Пол Феррис. Зигмунд Фрейд (7) - ДОСКА ОБЪЯВЛЕНИЙ ГИПЕРИНФО

1057 Просмотров

Когда он мечтает о том, что кокаин может для него сделать, на поверхность выходят фантазии о женщине, взятой силой. Многие годы наркотик будет выручать Фрейда, хотя не столько в силу своих сексуальных свойств, сколько в качестве психологической поддержки. Наряду с проведением "опытов" он исследовал литературу и готовил статью. Вскоре она была написана, отослана в один венский медицинский журнал и в июле опубликована под названием "О коке". Он посвятил статью невесте как "гимн во славу этого магического вещества" - посвящение показывало, что читатель должен был найти в этой статье. Статья в основном состояла из обзора литературы на эту тему. От истории использования растения кока в Перу Фрейд переходит к современным данным. Весь материал представлен пристрастно - автор подбирал данные, чтобы доказать эффективность кокаина. По словам Фрейда, он изменяет метаболизм в организме, позволяя провести большую работу при приеме меньшего количества пищи. В некотором смысле это действительно так (потому что кокаин стимулирует выработку адреналина), но Фрейд, похоже, считал, что кокаин может стать заменителем пищи, воздействуя неизвестным способом на центральную нервную систему. Он верил в чудеса. Вот некоторые данные из статьи. Одна двадцатая грамма, растворенная в воде, вызывает "приятное возбуждение и длительную эйфорию, ничем не отличающуюся от нормальной эйфории здорового человека". Возможно, Фрейд сам был в состоянии кокаиновой эйфории, когда писал эти строки. Улучшается контроль над собой. Увеличивается трудоспособность и "энергичность" - эвфемизм, заменяющий в рекламе патентных средств слово "потенция". Фрейд сообщает о том, что ему известно три человека, которые чувствовали половое возбуждение от приема этого средства. Вероятно, одним из них был он сам. Кокаин, уверял он своих читателей, не вызывает привыкания и "абсолютно никакого пристрастия". Это значило лишь то, что пока у него не было данных, доказывающих обратное. Все это не помогло Фрейду завоевать авторитет, хотя и не повредило. Кокаин в то время был в моде. Писатель Конан-Дойль, который, вероятно, сам принимал его, к 1887 году заставил своего Шерлока Холмса регулярно добиваться с его помощью "умственного возбуждения". Доктор Ватсон с неодобрением смотрел, как великий детектив три раза в день закатывал рукав и обнажал жилистую руку с отметинами от уколов, делая себе инъекцию семипроцентного раствора кокаина. Фрейд просто присоединился к общему мнению. Лечение его друга Флейшля началось в мае 1884 года, еще до написания статьи "О коке". Сначала Флейшль решил, что кокаин избавил его от пристрастия к морфию, как Фрейд и обещал, но к 1885 году он пристрастился к новому наркотику и стал принимать его в огромных дозах. Случай Флейшля с самого начала был безнадежен, тут любое лечение потерпело бы неудачу. В противном случае такие люди, как Брюкке и Брейер, не согласились бы на это лечение, да и Фрейд не стал бы проводить "эксперимент" в таких масштабах. Но даже когда польза кокаина стала вызывать серьезные сомнения, Фрейд был непоколебим в своей вере. Еще год или два он продолжал восхвалять кокаин, пока в 1887 году не вышла его последняя статья на эту тему, где он признает, что использование кокаина морфинистами может быть опасным. К этому времени его уже обвинили (это сделал Альбрехт Эрленмейер, известный психиатр) в том, что он помог выпустить на свободу "бич человечества". Волшебный порошок подвел Фрейда. Ему пришлось это признать. В статье от 1885 года, посланной в Венское психиатрическое общество, он рекомендовал делать подкожные инъекции кокаина "безо всяких ограничений". В 1887 году его взгляды изменились, и в другой статье он делает предположение, что во всем виноват способ применения лекарства, инъекции (в то время в пользе инъекций как метода введения лекарства многие сомневались). После этого ему нужно было как-то замять статью 1885 года, в которой он высказывается за инъекции, и он предпринимал для этого всевозможные усилия. Эрнест Джонс отмечает, что в "Толковании сновидений" Фрейд пишет, будто впервые порекомендовал людям кокаин в 1885-м, а не в 1884 году, как было на самом деле. Джонс делает анализ по Фрейду и говорит, что его подвело собственное подсознание, которое понимало, что он виноват, и вызвало эту описку. Произошла и еще одна неприятность. Летом 1884 года, когда Фрейд еще был полон энтузиазма по поводу кокаина, его более молодой коллега по больнице, офтальмолог Карл Коллер, открыл свойство этого вещества, которое Фрейд упустил из виду. Все, кто принимал кокаин орально, знали, что от него немеют рот и губы. Думая о том, где кокаин может найти применение, Фрейд просто добавил в список болезни глаз. Но в разговоре с Коллером, который уже искал вещество для местной анестезии, он упомянул о способности кокаина вызывать онемение ткани. В сентябре Фрейд поехал в Гамбург, как и планировал, чтобы увидеться с Мартой, хотя ему пришлось сделать это немного позже, так как в отделе не хватало работников. По возвращении он узнал, что Коллер с помощью кокаина проводил анестезию глаз - у лягушки, кролика, собаки и самого себя - и уже написал статью, закреплявшую за ним открытие. Он признавал роль Фрейда, привлекшего его внимание к кокаину, но местная анестезия была открыта именно Коллером. В своей автобиографии 1925 года Фрейд обвиняет во всем Марту, утверждая, что внезапно прекратил работу над кокаином, чтобы встретиться с ней. Но это было не так. Долгое время после смерти Фрейда его дочь Анна, хранительница памяти о нем, просила друзей не говорить об истории с кокаином. Эрнест Джонс писал об этой привычке Фрейда, но преуменьшил ее масштабы. В личном письме Джеймсу Стречи, переводчику Фрейда, он писал в 1952 году: "То, как Фрейд навязывал всем кокаин, должно быть, делало его настоящей угрозой для здоровья людей... Его интересовали только чудесные свойства вещества, которое он сам принимал в слишком больших количествах". Кокаин даже снился Фрейду. В его снах был и призрак Флейшля (он умер в 1891 году). Фотография этого красивого чернобородого мужчины висела на стене приемной Фрейда. Она все еще там, в венском доме Зигмунда Фрейда. Весна 1885 года стала для Фрейда временем перемен. В начале того же года он послал заявление на звание приват-доцента, успех которого зависел от покровительства Брюкке и Мейнерта, а также его собственных способностей. Постепенно оформлялся план организовать свою собственную практику как невропатолога. Он подал заявление на командировочную стипендию, которая позволила бы ему жить в Париже и работать под началом знаменитого невролога Шарко. 10 марта он прочитал последнюю из курса лекций и сообщил Марте, что этот день "проводит четкую черту в моей жизни; все старое завершено, и я попадаю в совершенно новую ситуацию". За десять лет до того он говорил другу Зильберштейну: "Пусть начнется новая эра!", когда (ошибочно) сообщал ему о том, что Гизела Флюс собирается выйти замуж - еще один драматический штрих. В апреле 1885 года он пишет Марте, что уничтожил все личные бумаги за последние четырнадцать лет, в том числе "письма, научные рефераты и рукописи статей". Он сохранил только письма от нее и от семьи. Суэйлз предположил, что он в это время находился под воздействием кокаина; возможно, достаточно было и этой драматической жилки. Марте он написал, что его биографы будут, теперь уже без помощи его ранних бумаг, писать историю под названием "Рождение героя". Итак, он определил свое будущее. Возможно, это было сказано в шутку, но здесь есть и доля истины. С нынешней точки зрения в некоторых словах Фрейда можно увидеть пророчества. Когда Брейер в 1880 году отлучался и Фрейд лечил одного из его пациентов, он писал Марте, что некоторые случаи лучше лечить человеком, а не инструментами. Еще один факт: он услышал, как группа молодых врачей смеется над будущей акушеркой. Ее спросили, почему в водах иногда бывает меконий - экскременты. Врачи считали, что ее наивный ответ ("Потому что ребенок испуган") смешон. Но Фрейд был на ее стороне и считал, "что эта бедная женщина из низших слоев безошибочно заметила очень важную связь". Все эти странности ничего не меняли. Фрейд по-прежнему оставался человеком, вполне способным продолжить карьеру обычного медика. Когда летом 1885 года коллеги проголосовали за то, чтобы выдвинуть его кандидатуру на должность приват-доцента и после некоторых бюрократических задержек согласие государства было получено, ему было тридцать лет. Подчинение общим правилам означало безопасность. Благодаря поддержке своих покровителей врачи были во многом защищены от критики. Даже авантюра с кокаином не выходила за рамки, очерченные медициной для себя в то время. Во всех европейских столицах медики старались сохранить корпоративность медицины с некоторыми вариациями, и Фрейд одобрял эту игру, как и большинство его коллег. Среди правил, которым нужно было подчиняться, была и одежда. Для устного экзамена, который тоже был обязательным для кандидата в приват-доценты, нужен был фрак, белые перчатки и шелковый цилиндр. Фрейду понравилась идея красивой одежды, и он не стал одалживать фрак, а пошел к дорогому портному, чего в принципе не мог себе позволить. Ему пришлось не раз надевать фрак тем летом, когда он принял предложение работы на отпуск в клинике Генриха Оберштейнера, друга Брейера и Флейшля. Работа в частной клинике была еще одним вариантом развития событий для бедного молодого врача, каким был Фрейд, если он хотел преуспеть. Клиника Оберштейнера была старейшим из шести частных психиатрических заведений в Вене, предназначенных для пациентов среднего класса. В этих стенах встречались самые разные заболевания: неврастения, алкоголизм и наркомания, депрессия и иногда даже буйное помешательство (такие больные были закрыты в отдельных палатах и не подлежали обсуждению). Клиника Оберштейнера находилась в сельской местности. Там держали пять коров, чтобы у пациентов всегда было свежее молоко - их лечили согласно модному американскому методу усиленного питания. Клиника стояла на маленьком холме в парке по пути в Гринцинг и к Каленбергу. Часто мимо нее в облаке пыли проезжала карета легкомысленного Артура Шницлера с друзьями и женщинами - они направлялись в казино "Цогернитц". Пути Фрейда и Шницлера не пересекались. По словам Фрейда, все "менее серьезные" случаи в клинике, неврастеники, относились к обанкротившейся знати. Он отметил, что и "менее", и "более серьезные" больные получают очень незначительную медицинскую помощь. Он провел в клинике всего две недели июня и тут же написал Марте, какую идиллическую жизнь там можно вести "с женой и ребенком", работать без особого напряжения, как на государственной службе. Если "во внешнем мире" что-то не получится, он мог бы "спросить у моей маленькой женщины, понравится ли ей такая жизнь, когда ей не придется беспокоиться даже о кухне. Здесь есть свои за и против". Но при любых обстоятельствах уход за баронами в упадке едва ли бы его удовлетворил. В это время он стал университетским лектором и получил небольшую стипендию, которой было достаточно на поездку в Париж. Он был совершенно прав: его жизнь изменилась. В конце августа Фрейд навсегда покидает больницу, проводит шесть недель в Гамбурге с Мартой и семьей Бернейсов, наконец примирившись с ее матерью, а в середине октября 1885 года приезжает в Париж. Он взял с собой рекомендательное письмо к Шарко, стипендию в шестьсот гульденов, а также запас кокаина для поддержания духа. Глава 7. Франция В Париже, этом загадочном и полном искушений городе, Фрейд чувствовал себя одиноко и неспокойно. Популярность Шарко, под началом которого он собирался учиться, наглядно показала ему, насколько теперь далеко от него скромное окружение венских учителей. Жану Мартену Шарко, известнейшему (и самому высокооплачиваемому) неврологу Европы, было шестьдесят лет. Его лекции и демонстрации в клинике "Сальпетриер" были достоянием общественности и посещались не только врачами, но и журналистами. Он выглядел внушительно, как римский император на монете - или Наполеон (это сравнение было ему особенно по душе), - а его манеру обращения с людьми можно было описать как нечто среднее между демократической приветливостью и террором. Он напоминал Фрейду священника, который, правда, занимается делами земными, а не небесными. С 1860-х годов Шарко занимался классификацией неврологических заболеваний. Его работа над такими недугами, как рассеянный склероз, афазия и осложнения сифилиса, принесла ему известность. Симптомы этих заболеваний очень разнообразны - паралич, конвульсии, перепады настроения, - и поэтому врачи часто решали, что пациент просто притворяется. (Возможно, в том же заподозрил бы Берту Паппенгейм менее благожелательный врач, чем Брейер.) Шарко не поддерживал эту точку зрения. Он считал, что физические признаки истерии совершенно реальны и возникают вне зависимости от желания или характера больного. Их причина - психические явления, оказывающие влияние на физиологию. Шарко проводил исследования с помощью гипноза, к которому относился очень серьезно и использовал на открытых лекциях, заставляя женщин, страдающих истерией, биться в конвульсиях или ходить во сне. Так он демонстрировал связь между разумом и материей. Наверняка Фрейд слышал об этом, равно как и профессора, которые выделили ему стипендию и знали, что он едет в Париж. Если до Вены и доходили какие-то странные слухи, репутация Шарко спасала его от подозрений. Однако Фрейд, невзирая на все, что ему было известно ранее, стал считать Шарко чем-то вроде фокусника от неврологии. Сначала все вызывало недовольство Фрейда. Он представил Шарко свое рекомендательное письмо, и тот вежливо взял его на работу, которой тот и планировал заняться: исследование анатомических изменений детского мозга. Такую науку венская школа одобряла. Но лаборатория была переполнена, и Фрейд вскоре устал от таких условий. Он регулярно посещал лекции только одного лектора (кроме Шарко) - Бруарделя, специалиста по судебной психиатрии. Они проводились в парижском морге и были посвящены убийствам, изнасилованию детей и инцесту. Интерес к проблемам секса и детей вроде бы говорит о многом, но это прослеживается лишь в свете его последующих работ. Возможно, эти посещения морга и не имели большого значения. Впрочем, Фрейд запомнил одно выражение Бруарделя. "Грязные колени - признак приличной девушки". Снова Фрейду было не по себе. Он скучал по Марте, стеснялся своего французского, а на улице так страдал от одиночества, что в первый день, по его собственным словам, заплакал бы, если бы не борода и шелковый цилиндр. Французы показались ему эгоцентричными и враждебными, их столица - "огромным безвкусно наряженным сфинксом, который поедает всех чужеземцев, не сумевших разгадать его загадки". Французы - странный народ, "подверженный психическим эпидемиям, массовым историческим потрясениям, и они не изменились с тех пор, как Гюго написал свой 'Собор Парижской Богоматери'". Противники яростно спорили, яркие афиши сообщали о сенсационных романах. Мужчины и женщины бесстыдно толпились, обозревая наготу, за границей тема секса снова стала беспокоить Фрейда. Это наблюдения он высказывает в письме от 3 декабря, но не Марте, своему объекту поклонения, а ее сестре Минне. Он сообщает Минне и радостную новость о том, что сумел сказать официанту слово "croissants" (фр. "рогалики"). В это же время в Париже были родственники Марты и даже несколько коллег Фрейда из Вены, так что у него была компания. Он посещал музеи и театры. Однажды он видел Сару Бернар в мелодраме, после чего вернулся в гостиницу с мигренью. Правда, он предпочитал одиночество (во всяком случае, в этот период жизни). Он, как обычно, отгородился от всего, что его окружало. Толпа "вульгарна" - неважно, в Вене, Гамбурге или Париже. Иногда кажется, что это недовольство раздражало его самого. Он видел в неисследованном городе некую "магическую притягательность", но не мог заставить себя понять его. Англия не вызывала в нем подобных чувств. Пуританство ему импонировало, а Кромвеля он считал героем. В Париже он дышал более экзотическим воздухом, и это его беспокоило. Иногда он упоминает о женщинах. Один родственник Марты спрашивал его, держит ли он в Париже любовницу. Однажды он пришел в ресторан с другом и его женой, а это оказался бордель. "Я ни в чем себе не отказываю", - заявляет он Марте, но, похоже, имеет в виду только еду и сигареты (а может, и кокаин). В его письмах то и дело встречаются упоминания о фантазиях несексуального характера. Когда он рассказывая Минне о Париже, называя его "просто одним длинным и запутанным сном", была ли это только фигура речи, или за этим стояло нечто более конкретное? Когда, переехав в новую гостиницу и обнаружив, что полог над кроватью сделан из зеленой материи, он провел химический анализ, чтобы определить, нет ли в составе красителя мышьяка, было ли это обычной предосторожностью знающего человека или воздействием невротической фантазии? Значительно позже Фрейд вспоминал, что, будучи в Париже, часто слышал, как его зовет по имени "единственный и любимый голос". Он записывал время, в которое происходили эти галлюцинации (так он их сам называл) и посылал срочные телеграммы в Вену, чтобы узнать, не случилось ли чего. Все было в порядке. Известна и еще одна парижская фантазия, в которой он останавливает понесшую лошадь, запряженную в экипаж, и спасает очень важного седока, который говорит ему: "Вы спасли меня. Чем я могу отплатить вам?" Четырнадцать лет спустя Фрейд косвенным образом упоминает об этой фантазии. Он писал "Толкование сновидений" и привел ее в качестве примера, говоря о фантазиях. Он решил, что эта фантазия берет начало из романа Доде "Набоб" и относится к бедному счетоводу Жоклину, который бродит по Парижу и мечтает. Он попытался найти в романе этот эпизод, но безуспешно. Он только узнал, что счетовода звали не Жоклин, а Жос (французский эквивалент фамилии Фрейда). Исходя из этого Фрейд заключил (и был совершенно прав), что эта фантазия о лошади принадлежит ему самому и была придумана в Париже, когда он бродил по улицам "в одиночестве, полный страстных желаний, нуждающийся в помощнике и покровителе, пока великий Шарко не принял меня в свой круг". В статье, написанной в 1916 году, он утверждает, что мечты - это то, с помощью чего и дети, и взрослые удовлетворяют свою потребность во власти или любви. "[Фантазии] продолжаются до тех пор, пока человек не достигнет зрелости, а потом он либо отказывается от них, либо живет с ними до конца жизни". Если это верно, фантазии Фрейда относили его ко второму типу людей. В Париже в течение первых нескольких месяцев, когда ему было особенно плохо, они просто проявлялись ярче, чем обычно. Фрейд совершенно разочаровался в Париже, но тут Шарко сделал его своим другом. Он собрался провести Рождество 1885 года с семьей Бернейсов в Гамбурге, а на Новый год решил не возвращаться в Париж, а поехать в Берлин. Однако во время второй недели декабря ему пришла в голову "глупая идея" предложить Шарко перевести собрание его лекций, которые еще не были изданы на немецком языке (он понимал французский лучше, чем говорил на нем). Шарко удалось убедить, и Фрейд изменил свое мнение насчет Парижа и вернулся туда в начале января 1886 года. На этот раз он стал ближе к своему покровителю. Фрейд восхищался тем, что Шарко видел в истерии нечто большее, чем обычное физиологическое расстройство. На самом деле в Париже Фрейда интересовала именно истерия, а не неврология. Рекомендательное письмо, которое он привез в октябре из Вены, было написано Морицем Бенедиктом, профессором неврологии, который также занимался гипнозом и считал, что истерия связана с сексом (в научных кругах эту идею считали устаревшей). Имена Мейнерта или Брюкке имели больший вес, так что, возможно, Фрейд обратился к Бенедикту потому, что хотел повлиять на мнение Шарко-гипнотизера. Или Фрейд сам в то время начал интересоваться гипнозом? В Вене многие годы избегали обсуждения этого вопроса, но в 1880-х годах он стал вызывать новый интерес. Друг Фрейда Брейер испытывая гипноз на Берте Паппенгейм и рассказал Фрейду о своем успехе. Ему удалось заставить ее вспомнить всю историю своей болезни. Если Фрейд с самого начала собирался в Париже изучать гипноз и "умственные" аспекты истерии, не было ли исследование детского мозга способом скрыть его намерения от венских профессоров? Он хотел разобраться со случаем Паппенгейм - Анны О. Фрейд пытался заинтересовать в ее болезни Шарко, но невролог, "похоже, думал о чем-то другом". Шарко считал гипноз средством исследования истерического поведения, а не истории жизни больных. К тому времени как Фрейд оказался в Париже, Шарко был очень увлечен темой истерии. Если неврологи хотели добиться успеха и известности в общей медицине, в то время как в области лечения инфекционных заболеваний делались все новые открытия, им нужно было найти объяснение этому заболеванию и как-то его классифицировать. В конце девятнадцатого века истерия сопровождалась удивительно яркими симптомами, которые после 1900 года исчезли, как будто болезнь адаптировалась к более рациональному столетию. Во время первой мировой войны она, правда, вернулась в новой ипостаси: в сложных ситуациях у солдат появлялись симптомы, которые могли вызвать демобилизацию. Но в период расцвета истерии паралич был поразительно сильным, слепота или глухота полными, а конвульсии ужасными. Все это давало такому веселому тирану, как Шарко, прекрасный драматический фон для достижения еще большего успеха. Одна серия исследований убедила его, что с помощью гипноза можно вызывать истерический паралич у восприимчивых к этому методу пациентов (таковыми он считал всех страдающих истерией). В конце концов он заявил (как впоследствии и Фрейд), что паралич вызывают идеи, скрытые в мозгу пациента. Таким образом, он доказал, что у истерика по психологическим причинам может (как часто и бывало) развиться паралич и другие симптомы. В 1890-х годах эта идея приобрела для Фрейда огромное значение, поскольку доказывала, что за повседневным сознанием скрываются мощные умственные процессы. Деятельность Шарко как лектора и преподавателя до сих пор вызывает восхищение. Его работа с загипнотизированными истериками, которая так завораживала Фрейда и остальных, сегодня уже не имеет большого значения. Лекции, на которые приходили не только врачи и студенты, но и политики и актеры, были скорее медицинскими театральными представлениями. Его пациентки (а большинство истериков принадлежало к слабому полу) вели себя настолько экстравагантно, что есть подозрения, что по крайней мере некоторые из них знали, чего от них ожидают. В "Сальпетриере" для истеричек выделяли специальные палаты. Некоторые из них были довольно молоды и гордились своей известностью. Женевьева любила демонстрировать свои ноги в шелковых чулках. Ее фотографии часто появлялись в журналах. Бланш, "королева истеричек", стала героиней не одной картины. Эти представления ставились Шарко и его ассистентами. Прикосновения к руке или ноге было достаточно, чтобы пациентки погружались в транс. При звуках гонга они впадали в каталепсию и не могли двигаться (однажды в гонг случайно ударили во время бала для пациентов, и те застыли на месте). От прикосновения к мышце конечности шевелились. Одно слово, и женщина падала на пол, исходя криками. Писатель и врач Аксель Мунте, который в 1880-х годах учился под руководством Шарко, считал представления в "Сальпетриере" фарсом, "безнадежной смесью правды и обмана". Но Фрейд видел в этом то, что хотел увидеть, и считал Шарко одним из своих героев. По возвращении в Париж после Рождества Фрейд стал частью окружения своего руководителя. Он был в "волшебном замке" Шарко, доме на бульваре Сен-Жермен, чтобы обсудить перевод, а вскоре удостоился приглашения в гости вечером. Он надел новую рубашку и новый фрак, подровнял бороду и успокоил нервы с помощью кокаина. "Я пил пиво, - сообщает он Марте, - дымил как паровоз и чувствовал себя совершенно свободно, причем не произошло никаких неприятных неожиданностей". Он рассказал Шарко медицинский анекдот и ушел довольный своими достижениями - или, скорее, как он сказал, достижениями наркотика. Последовали новые визиты. Кокаин помогал ему общаться с богатыми и знаменитыми людьми, а возможно, и с Мартой. Одним февральским вечером, перед тем как отправиться к Шарко, он пишет ей о своих мыслях, о том, будто он боится, что люди видят в нем "что-то чуждое". Он сожалеет, что он не гений, и объясняет свое опасливое отношение к незнакомцам тем, что "простые иди плохие люди плохо ко мне относятся". Было ли это признание под воздействием кокаина правдой или просто выражением настроения? В тот вечер что-то его беспокоило: может, то, что он был евреем, хотя не показывал этого антисемитски настроенному Шарко. Брейер, как он писал, однажды сказал ему, что под внешней скромностью во мне скрывается очень отважное, бесстрашное существо. Я сам всегда так думал, но не решался никому об этом сказать. Мне всегда казалось, что я унаследовал весь бунтарский дух и всю ярость, с которой наши предки защищали Храм, и с радостью принес бы свою жизнь в жертву ради великого момента истории. И в то же время я всегда ощущал себя чрезвычайно беспомощным и неспособным выразить все эти чувства даже в словах или стихах. Поэтому я всегда сдерживал себя, и именно это, по-моему, должны видеть во мне люди.

Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.