Меню
Назад » »

ПИСЬМА.ЦИЦЕРОН. XXI - XXII. Титу Помпонию Аттику, в Эпир

ПИСЬМА 62—60 гг. ОТ КОНСУЛЬСТВА ЦИЦЕРОНА ДО ПЕРВОГО КОНСУЛЬСТВА ГАЯ ЮЛИЯ ЦЕЗАРЯ
XXI. Титу Помпонию Аттику, в Эпир
[Att., I, 15]
Рим, 15 марта 61 г.
1. Ты слыхал, что Азия досталась по жребию моему любимейшему брату Квинту204. Не сомневаюсь, что слухи об этом дошли до тебя быстрее, чем письмо от кого-либо из нас. Теперь, так как мы всегда были очень жадны к славе и более, чем кто-либо другой, являемся и считаемся филэллинами и ради государства навлекли на себя ненависть и вражду многих, то
Все ты искусство ратное вспомни205
и постарайся о том, чтобы все хвалили и любили нас.
2. Я напишу тебе об этом более подробно в том письме, которое передам самому Квинту. Ты же извести меня, пожалуйста, о том, что ты выполнил из моих поручений, а также из твоих дел. Ведь после твоего отъезда из Брундисия мне не доставили от тебя ни одного письма. Я очень хочу знать, что ты делаешь. Мартовские иды.
XXII. Титу Помпонию Аттику, в Эпир
[Att., I, 16]
Рим, конец июня или июль 61 г.
1. Ты спрашиваешь у меня, как случилось, что судебное решение так не совпало с всеобщим ожиданием, и одновременно хочешь знать, почему я сражался слабее обычного. Отвечу тебе, начав с конца по обычаю Гомера206. До тех пор, пока я должен был защищать суждение сената207, я сражался так яростно и крепко, что вызвал крики одобрения и огромное стечение народа и услыхал величайшую похвалу. Итак, если я когда-либо казался тебе обладающим гражданским мужеством, то ты, конечно, восхищался бы мной в этом деле. Когда же тот208обратился к народным сходкам и стал там упоминать мое имя для того, чтобы вызвать ненависть, бессмертные боги! какие битвы и побоища я дал, какой произвел натиск на Писона, Куриона и весь тот отряд, как преследовал малодушие стариков и развращенность молодежи209! Часто (пусть боги так помогают мне!) я желал твоего присутствия не только ради твоих советов, но и для того, чтобы ты видел достойные удивления битвы.
2. Но после того как Гортенсий210 придумал, чтобы народный трибун Фуфий предложил закон о кощунстве, отличавшийся от предложения консулов только способом назначения судей211 (вся суть была в этом), и сражался за то, чтобы это осуществилось, так как он убедил и себя и других в том, что обвиняемый не сможет ни при каких судьях ускользнуть, я свернул паруса, видя нищету212 судей, и как свидетель сказал только то, что было настолько известно и засвидетельствовано, что я не мог умолчать об этом213. Поэтому, если ты спрашиваешь о причине оправдания (возвращаюсь к началу), то это бедность и подлость судей. А тому, что так случилось, причиной предложение Гортенсия: боясь, что Фуфий наложит запрет на закон, предложенный на основании постановления сената, он не понял, что лучше было бы оставить того человека214 под подозрением и в траурных одеждах215, нежели предать нестойкому суду. Движимый ненавистью, он поспешил довести дело до суда, говоря, что тот9 будет зарезан даже свинцовым мечом.
3. А если ты спросишь, каков был суд, то скажу, что с невероятным исходом, так что теперь, после окончания его (я с самого начала), другие порицают замысел Гортенсия. Ибо когда под громкие крики был произведен отвод свидетелей, когда обвинитель216, словно добросовестный цензор, отстранил недостойнейших людей, а подсудимый, точно покладистый хозяин гладиаторов217, стал отделять всех самых честных, как только судьи заняли свои места, честные граждане сильно встревожились. Ведь более постыдного сборища не было никогда даже при игре в кости: запятнанные сенаторы, обнищавшие всадники, трибуны казначейства, как их называют, не выплачивающие деньги, а скорее принимающие их218. Однако среди них были и немногие честные граждане, которых тот9 не мог обратить в бегство при отводе. Они сидели сокрушенные и печальные среди так непохожих на них людей и тяжко страдали от соприкосновения с подлостью.
4. При этом, как только каждый вопрос передавался для заслушивания на основании первых заявлений, проявлялась невероятная строгость при полном единомыслии. Подсудимый не достиг ничего, обвинитель получал больше, чем требовал. Гортенсий (что еще нужно?) торжествовал, что он предусмотрел столь многое; не было никого, кто бы считал того подсудимым, а не тысячу раз осужденным. Ты, я думаю, слыхал, что после моих свидетельских показаний судьи под выкрики сторонников Клодия сразу все встали со своих мест, обступили меня и показали Публию Клодию свои шеи, чтобы он поразил их вместо меня. Это показалось мне много более почетным, чем тот случай, когда твои сограждане не позволили Ксенократу219 дать клятву при его свидетельских показаниях, или случай, когда наши судьи отказались взглянуть на таблицы с записями Метелла Нумидийского220, которые по обычаю проносили перед присутствовавшими. Этот случай, говорю я, гораздо более почетен.
