- 862 Просмотра
- Обсудить
Римма Казакова. Страна Любовь.1 ...И приеду я в ту страну, в ту булыжниковую старину, в то черненое серебро, что как вороново перо. Вороненый металл ворот, бухты матовый разворот... Город готики, я твой гость. Твой залив собираю в горсть. А в заливе полно камней — как купающихся коней... Вспомню каменно и легко все, что дорого и далеко. Где-то теплые тальники, детства добрые тайники... Отрезвляюще — в пух и прах!— Таллин — талинкой на губах. 2 Качается море, качается... Я, как поплавок, на плаву, а мне лишь бы знать, что плыву, и не о чем больше печалиться. Вливается в море моя душа, поиссохшая что-то, как в землю уходят болота, как реки вбегают в моря. А дюны, как море, бегут, и суша, как море, покачивается, и, значит, нигде не оканчивается то море, которое тут. И значит, еще ерунда, не согнуто и не сломано, когда тебя держит соломинкой такая большая вода. Чтоб впредь — на приколе, на якоре, а знать, что живу, что плыву, что, как поплавок, на плаву. Шумит во мне море, как в раковине. Чтоб — как со свечою внутри,— вобрав это море мятежное, носить по российским метелицам медвяные янтари. 3 ...Я вспомню майскую Литву, внезапность соловьиной трели. Меня, как птицу, на лету воспоминание подстрелит. Смятенная до той поры, там позабыла бред недужный. Чужие боги к нам добры, а может быть, и равнодушны. И было весело горстям, в которых плоть воды дышала. И темный, кислый хлеб крестьян не просто ела я — вкушала. Все говорило мне: забудь грусть дней, бесцельностью дробимых! Довольно принимать за путь разнообразие тропинок... И, ветку отводя рукой, себя отдав зеленой чаще, вновь обретала я покой, к себе вернувшись настоящей. Я вспомню майскую Литву — и будет чище мне и проще плести те сети, что плету, плестись своим путем средь прочих. Я вспомню майскую Литву — и словно я — на крепко сбитом, бедой испытанном плоту,— не по зубам любым обидам. И надо мной, как небеса, глаза весны, летящей в лето, глаза, зеленые глаза — листвы, травы, твои, рассвета. 4 Ты приходишь, Прибалтика, как корабль из тумана, от петровского ботика, от пустынь океана. Простираешься, сизая, смутно и непогоже. Не моя, не российская, но российская все же. Перепутались в давности даты — кипою веток,— где к твоей первозданности прикоснулся мой предок. В этой давности — разное, как твоя Калевала, где — с любовью и распрями время правит кроваво. Только помнить ли сечи нам, у вражды ли учиться? Колыхайся, посвечивай молчаливо и чисто... Что нам мелкие мелочи в век, вопящий о братстве? Как счастливая девочка, говорю тебе: «Здравствуй!» Припадаю, как к матери. Словно финские сани, мчат меня по Прибалтике руны, дайны и саги.
Москва, "Молодая Гвардия", 1980.
Римма Казакова. Страна Любовь....Мало солнца в Воркуте. Мой товарищ с кинокамерой морщится: «Лучи не те, что в столице белокаменной!» Нам начальство выдает обмундированье летное. Скоро ночь. Программа плотная. Обживаем вертолет. Ловим солнце, чтоб успеть север разглядеть попристальней, к буровой, как к теплой пристани, и к оленям долететь. Мало солнца. Не храню память крымскую, кавказскую. Здешнее, с короткой ласкою,— как теперь его ценю! И повернут шар земной к солнцу буровыми вышками, снега матовыми вспышками, вертолетом, чумом, мной. И в сердечной простоте мы, народ не твердокаменный, из столицы белокаменной, кто — пером, кто — кинокамерой, служим службу Воркуте.
Москва, "Молодая Гвардия", 1980.
Римма Казакова. Страна Любовь.Г. Сафиевой 1 Есть сходного много на свете, и я домоседу не вру: те земли — почти что как эти, похожа гора на гору. Облазила, может, полмира, смешавши «туда» и «сюда»... Но круглые горы Памира не спутать ни с чем никогда. Взирала залетная пташка: их склон, освеженный весной, как грудь материнская, тяжко себя возвышал надо мной. Так страшно и так незнакомо дорога вилась в никуда... Но было здесь что-то от дома, от теплого духа гнезда. Попутчик, заезжий молодчик, увидел дома среди гор и голову долго морочил подруге моей, Гулрухсор. Расспрашивал длинно, подробно к прославленной ГЭС по пути. «Так жить,— говорил,— неудобно, по-птичьи, на небе почти...» Гортанно и высокогорно слетали слова с языка. Таджичка смеялась задорно и высокомерно слегка. И вдруг — этот взгляд, как кресало. Привстала, забыла про смех. И — Родина!— строго сказала, ответив на все и за всех. 2 По дороге в Нурек Этот страх перед горами — как благоговенье в храме. Он не страшен, страх высокий. В небесах — его истоки. Это страх неодолимый за себя, за дух долинный. Там, внизу, долина скрылась... Одолеем ли бескрылость? Где орлы парят, как Илы, вдруг прибудет странной силы. И на мир острей и зорче поглядишь — созревший зодчий. Донесешь ли до долины высоты закон орлиный? Этот страх перед горами, перед строгими дарами высоты, особой меры откровения и веры,— этот честный страх не страшен, небом бережно окрашен, разгибающим колени, в лучший цвет — преодоленья.
