За последние два года жизнь резко изменилась.
Главное, интересно отметить,-- почти прекратилось воровство.
Все стали какие-то положительные, степенные. Воруют мало. И взяток
вовсе не берут.
Прямо перо сатирика скоро, небось, заржавеет.
Конечно, насчет взяток дело обстоит сложней. Взяток не берут, но
деньги, в другой раз, получают. Тут в смысле перевоспитания публика туго
поддается новым моральным течениям. При этом из боязни такого тумана
напускают, что сразу и не
поймешь, что к чему и почему.
Давеча на юге я столкнулся на этом фронте с одной хитростью. И вот
желаю осветить это дело, чтоб другим неповадно было.
Одним словом, в одной гостинице хотели за номер содрать с меня
въездные. Ну, другими словами,-- хотели взятку взять.
Конечно, раньше, несколько лет назад, на эту простенькую тему я бы
написал примерно такой рассказец.
И вот, стало быть, еду я, братцы, на пароходе.
Ну, кругом, конечно, Черное море. Красота неземная. Скалы. Орлы,
конечно, летают. Это все есть. Чего--чего, а это, конечно, есть.
И гляжу я на эту красоту и чувствую какое-то уважение к людям.
"Вот,-- думаю,-- человек -- властитель жизни: хочет-- он едет на
пароходе, хочет -- на орлов глядит, хочет -- на берег сейчас сойдет и в
гостинице расположится".
И так оно как-то радостно на душе.
Только, конечно, одна мысль не дозволяет радоваться. Где бы мне, думаю,
по приезде хотя бы паршивенький номеришко достать.
И вот плыву я грустный на пароходе, а капитан мне и говорит:
-- Прямо,-- говорит,-- милый человек, мне на вас жалостно глядеть. Ну,
куда вы едете? Ну, на что вы рассчитываете? Что вы, с луны свалились?
-- А что? -- говорю.
-- Да нет,-- говорит.-- Но только как же это так? Что вы -- ребенок?
Ну, где вы остановитесь? Чего вы поехали? Я даже согласен назад теплоход
повернуть, только чтоб вам туда не ехать.
-- А что,-- говорю,-- помилуйте?
-- Как что? Да разве у вас есть знакомства -- номер получить, или,
может быть, у вас портье -- молочный брат? Я, -- говорит, -- прямо удивляюсь
на вас.
-- Ну,-- говорю,-- как-нибудь. Я,-- говорю,-- знаю одно такое петушиное
слово, супротив которого в гостинице не устоят.
Капитан говорит:
-- А ну вас к черту! Мое дело -- предупредить. А вы там как хотите.
Хоть с корабля вниз сигайте.
И вот, значит, приезжаю.
В руках у меня два места. Одно место -- обыкновенная советская
корзинка, на какую глядеть мало интереса. Зато другое место -- очень такой
великолепный фибровый или, вернее, фанерный чемодан.
Корзинку я оставляю у газетчика, выворачиваю наизнанку свое резиновое
международное пальто с клетчатой подкладкой и сам в таком виде со своим
экспортным чемоданом вламываюсь в гостиницу.
Швейцар говорит:
-- Напрасно будете заходить -- номерей нету.
Я подхожу до портье и говорю ему ломаным языком:
-- Ейн шамбер--циммер, -- говорю, -- яволь?
Портье говорит:
-- Батюшки--светы, никак, иностранец к нам приперся.
И сам отвечает тоже ломаным языком:
-- Яволь, яволь. Оне шамбер--циммер, безусловно, яволь. Битте--дритте
сию минуту. Сейчас выберу номер какой получше и где поменьше клопов.
Я стою в надменной позе, а у самого поджилки трясутся.
Портье, любитель поговорить на иностранном языке, спрашивает:
-- Пардон,-- говорит,-- господин, извиняюсь. By зет Германия, одер,
может быть, что-нибудь другое?..
"Черт побери,-- думаю,-- а вдруг он, холера, по--немецки кумекает?"
-- Но,-- говорю,-- их бин ейне шамбер--циммер Испания. Компрене?
Испания. Падеспань. Камарилья.
Ох, тут портье совершенно обезумел.
