно употреблено обвинителями и, в чистом своем смысле, совершенно сообразно с истиной. «Аз на сие родихся, — продолжал Он, как бы в оправдание Своей твердости в употреблении опасного, но истинного названия, — и на сие приидох в мир, да свидетельствую истину (с какой бы опасностью это свидетельство ни было сопряжено), и всяк, иже есть от истины (для кого она дорога и у кого есть в душе чувство истины), послушает гласа Моего». Еще ап. Павел назвал это признание Господа Себя царем на суде Пилата свидетельством доброго исповедания (1 Тим. 6, 13). В самом деле, оно показывало самую высшую степень самоотвержения и вместе мудрости. Словами: «Я на то родился, чтобы свидетельствовать об истине», — Господь показал, между прочим, что и тайный намек Пилата — удержаться от именования Себя царем, как весьма опасного, совершенно недостоин Его, потому что Он действительно есть Царь, в самом возвышенном смысле этого слова, Царь — единственный, вечный. Между тем, этими же самыми словами до очевидности обнаружилось свойство царства Христова и Его безопасность для римской власти. Римский всадник не способен был понять все это в смысле христианском, конечно, а лишь в философском. Римляне, особенно вельможи римские, были в то время знакомы с философией стоиков, по учению которых, истинный мудрец и человек добродетельный есть царь. Изречение Горация: «Ты правитель (гех), если право поступаешь», — сделалось в Риме почти народной пословицей. Одно, может быть, не нравилось игемону, что царь, мудрец, подлежащий его суду, упорен не только в своих мыслях, но и выражениях, даже опасных: обыкновенный, думал он, недостаток мудрецов-энтузиастов, не знающих политики... Поскольку Господь так много усвоял истине, то Пилат как бы невольно спросил Его: «Что есть истина?» — и не ожидая ответа, вышел вон из претории к первосвященникам. Не вдруг можно определить истинный смысл этого вопроса Пилата об истине. Что прокуратор не имел намерения слушать учение Иисуса Христа об истине, это показывает уже его немедленный выход из претории. Может быть, имея в виду последние слова Господа: «Всяк, иже есть от истины, послушает гласа Моего», и будучи тронут внутренне нравственным величием Господа, римлянин хотел показать мимоходом, что и он неравнодушен к истине и в свободное время с удовольствием вступил бы о ней в собеседование. Может быть, вельможа-политик вопросом о истине, а более тоном, которым произнес его, хотел дать подсудимому новый намек на осторожность, как бы говоря: «Ты решаешься жертвовать истине всем, но что такое истина? Доселе ни один философ не только не нашел, даже не определил ее: думай не о истине, а о жизни». Такой образ мыслей вполне может быть приписан Пилату, во времена которого в Риме любимой философией было учение академиков, которые, ничего не утверждая в области истины, все разрушали и подвергали сомнению. Как бы то ни было, но, выйдя из претории, Пилат решительно объявил иудеям, что он, на основании допроса, находит Иисуса Христа совершенно невиновным (Ин. 18, 38). Если бы первосвященники не участвовали лично и так много в деле, теперь рассматриваемом, если бы обвиняли Иисуса Христа только как обыкновенного преступника, то и в этом случае слова Пилата были бы для них весьма жестки. Сказать их — значило все равно, что сказать, что весь синедрион слеп, не стоит доверия и клевещет на человека невиновного. После такого бесчестия синедриону оставалось ожидать с обеих сторон упорных требований и наглых отказов. Первосвященники скрыли личное негодование на прокуратора, но с еще большим ожесточением начали клеветать на Иисуса Христа: глаголаху, по выражению св. Марка, много (Мк. 15, 3; Лк. 23, 5). Что именно? Представляли, вероятно, какие беспокойства могут происходить в народе, если предприимчивые люди будут безнаказанно присваивать себе титул царей. Незадолго перед тем произошло возмущение Иуды Галилеянина, которое сопровождалось волной убийств и разгромов и могло для красноречия фарисейского служить опытным доказательством опасностей, которые они предсказывали Пилату со стороны Иисуса Христа. В подтверждение того, что и от этого Галилеянина нельзя ожидать лучшего, могли указывать на чрезвычайную приверженность к Нему народа, на множество Его последователей, которые выжидают только благоприятного случая, чтобы соединиться и действовать открытой силой; могли выставлять в качестве возмущения порядка общественного даже некоторые дела Господа (только не чудеса, которые старались скрыть), напр., очищение храма от торжников. Между прочими обвинениями, некоторые из книжников заметили (Лк. 23, 5), что Иисус Христос показал Себя нарушителем законов не в одной Иудее, что Он давно уже привлек на Свою сторону бесчисленное множество галилеян, где начал Свои действия. Такое замечание вело к тому, чтобы представить Иисуса самым опасным возмутителем, который имеет виды не на одну только Иудею, но и на окрестные области. Когда обвинители умолкли, и Божественному Узнику надлежало, в Свою очередь, отвечать на их обвинения, Он не сказал ни слова. «Что же Ты не отвечаешь? — спросил Пилат, удивленный столь необыкновенным равнодушием. — Видишь, как много против Тебя обвинений!» Но Господь продолжал безмолвствовать... Такое молчание могло удивить всякого. Сами враги Господа должны были находить его весьма странным. Они знали, что Обвиняемый, если бы захотел, мог сказать в Свою защиту многое: знали, что Он обладает особенной силой слова и тем более должен был воспользоваться Своими дарованиями, когда дело шло о Его жизни, для убеждения прокуратора, который казался к Нему расположенным. Вероятно, — так могли они думать, — Он совершенно потерял присутствие духа, или полагается слишком много на снисхождение к Себе прокуратора, или ожидает, чтобы кто-нибудь из народа вступился за Него и рассказал о Его похвальных деяниях. Впрочем, молчание Господа должно было быть для первосвященников приятно во многих отношениях. Если бы Он заговорил, то могли опасаться, что Он обнаружит не только невинность Своих поступков, но и личную ненависть к Себе начальников синедриона; что Он может привлечь каким-нибудь образом внимание Пилата к Своим чудесам, которые если не побудят тотчас освободить Его, то заставят продолжить суд и произвести детальное рассмотрение дела. Это потребует справок и времени, чего именно так сильно хотелось избежать врагам Иисусовым. Пилат более всех дивился молчанию Господа; однако же нисколько не думал считать его следствием невозможности защищать Себя. Мнимая ревность первосвященников о поддержке римского правительства скорее всего могла вызвать смех в хитром римлянине, который очень хорошо знал на этот счет образ мыслей Анны и Каиафы. С другой стороны, кроткое спокойствие Господа, Его возвышенный и светлый образ мыслей о царстве истины, неизъяснимое величие в Его лице и взорах не позволяли и думать, чтобы в душе столь чистой зрели какие-либо нечистые замыслы. Все располагало Пилата в пользу Подсудимого. «Но как и защищать Его от преследования врагов столь упорных, могущественных и хитрых, когда Он Сам явно небрежет о Своем оправдании и, по-видимому, не ищет спасения от смерти?» Тонкий расчет прокуратора нашел в самых обвинениях средство если не спасти невинного Узника от казни, то избавиться от жестокой необходимости осудить Его на эту казнь. «Вы говорили, — сказал Пилат, обратясь к иудеям, — что Он начал возмущать народ с Галилеи; разве Он галилеянин?» «Галилеянин», — вскричали обвинители в несколько голосов, полагая, что это обстоятельство подействует на Пилата, который был особенно не расположен к галилеянам и находился во вражде с их правителем, Иродом Антипой, из-за убийства некоторых из его подданных во время жертвоприношения (Лк. 13, 1). Но на уме прокуратора было совсем другое. Под предлогом нежелания вмешиваться в дела, принадлежащие чужому правлению, Пилат решился отослать Иисуса Христа на суд Ирода. В другое время исполнение этого намерения потребовало бы несколько недель, потому что местопребыванием тетрарха Галилейского была Тивериада, отстоящая от Иерусалима на большое расстояние, но теперь это могло быть сделано в течение одного часа, потому что Ирод Антипа, исповедуя иудейскую религию, находился в Иерусалиме для празднования Пасхи. Отклоняя столь благовидным образом от себя судопроизводство над Иисусом Христом, Пилат мог еще при этом надеяться, что такая неожиданная учтивость послужит к примирению с потомком Ирода Великого. Из таких соображений Божественный Узник немедленно отсылается к Ироду в том же самом виде, в каком был приведен из синедриона, то есть в узах и под стражей. Туда же, против воли, должны были следовать первосвященники и прочие члены синедриона, не имея ни малейшего права и предлога протестовать против такого перенесения дела из одного суда в другой. Оглавление Глава: XX Иисус Христос на суде Ирода Характер Ирода. — Образ мыслей его об Иисусе Христе. — Отношение Ирода к синедриону. — Желание его видеть чудо. — Неисполнение желания. — Поругание и белая одежда, в которой Божественный Узник отсылается к Пилату. Тетрарх галилейский, сын Ирода Великого, Ирод Антипа, к которому на суд должен был явиться Агнец Божий, был тот самый деспот, который, в угоду беззаконной жене своей Иродии, лишил жизни Иоанна Крестителя. Жестокость и бесчеловечность не были собственно в характере Антипы, но склонность к чувственности и слабость духа и сердца не раз доводили его до жестокостей. Бесстыдная Иродия продолжала владеть сердцем Антипы и правила им вместе с царством; но теперь ее не было в Иерусалиме. Впрочем, у нее не было причины принимать личное участие в настоящем деле, разве из одного любопытства. Для Антипы появление в его дворце Иисуса Христа было столь же приятно, сколько неожиданно. Он знал Господа только по слухам: о чудесах Его слышал весьма много; слышал, конечно, что-то и о Его учении: но быть слушателем Иисусовым у Ирода не было никакого желания; хотелось только видеть какое-либо чудо. Прежнее мнение Ирода (Мф. 14, 1-2; Лк. 9, 7-9), что в Иисусе Христе воскрес Иоанн Креститель, им казненный, теперь уже не тревожило сластолюбца; рассеянность и забавы изгнали из воображения эту мысль, которая могла быть благотворной для его совести. Но первосвященникам, без сомнения, тяжело было ходить из одного судилища в другое, и притом без всякой определенной надежды. Ирод, несмотря на свою религию, не имел усердия к синедриону, который состоял большей частью из фарисеев, секты весьма требовательной, пользующейся поддержкой народа, не терпевшей чуждого владычества, а поэтому подозрительной для Ирода, чей род происходил из Идумеи, возвысился и держался происками при дворе кесарей. К секте саддукеев, которые также имели сильный голос в синедрионе, Ирод был более расположен и разделял их мнения, впрочем, не так, чтобы во всем следовать саддукейству. Знал, конечно, Ирод, подобно Пилату, и о том, что первосвященники преследуют Пророка Галилейского единственно по личным мотивам. Все это не подавало синедриону большой надежды. Но не было особенной причины и отчаиваться в успехе на суде Ирода. Как от государя иудейской религии, от него ожидали, по крайней мере, лицемерного уважения к верховному священному судилищу иудейскому и хоть притворного внимания к нарушению иудейских законов, в котором обвиняли Иисуса Христа и которое для Пилата-язычника не имело никакого значения. Если и прежде, как мы видели, фарисеи успели убедить иродиан действовать заодно с ними против Иисуса Христа, то в настоящем случае еще смелее можно было положиться на их содействие. Посланные от Пилата объяснили, без сомнения, Ироду, в чем состоит дело, почему римский судья не произнес приговора Иисусу Христу и отослал Его к правителю галилейскому: то есть что Обвиняемый, находясь в Иудее, не сделал ничего, заслуживающего казни, и что теперь остается Ироду рассмотреть, не сделал ли его подданный чего-либо такого в Галилее, как утверждали обвинители. Но Ирод не думал о расследовании дела, незначительность которого в гражданском отношении была для него так же очевидна, как и для Пилата. Не обращая внимания на высоких обвинителей Иисусовых, он, видимо, был рад, что видит наконец перед собой всеми славимого Пророка, Которого так давно и сильно хотел видеть (Лк. 23, 8). «Теперь, — думал роскошный деспот, — теперь Подсудимый, под угрозой мук и смерти, Чудотворец, чтобы добиться моей милости, раскроет передо мной все чудеса Своего могущества или искусства». И множество вопросов немедленно полилось из уст любопытного... Евангелист не говорит, о чем он спрашивал, но что вопрошения словеси многими не касались самого дела, это показывает уже молчание Господа и младенческое любопытство, владевшее Иродом. Всего вероятнее, это любопытство обращено было на прошлые чудеса Господа, в том числе, может быть, и на чудесные обстоятельства Его собственной жизни, напр., гласы с неба и проч. Господь не отвечал ни слова; не показал даже и вида, что Он готов исполнить желание тетрарха — видеть от Него какое-либо чудо. Сын Человеческий и здесь является в том же величии, в каком мы видим Его в начале служения, когда, искушаемый в пустыне, Он отвергает с презрением предложение сатаны — употребить в личную Свою пользу дар чудес. Нет сомнения, что Ирод, увидев какое-либо чудо, избавил бы Чудотворца от опасности, Ему угрожавшей: но творить в угоду Ироду и царедворцев его чудеса — значило бы унижать Св. Духа, силой Которого они совершались, — повергать святая псам... Между судьями Господа один только Пилат, по-видимому, был несколько расположен ценить высокие чувства и поступки Подсудимого. Не знающий истинного величия, Ирод, не получая удовлетворения своему любопытству, рассердился. Первосвященники заметили это и тотчас, пользуясь случаем, начали клеветать на Иисуса Христа, доказывая, что Он, как непокорный властям и враг спокойствия народного, давно достоин смерти. Возмутительный нрав галилеян, подданных Ирода, придавал достоверность тем опасностям, которые они предрекали от Иисуса Христа; а настоящее молчание Господа для злоречия служило очевидным примером мнимой непокорности Его властям. Но Ирод, при всем негодовании из-за обманутой надежды видеть чудо, не был расположен верить клеветам фарисейским. По всей вероятности, молчание Господа он принял за признание в слабости сотворить чудо, достойное внимания. И прежде едва ли от сердца верил Ирод слухам о чудесах Иисуса Христа, приписывал их, может быть, какому-либо тайному искусству; но, как человек без твердых правил, колебался в своем мнении и считал, что искусство стоит внимания. Теперь в полной уверенности, что подсудимый Узник сделал бы для него чудо, если бы мог, Ирод принял Его за посредственного шарлатана, который среди простого народа прослыл Чудотворцем, но в присутствии просвещенных царедворцев был вынужден молчать; который, будучи ослеплен успехами, видя готовность народа признавать Его за великого человека, вообразил Себя Мессией, впрочем, не имея никаких определенных целей; человек низкого рода, без знаний и дарований воинских, с одним пристрастием — поучать народ, Он был ничуть не опасен для правительства. «Такие люди, — думал Ирод, — заслуживают не смерть, а осмеяние», и сам первый начал издеваться над Господом. Толпа царедворцев немедленно присоединилась к своему повелителю. Со всех сторон полетели острые насмешки, язвительные укоризны и грубые шутки. Сын Человеческий был осмеян, поруган так, как праведник только может быть осмеян при дворе, подобном двору Антипы. В довершение всех насмешек Ирод велел надеть на Иисуса Христа длинную, белую, блестящую одежду. Так одевались в Риме полководцы и все те, которые собирались искать у народа какой-либо должности. Так, думал насмешливый деспот, должен быть одет и Тот, Кто имел безрассудство называть Себя, хоть и без особого умысла и дальних последствий, Царем Иудейским. В этой же самой одежде Иисус Христос был отослан обратно на суд к Пилату. Дарованием Ему свободы Ирод не хотел, вероятно, раздражить первосвященников; между тем, взаимной хитростью думал отплатить за учтивость Пилата и показать, что он перестает быть его недругом. Ибо с этого времени, по замечанию св. Луки, Ирод и Пилат сделались по- прежнему друзьями. Законным предлогом к возвращению Узника на суд прокуратора иудейского, если нужен был предлог, могло служить то, что Иисус Христос, хотя провел большую часть Своей жизни в Галилее, но родился и записан был в народную перепись в Иудее, управление которой принадлежало Пилату. Солнце было уже высоко, три допроса и переход из одного судилища в другое продолжались столько времени, что первосвященникам трудно было надеяться в этот же день окончить свое дело. Но отложить его до другого времени значило почти то же, что вовсе оставить. Со временем обстоятельства еще более могли расположиться в пользу Узника, Которому и без того покровительствовал прокуратор. Особенно нужно было опасаться народа, который, узнав об участи, ожидающей великого Пророка, легко мог восстать против синедриона. Поэтому старейшины с необычным для них терпением опять следовали за Иисусом Христом в Пилатову преторию, получив одно утешение, что Ирод поругался над Господом, но не имея в виду ничего определенного, кроме своего упорства. Оглавление Глава: XXI Иисус Христос осуждается на бичевание и смерть Пилатом Прокуратор снова провозглашает Иисуса Христа невиновным, соглашаясь только на наказание исправительное. — Упорство первосвященников. — Предложение народу на выбор Иисуса и разбойника Вараввы. — Сон жены Пилатовой и ходатайство за Иисуса. —Первосвященники наущают народ. — Свобода Бараеве, крест Иисусу! — Пилат напрасно думал заменить казнь смертную бичеванием. — Лютость этого наказания. — Венец терновый. — Се Человек! — Царя ли вашего распну? — Не имамы царя, токмо кесаря. — Опасность и признаки народного возмущения. — Устрашенный прокуратор омывает руки и осуждает на смерть неповинного. Пока Иисус Христос находился во дворце Иродовом, перед домом Пилата час от часу более собирался народ (Лк. 23, 13), не столько для того чтобы быть свидетелем суда над Пророком Галилейским (заключение Его в узы еще не могло сделаться известным всему городу), но чтобы участвовать в подавании голосов за освобождение узника. Ибо в это время у иудеев существовал обычай, чтобы в честь праздника Пасхи давать свободу одному из осужденных на смерть преступников. Народу предоставлено было полное право выбирать кого угодно. Это составляло остаток свободы, которой римляне любили льстить народам, ими побежденным. О выборе кандидатуры, без сомнения, договаривались предварительно. Поскольку Пилат был правителем собственно Иудеи и Самарии, то голоса тех, кто жил в его областях, особенно иерусалимлян, конечно были слышнее прочих и имели больше силы. Фарисеи, пользуясь доверием народа, могли иметь сильное влияние на такие выборы. По возвращении синедриона Пилат, против воли, должен был снова начать суд, для него очень неприятный. Известие о поруганиях, которым Иисус Христос подвергся во дворце Ирода, шутовская одежда, в которой Он был приведен назад, давали понять Пилату, что правитель галилейский почитает Этого Узника за мечтателя, которого не достаточно наказать одним осмеянием, но должно наказать чем-либо... Итак, подозвав к себе членов синедриона и народ, прокуратор сказал: «Вот, вы привели ко мне Человека Этого как возмутителя народного спокойствия; но я при вас самих расспрашивал Его и нашел совершенно невиновным в том, в чем вы его обвиняете. Ирод, к которому я посылал Его, сколько вижу, тех же мыслей; по крайней мере, он не нашел в Его действиях преступления, достойного смерти; итак, я не могу по вашему желанию осудить Его. Наказать, если угодно, я накажу; но после должен возвратить Ему свободу как невиновному» (Лк. 23, 14-16). В этих словах уже заметна некоторая уступка со стороны Пилата. Прежде он утверждал, что Узник не достоин ни малейшего наказания, теперь соглашается применить наказание исправительное. Уверенность его в невиновности Иисуса Христа не изменилась, как увидим; изменились только обстоятельства. Положить какое-либо наказание Узнику казалось нужным и для того, чтобы показать внимание к намеку нового друга своего — Ирода на Его мечтательность, а более — из снисхождения к синедриону, чтобы он имел возможность без особенного стыда прекратить преследование невинного. Что такой оборот дела будет стоить Праведнику незаслуженных страданий, об этом Пилат не заботился, считая торжеством своего правосудия, если в таких обстоятельствах сумеет спасти, по крайней мере, Его жизнь. Но первосвященники, видя снисхождение к себе, сделались настойчивее и объявили решительно, что они требуют смертной казни и не согласятся ни на какое другое наказание. Господь находился перед лифостротоном в одежде Иродовой, спрашивать Его снова не было никакой нужды, ибо обвинения были те же самые, что и прежде. Пилат был в явной нерешительности, что делать... Шум народа вывел его из недоумения. Праздная толпа изъявляла неудовольствие, что игемон, занявшись судом над Иисусом Христом, медлит исполнить народный обычай — освободить ради праздника одного из преступников. Дерзость эта, в другое время обидная, теперь была приятна для Пилата, так как предоставила ему способ выйти из затруднения. Известно было, что народ намерен просить Варавву, опасного преступника, который произвел возмущение и убийства и теперь со своими сообщниками сидел в темнице, ожидая казни, вероятно, крестной. «Что, — думал Пилат, — если я поставлю Иисуса рядом с этим разбойником и предложу народу на выбор? Ужели иудеи предпочтут Иисусу возмутителя и убийцу?» Последнее казалось совершенно невероятным; ибо Пилат знал, что народ не разделяет с первосвященниками ненависть к Иисусу и что, напротив, народная любовь к Нему была виной их зависти и недоброжелательства. Сообразив мгновенно все это, игемон обратился к народу: «Хорошо, — сказал он, — я готов исполнить ваше требование; слышу, что вам хочется просить свободы Варавве. Не препятствую. Впрочем, предлагаю вместе с ним на выбор другого. Хотите ли, чтобы я отпустил вам Иисуса, так называемого Христа, Царя Иудейского?» (Мф. 27, 17; Мк. 15, 9; Ин. 18, 39.) Более Пилат ничего не сказал в одобрение Иисуса Христа. Из его уст одобрение скорее могло иметь противоположный результат и показаться посягательством на свободу выбора, которой так дорожил народ, воздыхавший о древних правах. Но что он сказал бы в одобрение, уже некоторым образом заключалось в наименовании Узника Христом, Царем Иудейским, которое, кажется, сказано Пилатом в знак снисхождения. В самом деле, с этим наименованием соединены были все приятные воспоминания, все лестные надежды народа иудейского, некогда имевшего собственных царей и теперь с нетерпением ожидавшего Мессию-Царя из потомков Давидовых. Сама честь народная требовала дать свободу и жизнь Тому Человеку, все преступление Которого состояло в наименовании Себя Царем Иудейским. Только в устах римского прокуратора название Иисуса Христа Царем Иудейским могло представиться двусмысленным и даже насмешливым. Если не сам народ, то враги Господа могли толковать их так, как будто игемон издевался над ними, испрашивая свободы для Царя Иудейского... Во всяком случае, предложение Пилата народу об избрании Иисуса Христа было весьма необыкновенно. «Смотри, — замечает Златоуст, — как порядок изменился! Народ должен просить у Пилата свободы преступнику, а теперь сам прокуратор просит ее у народа». Первосвященники и народ немного удалились для совещания. Пилат оставался на судейском месте, посреди лифостротона, для производства суда над прочими узниками. Когда таким образом Иисус Христос был всеми оставлен и сам Пилат уже начинал, хотя против совести, склоняться к строгим мерам, невиновность Его обрела на время защиту там, где менее всего можно было ожидать защитников. Жена прокуратора прислала к нему своего служителя с тайной просьбой не осуждать необыкновенного Узника и, если можно, совершенно уклониться от судопроизводства над Ним: «Ибо, — говорила она, — в прошедшую ночь я видела чудесный сон и много пострадала за Сего святого Мужа». Не имея исторических указаний, бесполезно было бы догадываться, что именно видела во сне жена Пилатова; в таком случае пришлось бы обратиться к догадкам совершенно произвольным. Впрочем, из всего видно, что Прокула убеждена была сном своим не только в невиновности Иисуса Христа, но и в том, что Он есть Праведник: слово, которое в устах язычницы означало человека необыкновенной добродетели, любимца Божества. Можно также предположить, что во сне открыто было Прокуле, более или менее, и высокое достоинство лица Иисусова, и страшная участь, ожидающая врагов Его и судей неправедных. На Пилата предостережение жены должно было подействовать тем сильнее, чем более оно совпадало с убеждением его собственного сердца и чем известнее было ему нравственное достоинство его супруги. Если бы он не предложил народу выбор между Иисусом и Вараввой, то, может быть, нашел бы предлог тотчас прекратить, по совету жены, судопроизводство. Впрочем, обстоятельства позволяли Пилату успокоить жену свою насчет судьбы Праведника тем, что в его руках еще было много средств спасти Его если не от наказания, то от смерти. Между тем как Пилат разговаривал с посланным от жены и производил суд над другими узниками, первосвященники и старейшины пустили в ход все способы, чтобы настроить народ против Иисуса Христа. Сделать это для них было тем удобнее, что Иерусалимляне (имевшие большее право голоса) были приверженнее других к фарисеям, не любили галилеян и вообще были развращеннее и горделивее. Между прочим, в наущение могли говорить: «Синедрион в полном собрании два раза со всем беспристрастием, под клятвой допрашивал Иисуса; и, основываясь на собственных словах Его, нашел в Нем человека нечестивого, крайне опасного для благоденствия народа иудейского... Дела, Им совершенные, странны; но кто не видит, что Ему помогали темные силы, что Он посланник Веельзевула (Мф. 9, 34)? Ибо когда Он совершал их? — В субботу, вопреки закону Моисееву, к поруганию нашей религии (Мф. 12, 2—8). А чему учит Он? — Разрушает все предания (Мф. 15,2), грозит разрушить самый храм (Мф. 26, 61), поносит все священное, не исключая и нас, первосвященников. А как живет Он? — Ест и пьет с мытарями и грешниками (Мф. 9, 11; 11, 19); ведет дружбу с самарянами (Ин. 8, 48); все презренные люди с Ним в единомыслии. И такой Человек называет Себя Сыном Божьим! Если бы Он был действительно Мессия, то дошел ли бы до теперешнего состояния, позволил ли бы обходиться с Собой, как с рабом, согласился ли бы служить посмешищем для Иродовых слуг? Где пророки Моисей и Илия, которые должны возвестить всем приход Мессии (Ин. 1, 21)? Напротив, этот человек предан собственным учеником: так мало ценят Его сами друзья! Да и кто ожидает Мессию из Назарета (Ин. 1, 46), из дома плотника? Нет, не будет того, чтобы глупые и дерзкие галилеяне могли дать нам царя: Иерусалим не поклонится Назарету! Что в пришествии Мессии радостного? Не то ли, что Он освободит народ иудейский от врагов Его, восстановит престол Давидов (Лк. 19, 11)? Но посмотрите на Этого Человека: это ли победоносный потомок Давида, который с трепетом ожидает милости и смерти от приговора римского всадника? Он, когда и был свободен, непрестанно твердил: давайте дань кесарю! Это Мессия — только не иудейский, а римский! Честь народа требует испросить Ему самой поносной казни. Не примечаете ли, что Пилат, называя Его царем нашим и прося Ему свободы, издевается над нами? О, если бы Господь не смирил нас за грехи отцов наших, мы показали бы необрезанному, как поносить Израиля! По крайней мере, охраните честь синедриона, храма, имя Бога Израилева — вы, израильтяне! Проклят, кто скажет хоть слово в пользу Сына Иосифова!» Преступления Вараввы также могли быть оправданы и уменьшены. Ничто не препятствовало фарисеям произведенное им возмущение изображать в виде патриотической ревности по закону Моисееву и преданиям. Возмущения в Палестине тогда были делом обыкновенным; и при всех несчастьях, от них происходящих, подверженный политической мечтательности народ смотрел на возмутителей как на людей, в которых дышит дух свободы, а поэтому достойных лучшей участи. Напротив, Мессия, не сделавший ни одной попытки свергнуть иго римлян, казался уже по тому самому для многих неистинным. Наущенная толпа приблизилась к лифостротону. «Итак, кого из двух хотите, чтобы я отпустил вам, — спросил Пилат, — хотите ли, чтобы я отпустил Царя Иудейского?» (Весьма некстати употребляет он опять это наименование, которое наущенному народу казалось язвительной насмешкой). «Не Его, — раздалось со всех сторон, — не Его, а Варавву!» В замешательстве, еще не успев придумать никакого выхода, Пилат, как бы нехотя, спросил народ: «Что же мне делать с так называемым Царем Иудейским?»«На крест Его, на крест!» — кричала чернь, словно в самом деле ей предоставлено было право решать все дела. (Единогласное указание на сам род казни обнаруживает, что наущавшие не забыли никаких подробностей.) «Но какое зло сделал Он?» «На крест, на крест!» — более не слышно было ничего. «Нет, — отвечал Пилат, раздраженный неудачей и не привыкший терпеть подобных наглостей, — что прежде я сказал, то и будет: наказать Его — я накажу, а потом отпущу». После этого тотчас дано повеление: Варавву освободить, а Иисуса Христа подвергнуть бичеванию. Этим наказанием игемон, как увидим, надеялся совершенно успокоить лютость врагов Его. Бичевание (flagellatio), которым Пилат думал заменить смертную казнь, было одним из самых поносных и мучительных наказаний, которым римляне за важные преступления подвергали большей частью рабов и тех, которые не имели прав римского гражданина. И в иудейских синагогах наказывали розгами, но определенное число ударов было невелико; наказанный не лишался даже чести гражданской. Римляне, напротив, подвергали бичеванию за важные преступления и обычно перед совершением смертной казни. Число ударов и прочие подробности не были определены законом и предоставлялись человеколюбию или бесчеловечности воинов, которые у римлян совершали все казни. Бичи делались из веревок или ремней, в которые по местам ввивались острые костяные или металлические палочки. Нередко осужденные умирали под бичами. Таким-то наказанием Пилат хотел показать снисхождение и к врагам Его и обвинителям!.. Получив приказ, воины, находившиеся при Пилате, взяли Иисуса Христа с лифостротона и отвели в преторию — на двор прокураторский, где совершались подобные наказания; потом созвали большую часть военной спиры, или когорты, состоявшей от 600 до 1000 человек; ибо бичевание было чем-то вроде развлечения для этих грубых людей. Евангелисты не упоминают, чтобы пречистое тело Господа во время бичевания было привязано к столбу, но общераспространенное предание утверждает, что было. Жестокое само по себе, бичевание теперь было еще жесточе: каждый из воинов хотел дать почувствовать силу руки мнимому противнику кесаря — божества преторианцев. Насытив свою жестокость, воины перешли от мучений к насмешкам — или по обыкновенному в грубых людях сочетанию варварства с увеселением, или по примеру Ирода и его царедворцев. Вздумали заставить Узника изобразить царя, возводимого в царское достоинство. Для этого на обнаженное, покрытое ранами и кровью тело Господа накинули червленую хламиду — род короткой почетной епанчи, закрывавшей только половину тела, которая застегивалась на правом плече и надевалась важными военными людьми. Само собой разумеется, что хламида эта была какая-нибудь ветхая и негодная к употреблению. Военным одеянием хотели только означить мнимое домогательство Иисуса Христа верховной власти над иудеями. Потом некоторые из воинов для того же сделали наскоро венок и надели его на голову Господа. На соплетение венца были взять тернистые ветви, но какого именно дерева или травы (ибо тернистых пород много) — этого, по одному значению подлинных слов Евангелия, определить невозможно; потому что греческое слово (аканпса) означает всякое колючее растение. Отцы Церкви, начиная с Климента Александрийского, считают, что это был терн в собственном смысле слова. В самом деле, хотя венец придуман не столько для увеличения мук, сколько в насмешку, бесчеловечная прихотливость воинов, без сомнения, не упустила случая взять самое колючее растение, какое только могло найтись на дворе прокураторском. А поэтому название венца Иисуса Христа терновым соответствует и значению слова, употребленного в подлиннике, и церковному преданию. Теперь недоставало только последнего знака царской власти — скипетра: вместо него один из воинов вложил в руку Иисуса Христа палку из тростника палестинского, который похож на наш тростник, только гораздо толще и тверже его. После такого мнимо царского облачения, которое само по себе уже было посмеянием, начались издевательства самые грубые. На Востоке уважение к царям обыкновенно изъявляют падением перед ними на колени. То же делали и теперь. Падая (поодиночке) перед Иисусом Христом на колени, говорили: «Радуйся, Царь Иудейский!» С этими словами каждый воин плевал Господу в лицо; брал у Него из рук трость и ударял Его по голове.