Москва, "Молодая Гвардия", 1980.
Я похожа на землю, что была в запустенье веками. Небеса очень туго, очень трудно ко мне привыкали. Меня ливнями било, меня солнцем насквозь прожигало. Время тяжестью всей, словно войско, по мне прошагало. Но за то, что я в небо тянулась упрямо и верно, полюбили меня и дожди и бродячие ветры. Полюбили меня — так, что бедное стало богатым,— и пустили меня по равнинам своим непокатым. Я иду и не гнусь — надо мной мое прежнее небо! Я пою и смеюсь, где другие беспомощно немы. Я иду и не гнусь — подо мной мои прежние травы... Ничего не боюсь. Мне на это подарено право. Я своя у березок, у стогов и насмешливых речек. Все обиды мои подорожники пыльные лечат. Мне не надо просить ни ночлега, ни хлеба, ни света,— я своя у своих перелесков, затонов и веток. А случится беда — я шагну, назову свое имя... Я своя у своих. Меня каждое дерево примет.
Римма Казакова. Страна Любовь.
Москва, "Молодая Гвардия", 1980.
Пожалуйста, возьмите пальму первенства! Не просто подержать, а насовсем. Пускай у вас в руках крылато, перисто возникнет эта ветвь на зависть всем. А вы пойдете, тихий и небрежный, как будто не случилось ничего. Но будете вы все-таки не прежний — все прежнее теперь исключено. У ваших ног послушно море пенится. Кошмарный зверь, как песик, ест с руки. От палочки волшебной — пальмы первенства — расщелкиваются хитрые замки! Им клады от нее таить нет смысла,— и пальмочка, в ладонь впаявшись твердо, подрагивает, как коромысло, когда полны до самых дужек ведра. Тот — еще мальчик, та — качает первенца, тот — в суету гвоздями быта вбит... Берите же, берите пальму первенства! Черт шутит, пока бог спит... Что? Говорите: «Не хочу. Успеется. И вообще почему вы решили, что именно я? Сейчас мне некогда. Да отстаньте же в конце концов! Все. Пока. Обед стынет...» Эй, кто-нибудь, возьмите пальму первенства! Пожалуйста, возьмите пальму первенства. Берите же, берите пальму первенства! Глас вопиющего в пустыне.
Римма Казакова. Помню.
Москва, "Советская Россия", 1974.
Город мой вечерний, город мой, Москва, весь ты — как кочевье с Крымского моста, Убегает в водах вдаль твое лицо. Крутится без отдыха в парке колесо. Крутится полсвета по тебе толпой. Крутится планета прямо под тобой. И по грудь забрызган звездным серебром мост летящий Крымский — мой ракетодром. Вот стою, перила грустно теребя. Я уже привыкла покидать тебя. Все ношусь по свету я и не устаю. Лишь порой посетую на судьбу свою. Прокаленной дочерна на ином огне, как замужней дочери, ты ответишь мне: «Много или мало счастья и любви, сама выбирала, а теперь - живи...» Уезжаю снова. Снова у виска будет биться слово странное «Москва». И рассветом бодрым где-нибудь в тайге снова станет больно от любви к тебе. Снова все к разлуке, снова неспроста — сцепленные руки Крымского моста.
Римма Казакова. Страна Любовь.
Москва, "Молодая Гвардия", 1980.
Римма Казакова. Страна Любовь.Мальчишки, смотрите, вчерашние девочки, подросточки — бантики, белые маечки — идут, повзрослевшие, похудевшие... Ого, вы как будто взволнованы, мальчики? Ведь были — галчата, дурнушки, веснушчаты, косички-метелки... А нынче-то, нынче-то! Как многоступенчато косы закручены! И — снегом в горах — ослепительно личико. Рождается женщина. И без старания — одним поворотом, движением, поступью мужскому, всесильному, мстит за страдания, которые выстрадать выпадет после ей. О, будут еще ее губы искусаны, и будут еще ее руки заломлены за этот короткий полет безыскусственный, за то, что сейчас золотится соломинкой. За все ей платить, тяжело и возвышенно, за все, чем сейчас так нетронуто светится, в тот час, когда шлепнется спелою вишенкой дитя в материнский подол человечества. Так будь же мужчиной, и в пору черемухи, когда ничего еще толком не начато, мальчишка, смирись, поступай в подчиненные, побегай, побегай у девочки в мальчиках!
Москва, "Молодая Гвардия", 1980.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.