-- Батюшки--светы,-- говорит,-- никак, к нам испанца занесло. Сию
минуту,-- говорит.-- Как же, как же.-- говорит,-- знаю, слышал,-- Испания,
падеспань, эспаньолка...
И у самого, видать, руки трясутся. И у меня трясутся. И у него
трясутся. И так мы оба разговариваем и трясемся.
Я говорю ломаным испанским языком:
-- Яволь,-- говорю,-- битте--цирбитте. Несите,--говорю,-- поскорей
чемодан в мою номерулю. А после, -- говорю, -- мы поговорим, разберемся, что
к чему.
-- Яволь, яволь,-- отвечает портье,-- не беспокойтесь.
А у самого, видать, коммерческая линия перевешивает.
-- Платить-то как,-- говорит,-- будете? Ин валют одер все-таки неужели
нашими?
И сам делает из своих пальцев знаки, понятные приезжим иностранцам --
нолики и единицы.
Я говорю:
-- Это я как раз не понимает. Неси,-- говорю,-- холера, чемодан
поскорей.
Мне бы, думаю, только номер занять, а там пущай из меня лепешку делают.
Вот хватает он мой чемодан. И от старательности до того энергично
хватает, что чемодан мой при плохом замке раскрывается.
Раскрывается мой чемодан, и, конечно, оттуда вываливается, прямо
скажем, разная дрянь. Ну там, бельишко залатанное, полукальсоны, мыльце
"Кил" и прочая отечественная чертовщинка.
Портье поглядел на это имущество, побледнел и сразу все понял.
-- А нуте,-- говорит,-- подлец, покажи документ.
Я говорю:
-- Не понимает. А если,-- говорю,-- номерей нету, я уйду.
Портье говорит швейцару:
-- Видали? Эта дрянь пыталась пройти под флагом иностранца.
Я собираю поскорей свое имущество и -- ходу. А в другой гостинице все
же номер получил -- под это же самое плюс пятьдесят рублей.
Вот, примерно, в таком легком виде года три--четыре назад сочинил бы я
рассказ на эту тему.
Ну, конечно, молодость. Беспечность в мыслях. Пустяковый взгляд на
вещи.
А нынче как-то оно не то. Нынче охота быть поближе к правде. Неохота
преувеличивать, выдумывать и кувыркаться. Неохота сочинять разные там
побасенки и фарсы с переодеванием.
Одним словом, желательно быть поправдивей и желательно говорить без
всякого вранья.
И рассказ на эту тему, вернее -- истинное происшествие, без прикрас и
без одного слова выдумки, рисуется нам уже в таком академическом виде.
Прямо с парохода я отправился.в гостиницу. Портье, криво усмехаясь,
говорит скорее в пространство, чем мне:
-- Нет, знаете, я прямо удивляюсь на современную публику. Как пароход
приходит, так все непременно к нам. Как нарочно. Как будто у нас тут для них
номера заготовлены. Что вы, с луны упали? Не понимаете ситуации?
Я хочу уйти, а швейцар, тихонько вздыхая, говорит мне:
-- Да уже, знаете... Прямо беда с этими номерами. Нигде нет номеров. У
нас-то, конечно, нашлось бы, но... Да вы поговорите хорошенько с портье...
-- Черт возьми,-- говорю,-- вы это про что? Портье со своей конторки
говорит швейцару через мою голову:
-- Я удивляюсь на вас, Федор Михайлович. Где же у нас свободные номера?
С чего вы взяли? Да, есть один номер, но он, вы же знаете, без ключа. Если
хочет -- пущай берет.
Я говорю:
-- Хотя бы дайте без ключа.
-- Ах, вам без ключа,-- говорит портье,-- берите. Только у нас кражи.
Воруют. Упрут портьеры, а вам за них отвечать.
Я говорю:
-- В крайнем случае я из номера не буду выходить. Только допустите. А
то меня на море закачало -- еле стою.
-- Берите,-- говорит портье,-- только предупреждаю: у нас ключ потерян,
а номер заперт. А вы, наверное, думали наоборот -- номер не заперт, а ключ
потерян.
-- Помилуйте,-- говорю,-- на что же мне такой номер, в который не
войти...
-- Не знаю,-- говорит портье,-- как хотите.
Швейцар подходит ко мне и говорит:
-- Я бы мог дать совет.
Даю ему трешку.
-- Мерси,-- говорит.-- Если хотите, я сбегаю во двор. У нас там
работает наш слесарь. Он может отмычкой открыть ваш номер.
Вот приходит слесарь.
-- Да,-- говорит,-- конечно, об чем речь, еще бы. Ясно. Дверь открыть
-- делов на копейку, но мне,-- говорит,-- мало расчета подниматься в верхние
этажи. Я,-- говорит,--каждый час своего времени буквально на валюту считаю.
Даю слесарю пять рублей.
Он открывает отмычкой дверь и дружелюбным тоном говорит:
-- Да, конечно. Еще бы. Ясно. Без ключа мало интереса жить. Все-таки
вам, наверное, захотится покушать или куда-нибудь выйти попить водички,-- а
тут сиди, как болван.
-- Да уж,--говорю,-- прямо хоть человека нанимай.
---- Ну, это,-- говорит,-- вам влетит в копеечку, а вот рублей бы за
восемь я бы вам схлопотал какой-нибудь ключишко из старья.
И вот ключ подобран. Я лежу на кровати, как фон барон. Я слушаю патефон
из соседнего номера -- пенье господина Вертинского. Я гуляю и хожу туда и
сюда. И со своим ключом чувствую себя на одном уровне с соседями.
Вечером иду на прогулку, а портье мне говорит:
-- Знаете, мы вам с этим ключом заморочили голову. Мы думали, он
потерян, а он висит на другом гвозде.
-- Здорово,-- говорю,-- номер стоит пять рублей, а накладных расходов
шестнадцать.
-- То есть,-- говорит,-- как шестнадцать, а не восемь?
-- Нет,-- говорю,-- шестнадцать. Швейцару -- три, слесарю -- пять, да
за ключ -- восемь.
-- За какой ключ?
-- Да,-- говорю,-- слесарь мне подобрал.
-- Позвольте,-- говорит,--да он, подлец, не продал ли вам наш ключ? Ну
да,-- говорит,-- так и есть. Вот он тут висел, а сейчас нету. Ну, погодите,
я ему...
-- Тут у вас,-- говорю,-- кажется, шайка--лейка...
Портье начал чего-то врать и бормотать про небольшие заработки, после
махнул рукой и отвернулся поговорить с вновь приезжим.
И я слышал, как он сказал:
-- Да, есть один номерок, но без ключа.
Вскоре я уехал из этой гостиницы.
Между прочим, думал, что и с железнодорожными билетами будет такая же
волынка и такие же накладные расходы, но оказалось -- ничего подобного.
Билет я получил по знакомству и заплатил за него именно столько, сколько он
стоил по казенной цене. Так что я вернулся с юга в душевном равновесии.
1932
Вчера я пошел лечиться в амбулаторию.
Народу чертовски много. Почти как в трамвае.
И, главное, интересно отметить -- самая большая очередь к нервному
врачу, по нервным заболеваниям. Например, к хирургу всего один человек со
своей развороченной мордой, с разными порезами и ушибами. К гинекологу --
две женщины и один мужчина. А по нервным -- человек тридцать.
Я говорю своим соседям:
-- Я удивляюсь, сколько нервных заболеваний. Какая несоразмерная
пропорция.
Такой толстоватый гражданин, наверное, бывший рыночный торговец или
черт его знает кто, говорит:
-- Ну еще бы! Ясно. Человечество торговать хочет, а тут, извольте,
глядите на ихнюю торговлю. Вот и хворают. Ясно...
Другой, такой желтоватый, худощавый, в тужурке, говорит:
-- Ну, вы не очень-то распутайте свои мысли. А не то я позвоню куда
следует. Вам покажут -- человечество... Какая сволочь лечиться ходит...
