Сиракузянам не удается достигнуть гавани без приключений: еще в городе,
перед монастырем, с ними встречаются Анджело и его кредитор. Завидев на нем
цепочку, они обращаются к нему с упреками по поводу его неблагородного
поведения (8-е смешение); дело доходит до резкостей, Антифол и кредитор
обнажают свои мечи. Как раз вовремя подоспевают Адриана и Люциана с
провожатыми: "вот они, вяжите их!" (9-е смешение); видя себя окруженными,
они спасаются в монастырь. Но Адриана не намерена оставить своего больного
мужа под чужой опекой; она шумит; из монастыря появляется игуменья. Она
расспрашивает Адриану о причине всей тревоги; тут происходит там мастерская
сцена признания, о которой речь была выше (гл. VIII). Вообще мы чувствуем,
что теперь комедия кончается; с появлением игуменьи воцаряется серьезное,
торжественное настроение. Адриане она отказывает наотрез; она сама хочет, с
помощью лекарств и молитв, вернуть Антифолу его потерянный рассудок. С этими
словами она уходит - и мы знаем, что будет дальше; она ведь - Эмилия, мать
Антифола, ей нетрудно будет, в разговоре с ищущим брата сыном, раскрыть всю
тайну.
Адриана в отчаянии; сестра советует ей обратиться с жалобой к герцогу.
Кстати, его как раз теперь увидят в этих местах, так как в его присутствии
должна совершаться казнь Эгеона. И он приходит - за ним свита, Эгеон и
палач. Адриана бросается перед ним на колени и требует защиты от своеволия
игуменьи. Герцог удивлен: своеволия игуменьи, этой святой женщины? Но он сам
женил Антифола на Адриане; он велит игуменье явиться. Пока за ней идут, на
сцену врываются Антифол Эфесский со своим Дромионом; им удалось
освободиться, и он теперь сам обращается к герцогу с жалобой на свою жену.
Пока он рассказывает и все удивляются его рассказу, в него всматривается
осужденный Эгеон: он не сомневается, что перед ним его сын, тот сын, с
которым он простился в Сиракузах шесть лет тому назад (10-е смешение). Но
Антифол его не узнает, да и герцог знает, что его спаситель двадцать лет жил
безвыездно в Эфесе; путаница достигает своих последних пределов. К счастью,
является игуменья, с ней Антифол и Дромион Сиракузские; благодаря ей
недоразумение разъясняется, Эгеон находит неожиданно и жену, и обоих
сыновей. Конечно, о казни и речи более нет; игуменья всех, не исключая и
куртизанки, приглашает в монастырь на пир. Последними уходят оба Дромиона;
Сиракузскому страшновато при мысли, что та "жирная подруга" будет все-таки
его, если не женой, то невесткой; но мы можем его утешить предсказанием, что
он найдет себе лучшую подругу в лице той резвой служаночки, с которой он
тогда вместе отгонял хозяина от его дома. А пока у них возникает спор о
страшинстве: кому первому войти в монастырь? Но сиракузянин быстро его
решает: не друг за другом, а вместе. Этим чисто клоунским выходом кончается
комедия.
"Комедия ошибок" не принадлежит к тем драмам, которые сделали
бессмертным Шекспира; скорее можно сказать наоборот, что имя Шекспира ей
обеспечило ту известность, которой она пользуется в наши дни. Известность
эта, впрочем, не очень велика; на сцене она появляется редко, чему виною,
впрочем, затруднительность ее постановки - не легко найти две пары
двойников-актеров для ролей обоих Антифолов и обоих Дромионов. Но помимо
того и основной мотив комедии не внушает особого интереса в наши времена,
когда главной задачей поэта считается психологический анализ характеров и
положений; недаром такой опытный директор, как Лаубе, отзывался
пренебрежительно о "старом, негодном мотиве смешений и недоразумений".
Если наша комедия и не может, подобно Гамлету и Лиру, считаться
непременной составной частью современного репертуара, то ее
литературно-историческое значение тем не менее остается очень крупным. Поэт
сделал в ней попытку обновить пьесу, написанную более чем за полтора
тысячелетия до его времени, и не только обновить, но и облагородить, подняв
ее из области комедии типов в область серьезной комедии характеров.
Обыкновенно критики, проводя параллель между "Менехмами" и "Комедией
ошибок", отдают пальму первенства последней. И действительно, Андриана
несомненно серьезней сварливой матроны Плавта; Антифол Эфесский не допускает
такой вульгарности, как похищение жениной накидки; трогательный образ
Люцианы отсутствует у римского комика, равно как и величественная фигура
игуменьи; нашлись даже любители длинных речей старого Эгеона. Правда, с
другой стороны, что спор между Плавтом и Шекспиром ведется перед судом
новейшей критики при очень невыгодных для первого условиях: критик редко
бывает настолько знаком с латинским языком и с античной жизнью, чтобы
оценить прелесть Плавтова диалога и жизненность его фигур и мотивов. Со всем
тем правильное суждение о сравнительном достоинстве обеих пьес будет,
думается мне, следующее: английский поэт несомненно ввел частичные улучшения
в античную фабулу, но этим самым он ее испортил как целое. Плавт - или,
вернее, его греческий предшественник - отлично сделал, что не стремился к
особенной серьезности характеров, а удовольствовался одними типическими
масками своего времени; несерьезность фигур, совершенно гармонируя с
несерьезностью самой фабулы, дает вполне единое, законченное целое; как
зритель так и читатель остаются вполне удовлетворенными забавной пьесой, не
возбуждавшей в них никаких ожиданий, которые бы превосходили ее силы. У
Шекспира мы имеем не то; независимо от вопроса, насколько ему удалось
облагорожение его фигур - причем я прошу припомнить сказанное выше (гл.
VIII) об Адриане, - мы можем сказать, что самое стремление их облагородить
поднимает комедию на такую высоту, на которой основной мотив смешения
представляется уже несоответствующим всей обстановке. С самого начала
трагическая - или, если угодно, мелодраматическая фигура осужденного Эгеона
не дает возникнуть тому веселому, беззаботному настроению, при котором
только и возможен интерес к таким сюжетам, как сюжет "Менехмов".
Ф. Зелинский
{Воспроизводится по изданию: Библиотека великих писателей под редакцией
С. А. Венгерова. Шекспир. Том III. Издание Брокгауз-Ефрона. С.-Петербург,
1903.}