5. Итак, возгласами судей, в то время как они защитили меня, как спасение отечества, подсудимый был сражен, а вместе с ним пали духом и все его патроны. Ко мне же на другой день пришло такое же множество людей, какое провожало меня домой по окончании моего консульства. Достославные ареопагиты — кричать, что они не придут, если им не дадут охраны. Дело передается на обсуждение; не потребовал охраны только один голос. Вопрос переносится в сенат. С великой важностью и торжественностью выносится решение: воздается хвала судьям, даются указания должностным лицам. Никто не думал, что тот человек явится для ответа.
Ныне поведайте, музы... Как... упал... пламень..221
Тебе знаком тот лысый из наннеянцев222, тот мой поклонник; я уже писал тебе о его речи, в которой он воздавал мне честь. В течение двух дней, при помощи одного раба и этого человека из школы гладиаторов, он устроил все дело: позвал, посулил, похлопотал, дал. Более того (всеблагие боги! какое падение!), даже ночи определенных женщин223 и доступ к знатным юношам были в полной мере к услугам некоторых судей в виде прибавки к оплате. Итак, при полном отсутствии честных граждан, когда форум был заполнен рабами, двадцать пять судей все же были столь мужественны, что они, несмотря на крайнюю опасность, предпочитали даже погибнуть, нежели все погубить. Но на тридцать одного судью голод оказал большее действие, чем дурная слава. Катул224, увидев одного из них, спросил: «Почему вы требовали от нас охраны? Не из страха ли, что у вас отнимут деньги?».
6. Вот, в самых коротких словах, каков был этот суд и какова причина оправдания. Ты спрашиваешь далее, каково теперь общее и мое личное положение. Знай, что положение государства, которое ты считал обеспеченным моими решениями, а я — промыслом богов, и которое казалось укрепленным и утвержденным благодаря объединению всех честных граждан и авторитету моего консульства, если только нам не окажет милости кто-нибудь из богов, будет утрачено нами вследствие одного этого суда, если только это суд, когда тридцать человек, самых пустых и негодных из всего римского народа, получив какие-то деньги, уничтожают всякое человеческое и божеское право, когда Тальна, Плавт и Спонгия225 и прочие отбросы в этом роде решают, что никогда не было того, что известно как случившееся не только всем людям, но даже скотине.
7. Однако, чтобы утешить тебя насчет положения государства, скажу, что бесчестность в своей победе неистовствует не так сильно, как надеялись злонамеренные, хотя государству и нанесена столь тяжелая рана. Ведь они были вполне уверены в том, что когда религия, когда нравственность, когда честность суда, когда авторитет сената пали, то случится так, что победители — испорченность и распутство — потребуют возмездия всякому честному гражданину за боль от клейма, наложенного на любого бесчестного человека строгостью моего консульства.
8. Опять-таки я (мне не кажется, что я дерзко хвастаю, когда говорю о себе тебе, особенно в письме, не предназначенном для других), опять-таки я, повторяю, поддержал павших духом честных граждан, каждого успокаивая, ободряя; преследуя продажных судей и не давая им покоя, я пресек дерзкие речи всех его сторонников и пособников его победы. Я ни разу не допустил, чтобы консул Писон в чем-либо удержал свой успех, отнял у него уже обещанную ему Сирию226, призвал сенат к его былой строгости и ободрил его в его унынии. Клодия в его присутствии я сокрушил и последовательной речью, преисполненной важности, и в прениях в таком роде. Из прений можно попотчевать тебя кое-чем; прочее не может иметь той же силы и прелести вне того страстного состязания, которое вы227 называете агоном.
9. Итак, когда мы в майские иды собрались в сенате, когда мне было предложено высказаться, я долго говорил о высших делах государства; под влиянием божественного вдохновения я сказал следующее: отцы-сенаторы от одного удара не должны пасть духом, проявить слабость; рана эта такова, что ее, мне кажется, нельзя ни скрыть, ни слишком испугаться, чтобы нас не сочли великими глупцами, если мы не отдадим себе отчета в ней, и совершенно малодушными, если испугаемся ее; дважды был оправдан Лентул, дважды Катилина228, это уже третий, кого судьи выпускают на государство. «Ты ошибаешься, Клодий, судьи сохранили тебя не для Рима, а для тюрьмы, и хотели не удержать тебя в государстве, а лишить возможности удалиться в изгнание. Поэтому воспряньте духом, отцы-сенаторы, поддержите свое достоинство; остается еще то славное согласие между честными гражданами; горе постигло честных граждан, но их доблесть не ослабела; никакого нового ущерба не нанесено, но обнаружен тот, который уже был; при суде над одним погибшим человеком найдено много подобных ему».