Такой, с седоватыми усишками, глубокий старик, лет пятидесяти, так
примиряет обе стороны:
-- Что вы на них нападаете? Это просто, ну, ихнее заблуждение. Они про
это говорят, забывши природу. Нервные заболевания возникают от более
глубоких причин. Человечество идет не по той линии... цивилизация, город,
трамвай, бани -- вот в чем причина возникновения нервных заболеваний... Наши
предки в каменном веке и выпивали, и пятое--десятое, и никаких нервов не
понимали. Даже врачей у них, кажется, не было.
Бывший торговец говорит с усмешкой:
-- А вы чего -- бывали среди них или там знакомство поддерживали?
Седоватый, а врать любит...
Старик говорит:
-- Вы произносите глупые речи. Я выступаю против цивилизации, а вы
несете бабью чушь. Пес вас знает, чем у вас мозги набиты.
Желтоватый, в тужурке, говорит:
-- Ах, вам цивилизация не нравится, строительство... Очень я слышу
милые слова в советском учреждении. Вы, говорит, мне под науку не подводите
буржуазный базис. А не то знаете, чего за это бывает.
Старик робеет, отворачивается и уж до конца приема не раскрывает своих
гнилых уст.
Советская мадам в летней шляпке говорит, вздохнувши:
-- Главное, заметьте, все больше пролетарии лечатся. Очень расшатанный
класс...
Желтоватый, в тужурке, отвечает:
-- Знаете, я, ей--богу, сейчас по телефону позвоню. Тут я прямо не
знаю, какая больная прослойка собравшись. Какой неглубокий уровень! Класс
очень здоровый, а что отдельные единицы нервно хворают, так это еще не дает
картины заболевания.
Я говорю:
-- Я так понимаю, что отдельные единицы нервно хворают в силу бывшей
жизни -- война, революция, питание... Так сказать, психика не выдерживает
такой загрубелой жизни.
Желтоватый начал говорить:
-- Ну, знаете, у меня кончилось терпение...
Но в эту минуту врач вызывает: "Следующий". Желтоватый, в тужурке, не
заканчивает фразы и спешно идет за ширмы.
Вскоре он там начинает хихикать и говорить "ой". Это врач его слушает в
трубку, а ему щекотно. Мы слышим, как больной говорит за ширмой:
-- Так-то я здоров, но страдаю бессонницей. Я сплю худо, дайте мне
каких-нибудь капель или пилюль.
Врач отвечает:
-- Пилюль я вам не дам -- это только вред приносит. Я держусь новейшего
метода лечения. Я нахожу причину и с ней борюсь. Вот я вижу -- у вас нервная
система расшатавши. Я вам задаю вопрос -- не было ли у вас какого-нибудь
потрясения? Припомните.
Больной сначала не понимает, о чем идет речь. Потом несет какую-то чушь
и наконец решительно добавляет, что никакого потрясения с ним не было.
-- А вы вспомните, -- говорит врач, -- это очень важно -- вспомнить
причину. Мы ее найдем, развенчаем, и вы снова, может быть, оздоровитесь.
Больной говорит:
-- Нет, потрясений у меня не было.
Врач говорит:
-- Ну, может быть, вы в чем-нибудь взволновались... Какое-нибудь очень
сильное волнение, потрясение?
Больной говорит:
-- Одно волнение было, только давно. Может быть, лет десять назад.
-- Ну, ну, рассказывайте, -- говорит врач, -- это вас облегчит. Это
значит, вы десять лет мучились, и по теории относительности вы обязаны это
мученье рассказать, и тогда вам снова будет легко и будет хотеться спать.
Больной мямлит, вспоминает и наконец начинает рассказывать.
-- Возвращаюсь я тогда с фронта. Ну, естественно -- гражданская война.
А я дома полгода не был. Ну, вхожу в квартиру... Да. Поднимаюсь по лестнице
и чувствую -- у меня сердце в груди замирает. У меня тогда сердце маленько
пошаливало -- я был два раза отравлен газами в царскую войну, и с тех пор
оно у меня пошаливало.
Вот поднимаюсь по лестнице. Одет, конечно, весьма небрежно. Шинелька.
Штанцы. Вши, извиняюсь, ползают.
И в таком виде иду к супруге, которую не видел полгода.
Безобразие.
Дохожу до площадки.
Думаю -- некрасиво в таком виде показаться. Морда неинтересная.
Передних зубов нету. Передние зубы мне зеленая банда выбила. Я тогда перед
этим в плен попал. Ну, сначала хотели меня на костре спалить, а после дали
по зубам и велели уходить.
Так вот, поднимаюсь по лестнице в таком неважном виде и чувствую --
ноги не идут. Корпус с мыслями стремится, а ноги идти не могут. Ну,
естественно -- только что тиф перенес, еще хвораю.
Еле--еле вхожу в квартиру. И вижу: стол стоит. На столе выпивка и
селедка. И сидит за столом мой племянник Мишка и своей граблей держит мою
супругу за шею.
Нет, это меня не взволновало. Нет, я думаю: это молодая женщина -- чего
бы ее не держать за шею. Это чувство меня не потрясает.
Вот они меня увидели. Мишка берет бутылку водки и быстро ставит ее под
стол. А супруга говорит:
-- Ах, здравствуйте.
Меня это тоже не волнует, и я тоже хочу сказать "здравствуйте". Но
отвечаю им
"те-те"... Я в то время маленько заикался и не все слова произносил
после контузии. Я был контужен тяжелым снарядом и, естественно, не все слова
мог произносить.
Я гляжу на Мишку и вижу -- на нем мой френч сидит. Нет, я никогда не
имел в себе мещанства! Нет, я не жалею сукно или материю. Но меня коробит
такое отношение.
У меня вспыхивает горе, и меня разрывает потрясение.
Мишка говорит:
-- Ваш френч я надел все равно как для маскарада. Для смеху.
Я говорю:
-- Сволочь, сымай френч!
Мишка говорит:
-- Как я при даме сыму френч?
Я говорю:
-- Хотя бы шесть дам тут сидело, сымай, сволочь, френч. Мишка берет
бутылку и вдруг ударяет меня по башке.
Врач перебивает рассказ. Он говорит:
---- Так, так, теперь нам все понятно. Причина нам ясна... И, значит, с
тех пор вы страдаете бессонницей? Плохо спите?
-- Нет, -- говорит больной, -- с тех пор я ничего себе сплю. Как раз с
тех пор я спал очень хорошо.
Врач говорит:
-- Ага! Но когда вспоминаете это оскорбление, тогда и не спите? Я же
вижу -- вас взволновало это воспоминание.
Больной отвечает:
-- Ну да, это сейчас. А так-то я про это и думать позабыл. Как с
супругой развелся, так и не вспоминал про это ни разу.
-- Ах, вы развелись...
-- Развелся. Вышел за другую. И затем за третью. После за четвертую. И
завсегда спал отлично. А как сестра приехала из деревни и заселилась в моей
комнате вместе со своими детьми, так я и спать перестал. В другой раз с
дежурства придешь, ляжешь спать -- не спится. Ребятишки бегают, веселятся,
берут за нос. Чувствую -- не могу заснуть.
-- Позвольте, -- говорит врач, -- так вам мешают спать?
-- И мешают, конечно, и не спится. Комната небольшая, проходная.
Работаешь много. Устаешь. Питание все-таки среднее. А ляжешь -- не спится...
-- Ну, а если тихо? Если, предположим, в комнате тихо?
-- Тоже не спится. Сестра на праздниках уехала в Гатчину с детьми.
Только я начал засыпать, соседка несет тушилку с углями. Оступается и сыплет
на меня угли. Я хочу спать и чувствую: не могу заснуть -- одеяло тлеет. А
рядом на мандолине играют. А у меня ноги горят...
-- Слушайте, -- говорит врач, -- так какого же черта вы ко мне пришли?!
Одевайтесь. Ну хорошо, ладно, я вам дам пилюли.
За ширмой вздыхают, зевают, и вскоре больной выходит оттуда со своим
желтым лицом.
-- Следующий, -- говорит врач.
Толстоватый субъект, который беспокоился за торговлю, спешит за ширмы.
Он на ходу машет рукой и говорит:
-- Нет, неинтересный врач. Верхогляд. Чувствую -- он мне тоже не
поможет.
Я гляжу на его глуповатое лицо и понимаю, что он прав -- медицина ему
не поможет.
1933