10. Но что я делаю? Я включил в письмо чуть ли не всю речь. Возвращусь к прениям. Встает смазливый малый229 и бросает мне упрек в том, что я был в Байях230. Это ложь, да и какое ему до это дело? «Послушать тебя, — говорю, — я был в запретном месте»231. «Что, — говорит, — нужно арпинцу на теплых водах?». «Расскажи, — говорю, — что понадобилось твоему патрону232, которого так сильно потянуло к водам арпинца». Ты ведь знаешь приморское имение Мария. «Доколе, — говорит, — мы будем терпеть этого царя233?». — «Ты зовешь меня царем, — говорю я, — когда Царь ни разу не упомянул о тебе». Ведь он мысленно уже давно пожрал наследство Царя. «Ты купил дом», — говорит он. «Можно подумать, он говорит: ты купил судей», — говорю я. «Твоей клятве, — говорит, — не поверили». «Мне, — отвечаю, — поверило двадцать пять судей, а тридцать один судья, раз они потребовали деньги вперед, тебе не поверили ни в чем». Под громкие крики он умолк и смутился.
11. Мое личное положение вот какое. Честные граждане относятся ко мне так же, как и при твоем отъезде, а городские грязь и подонки много лучше, чем при твоем отъезде. Ибо мне не вредит и то, что мои свидетельские показания, по-видимому, не возымели действия. Без боли пущена кровь у недоброжелательства, тем более, что все, кто способствовал тому позору234, признают, что решение по тому, не вызывающему сомнений, делу было у судей куплено. К тому же эта составляющая народные сходки пьявка казначейства, жалкая и голодная чернь, полагает, что Великий235 особенно расположен ко мне; право, многочисленные и приятные узы соединяют нас друг с другом настолько, что эти наши сотрапезники заговора, молодые люди с бородками, называют его в своих разговорах Гнеем Цицероном. Таким образом, и на играх и при боях гладиаторов я встречал поразительные знаки одобрения без свиста пастушьей свирели.
12. Теперь ждут комиций. Вопреки всеобщему желанию, наш Великий проталкивает сына Авла236, сражаясь за это не своим влиянием и дружескими отношениями, а тем, чем, по словам Филиппа237, можно взять все крепости, лишь бы только на них мог взобраться ослик, нагруженный золотом. Сам же знаменитый консул, подобно актеру низшего разряда238, говорят, взял дело в свои руки и держит у себя дома раздатчиков239, чему я не верю. Однако, по требованию Катона и Домиция240, сенат уже принял два постановления, вызвавшие нарекания, ибо их считают направленными против консула: одно разрешает производить обыск у должностных лиц, другое гласит, что тот, в чьем доме живут раздатчики, совершает противогосударственное деяние.
13. Все-таки народный трибун Луркон, вступивший в должность одновременно с Элиевым законом, освободился и от Элиева и Фуфиева законов241 для того, чтобы внести закон о подкупе избирателей242, обнародованный при добром знамении тем хромым человеком243. Таким образом, комиции отложены на пятый день до секстильских календ. Новое в законе то, что если кто-нибудь посулит деньги членам трибы и не даст их, то он не подлежит наказанию; если же даст, то в течение всей своей жизни должен каждому из членов трибы по 3 000 сестерциев. Я сказал, что Клодий уже и ранее соблюдал этот закон: его обыкновением было обещать и не дать. Но послушай: ты понимаешь, что если тот будет избран, то мое славное консульство, которое Курион прежде244 называл апофеозом, превратится в детскую игру245. Поэтому, мне думается, нужно предаваться философии, как это делаешь ты, и не придавать никакой цены этим консульствам.
14. Ты пишешь мне о своем решении не ездить в Азию. Я, правда, предпочел бы, чтобы ты поехал туда, но боюсь, как бы от этого не было неприятностей. Я, однако, не могу порицать тебя за это решение, особенно когда я сам не выехал в провинцию.
15. Твоими надписями, которые ты поместил в Амальтее, я буду доволен, особенно когда и Фиилл покинул меня и Архий246 ничего не написал обо мне. К тому же я боюсь, что он, сочинив для Лукуллов поэму на греческом языке, теперь смотрит в сторону Цецилиевой драмы247.
16. Я поблагодарил Антония248 от твоего имени, а то письмо передал Маллию. Раньше я писал тебе реже, потому что у меня не было подходящего человека, кому я мог бы передать письмо, и я не знал хорошо, куда послать. Вот как высоко я ценил тебя.
17. Если Цинций249 поручит мне какое-нибудь твое дело, я возьмусь. Но теперь он более занят своими делами, а я не оставляю его без моей помощи. Если ты будешь оставаться на одном месте, то жди от меня частых писем, но и сам изволь писать побольше.
18. Опиши мне, пожалуйста, свой Амальтей: как он украшен, каково местоположение? Пришли мне также поэмы и рассказы, какие ты собрал и о самой Амальтее. Мне хочется устроить Амальтей в арпинской усадьбе250. Я пришлю тебе что-нибудь из моих сочинений. Я еще не закончил ни одного.

Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar