Меню
Назад » »

Михаил Зощенко (43)

    ПРЕЛЕСТИ КУЛЬТУРЫ

Я всегда симпатизировал центральным убеждениям. Даже вот когда в эпоху военного коммунизма нэп вводили, я не протестовал. Нэп так нэп. Вам видней. Но, между прочим, при введении нэпа сердце у меня отчаянно сжималось. Я как бы предчувствовал некоторые резкие перемены. И действительно, при военном коммунизме куда как было свободно в отношении культуры и цивилизации. Скажем, в театре можно было свободно даже не раздеваться -- сиди, в чем пришел, хоть при шапке. Это было достижение. А вопрос культуры -- это собачий вопрос. Хотя бы насчет того же раздеванья в театре. Конечно, слов нету, без пальто публика выгодней отличается -- красивей и элегантней. Но что хорошо в буржуазных странах, то у нас иногда выходит боком. Товарищ Локтев и его дама Нюша Кошелькова на днях встретили меня на улице. Я гулял или, может быть, шел горло промочить-- не помню. Встречают и уговаривают: -- Горло, говорят, Василий Митрофанович, от вас не убежит. Горло завсегда при вас, завсегда его прополоскать успеете. Идемте лучше сегодня в театр. Спектакль -- "Грелка". И, одним словом, уговорили меня пойти в театр -- провести культурно вечер. Пришли мы, конечно, в театр. Взяли, конечно, билеты. Поднялись по лестнице. Вдруг назад кличут. Велят раздеваться. -- Польта,-- говорят, - сымайте. Локтев, конечно, с дамой моментально скинули польта. А я, конечно, стою в раздумье. Пальто у меня было в тот вечер прямо на ночную рубашку надето. Пиджака не было. И чувствую, братцы мои, сымать как-то неловко. "Прямо,-- думаю,-- срамота может произойти". Главное -- рубаха нельзя сказать что грязная. Рубаха не особенно грязная. Но, конечно, грубая, ночная. Шинельная пуговица, конечно, на вороте пришита крупная. "Срамота,-- думаю,-- с такой крупной пуговицей в фойе идти". Я говорю своим: -- Прямо, говорю, товарищи, не знаю, чего и делать. Я сегодня одет неважно. Неловко как-то мне пальто сымать. Все-таки подтяжки и сорочка опять же грубая. Товарищ Локтев говорит: -- Ну, покажись. Расстегнулся я. Показываюсь. -- Да,-- говорит,-- действительно видик... Дама тоже, конечно, посмотрела и говорит: -- Я, говорит, лучше домой пойду. Я, говорит, не могу, чтоб кавалеры в одних рубахах рядом со мной ходили. Вы бы, говорит, еще подштанники поверх штанов пристегнули. Довольно, говорит, вам неловко в таком отвлеченном виде в театры ходить. Я говорю: -- Я не знал, что я в театры иду,-- дура какая. Я, может, пиджаки редко надеваю. Может, я их берегу,-- что тогда? Стали мы думать, что делать. Локтев, собака, говорит: -- Вот чего. Я, говорит, Василий Митрофанович, сейчас тебе свою жилетку дам. Надевай мою жилетку и ходи в ней, будто тебе все время в пиджаке жарко. Расстегнул он свой пиджак, стал щупать и шарить внутри себя. -- Ой,-- говорит,-- мать честная, я, говорит, сам сегодня не при жилетке. Я, говорит, тебе лучше сейчас галстук дам, все-таки приличней. Привяжи на шею и ходи, будто бы тебе все время жарко. Дама говорит: -- Лучше, говорит, я, ей-богу, домой, пойду. Мне, говорит, дома как-то спокойней. А то, говорит, один кавалер чуть не в подштанниках, а у другого галстук заместо пиджака. Пущай, говорит, Василий Митрофанович в пальто попросит пойти. Просим и умоляем, показываем союзные книжки -- не пущают. -- Это,-- говорят, - не девятнадцатый год -- в пальто сидеть. -- Ну,-- говорю,-- ничего не пропишешь. Кажись, братцы, надо домой ползти. Но как подумаю, что деньги заплачены, не могу идти -- ноги не идут к, выходу. Локтев, собака, говорит: -- Вот чего. Ты, говорит, подтяжки отстегни,-- пущай их дама понесет заместо сумочки. А сам валяй, как есть: будто у тебя это летняя рубашка апаш и тебе, одним словом, в ней все время жарко. Дама говорит: -- Я подтяжки не понесу, как хотите. Я, говорит, нe для того в театры хожу, чтоб мужские предметы в руках носить. Пущай Василий Митрофанович сам несет или в карман себе сунет. Раздеваю пальто. Стою в рубашке, как сукин сын. А холод довольно собачий. Дрожу и прямо зубами лязгаю. А кругом публика смотрит. Дама отвечает: -- Скорей вы, подлец этакий, отстегивайте помочи. Народ же кругом ходит. Ой, ей-богу, лучше я домой сейчас пойду. А мне скоро тоже не отстегнуть. Мне холодно. У меня, может, пальцы не слушаются -- сразу отстегивать, Я упражнения руками делаю. После приводим себя в порядок и садимся на места. Первый акт проходит хорошо. Только что холодно. Я весь акт гимнастикой занимался. Вдруг в антракте задние соседи скандал поднимают. Зовут администрацию. Объясняют насчет меня. -- Дамам,-- говорят,-- противно на ночные рубашки глядеть. Это, говорят, их шокирует. Кроме того, говорят, он все время вертится, как сукин сын. Я говорю: -- Я верчусь от холода. Посидите-ка в одной рубахе. А я, говорю, братцы, и сам не рад. Что же сделать? Волокут меня, конечно, в контору. Записывают все как есть. После отпускают. -- А теперь,---говорят,-- придется вам трешку по суду отдать. Вот гадость-то! Прямо не угадаешь, откуда неприятности... 1927

    ПУШКИН

Девяносто лет назад убили на дуэли Александра Сергеевича Пушкина. Вся Россия, можно сказать, горюет и слезы льет в эту прискорбную годовщину. Но, между прочим, больше всех горюет и убивается -- Иван Федорович Головкин. Этот милый человек при одном только слове -- Пушкин -- ужасно вздрагивает и глядит в пространство. И как же ему, братцы, не глядеть в пространство, если обнаружилась такая, можно сказать, печальная, теневая сторона жизни гениального поэта. Мы, конечно, начнем нашу повесть издалека, чтобы не оскорбить память знаменитого гения. Начнем примерно с 1921 года. Тогда будет все наглядней. В 1921 году, в декабре месяце приехал из армии в родной свой городок Иван Федорович Головкин. А тут как раз нэп начался. Оживление. Булки стали выпекать. Торговлишка завязалась. Жизнь, одним слоном, ключом забила. А наш приятель Головкин, несмотря на это, ходит по городу безуспешно. Помещения не имеет, И спит по субботам у знакомых. На какой-то подстилке. В передней комнате. Ну и, конечно, через это настроен скептически. -- Нэп,-- говорит,-- это форменная утопия. Полгода, говорит, не могу помещения отыскать. В 1923 году Головкин все-таки словчился и нашел помещение. Или он въездные заплатил, или вообще фортуна к нему обернулась, но только нашел. Комната маленькая. Два окна. Пол, конечно. Потолок. Это все есть. Ничего против не скажешь. А очень любовно устроился там Головкин. На шпалеры разорился -- оклеил. Гвозди куда надо приколотил, чтоб уютней выглядело. И живет, как падишах. А время, конечно, идет. Вот уже восемьдесят седьмая годовщина ударяет со дня смерти нашего дорогого поэта Пушкина. Потом восемьдесят восьмая. На восемьдесят девятой годовщине разговоры, конечно, поднялись в квартире. Пушкин, дескать. Писатель. Жил, дескать, в свое время в этом помещении. Осчастливил, дескать, жилплощадь своим нестерпимым гением. Не худо бы в силу этого какую ни на есть досточку приклепать с полным обозначением события -- в назидание потомству. Иван Федорович Головкин тоже сдуру участие принял в этой дощечке, на свою голову. Только вдруг в квартире ропот происходит. Дамы мечутся. Кастрюльки чистят. Углы подметают. Комиссия приходит из пяти человек с учеными бородами. Помещение осматривает. Увидела комиссия разную домашнюю требуху в квартире -- кастрюли и пиджаки -- и горько так вздохнула. -- Тут,-- говорит,-- когда-то Александр Сергеевич Пушкин две недели гостил у своего приятеля. И что же мы здесь видим спустя столетие? Мы видим, что в данной квартире форменное безобразие наблюдается. Вон метла стоит. Вон брюки висят -- подтяжки по стенам развеваются. Ведь это же прямо оскорбительно для памяти гения! Нет, вряд ли поэт посетил бы своего приятеля, если б знал, чем все это кончится. Ну, одним словом, через три недели выселили всех жильцов из этого помещения. Головкин, это верно, очень ругался. Крыл суровую пушкинскую эпоху и в особенности царя Николая Первого. Однако и своим от Головкина досталось -- зачем, дескать, нет квартир и жить негде. Иван Федорович Головкин выражал свое особое мнение открыто, не боясь никаких последствий. -- Что ж,-- говорит,-- это такое? Ну -- пущай он гений. Ну -- пущай стишки сочинил: "Птичка прыгает на ветке". Но зачем же средних людей выселять? Тогда предоставьте им площадь или дайте въездные. Хотел Головкин в Пушкинский заповедник поехать -- ругаться, но после занялся подыскиванием помещения. Он и сейчас еще ищет. Осунулся, поседел. Требовательный такой стал. Все расспрашивает, кто да кто раньше жил в этом помещении. И не жил ли здесь, оборони создатель, Демьян Бедный или артист Качалов? А если жил, то он, Головкин, и даром не возьмет такого помещения. А это верно: как это некоторые крупные гении легкомысленно поступают -- мотаются с квартиры на квартиру, переезжают. А после такие печальные результаты. Да вот недалеко ходить,-- один наш знакомый поэт за последний год не менее семи комнат сменил. Все, знаете, никак не может ужиться. За неплатеж. А ведь, может, он, черт его знает, гений! Ох, и обложат же его лет через пятьдесят за эти самые семь комнат. Единственно, может быть, кризис несколько ослабнет к тому времени. Одна надежда. 1927

    ЗАПАДНЯ

Один мой знакомый парнишка,-- он, между прочим, поэт -- побывал в этом году за границей. Он объездил Италию и Германию для ознакомления с буржуазной культурой и для пополнения недостающего гардероба. Очень много чего любопытного видел. -- Ну, конечно,-- говорит,-- громадный кризис, безработица, противоречия на каждом шагу. Продуктов и промтоваров очень много, но купить не на что. Между прочим, он ужинал с одной герцогиней. Он сидел со своим знакомым в ресторане. Знакомый ему говорит: -- Хочешь, сейчас я для смеха позову одну герцогиню. Настоящую герцогиню, у которой пять домов, небоскреб, виноградники и так далее. Ну, конечно, наворачивает. И, значит, звонит по телефону. И вскоре приходит такая красоточка, лет двадцати. Чудно одетая. Манеры. Небрежное выражение. Три носовых платочка. Туфельки на босу ногу. Заказывает она себе шнельклопс и в разговоре говорит: -- Да, знаете, я уже, пожалуй, неделю мясного но кушала. Ну, поэт кое-как по-французки и по-русски ей отвечает: дескать, помилуйте, у вас а ла мезон столько домов, врете, дескать, наворачиваете, прибедняетесь, тень наводите. Она говорит: -- Знаете, уже полгода, как жильцы с этих домов мне квартплату не вносят. У населения денег нет. Этот небольшой фактик я рассказал так, вообще. Для разгона. Для описания буржуазного кризиса. У них там очень отчаянный кризис со всех сторон. Но, между прочим, на улицах у них чисто. Мой знакомый поэт очень, между прочим, хвалил ихнюю европейскую чистоту и культурность. Особенно, говорит, в Германии, несмотря на такой вот громадный кризис, наблюдается удивительная чистота и опрятность. Улицы они, черт возьми, мыльной пеной моют. Лестницы скоблят каждое утро. Кошкам не разрешают находиться на лестницах и лежать на подоконниках, как у нас. Кошек своих хозяйки на шнурочках выводят прогуливать. Черт знает что такое. Все, конечно, ослепительно чисто. Плюнуть некуда. Даже такие второстепенные места, как, я извиняюсь, уборные, и то сияют небесной чистотой. Приятно, неоскорбительно для человеческого достоинства туда заходить. Он зашел, между прочим, в одно такое второстепенное учреждение. Просто так, для смеху. Заглянул -- верно ли есть отличие,-- как у них и у нас. Оказывается, да. Это, говорит, ахнуть можно от восторга и удивления. Волшебная чистота, голубые стенки, на полочке фиалки стоят. Прямо уходить неохота. Лучше, чем в кафе. "Что,-- думает,-- за черт. Наша страна, ведущая в смысле политических течений, а в смысле чистоты мы еще сильно отстаем. Нет, думает, вернусь в Москву -- буду писать об этом и Европу ставить в пример. Конечно, у нас многие ребята действительно относятся ханжески к этим вопросам. Им, видите ли, неловко писать и читать про такие низменные вещи. Но я, думает, пробью эту косность. Вот вернусь и поэму напишу -- мол, грязи много, товарищи,-- не годится... Тем более у нас сейчас кампания за чистоту -- исполню социальный заказ". Вот наш поэт находится за закрытой дверью. Думает, любуется фиалками, мечтает, какую поэму он отгрохает. Даже приходят к нему рифмы и строчки. Чего-то там такое: Даже сюда у них зайти очень мило -- Фиалки на полках цветут. Да разве ж у нас прошел Аттила, Что такая грязь там и тут. А после, напевая последний немецкий фокстротик "Ауфвидерзейн, мадам", хочет уйти на улицу. Он хочет открыть дверь, но видит -- дверь не открывается. Он подергал ручку -- нет. Приналег плечом -- нет, не открывается. В первую минуту он даже слегка растерялся. Вот, думает, попал в западню. После хлопнул себя по лбу. "Я, дурак,-- думает,-- позабыл, где нахожуся,-- в капиталистическом мире. Тут у них за каждый шаг небось пфенниг плати. Небось, думает, надо им опустить монетку -- тогда дверь сама откроется. Механика. Черти. Кровопийцы. Семь шкур дерут. Спасибо, думает, у меня в кармане мелочь есть. Хорош был бы я гусь без этой мелочи". Вынимает он из кармана монеты. "Откуплюсь,-- думает,--от капиталистических щук. Суну им в горло монету или две". Но видит -- не тут-то было. Видит -- никаких ящиков и отверстий нету. Надпись какая-то есть, но цифр на ней никаких не указано. И куда именно пихать и сколько пихать -- неизвестно. Тут наш знакомый прямо даже несколько струхнул. Начал легонько стучать. Никто не подходит. Начал бить ногой в дверь. Слышит -- собирается народ. Подходят немцы. Лопочут на своем диалекте. Поэт говорит: -- Отпустите на волю, сделайте милость. Немцы чего-то шушукаются, но, видать, не понимают всей остроты ситуации. Поэт говорит: -- Геноссе, геноссе, дер тюр, сволочь, никак не открывается. Компренешен. Будьте любезны, отпустите на волю. Два часа сижу. Немцы говорят: -- Шпрехен зи дейч? Тут поэт прямо взмолился: -- Дер тюр, говорит, дер тюр отворите. А ну вас к лешему! Вдруг за дверью русский голос раздается: -- Вы, говорит, чего там? Дверь, что ли, не можете открыть? -- Ну да,-- говорит.-- Второй час бьюсь. Русский голос говорит: -- У них, у сволочей, эта дверь механическая. Вы, говорит, наверное, позабыли машинку дернуть. Спустите воду, и тогда дверь сама откроется. Они это нарочно устроили для забывчивых людей. Вот знакомый сделал, что ему сказали, и вдруг, как в сказке, дверь открывается. И наш знакомый, пошатываясь, выходит на улицу под легкие улыбки и немецкий шепот. Русский говорит: -- Хотя я есть эмигрант, но мне эти немецкие затеи и колбасня тоже поперек горла стоят. По-моему, это издевательство над человечеством... Мой знакомый не стал, конечно, поддерживать разговор с эмигрантом, а, подняв воротник пиджака, быстро поднажал к выходу. У входа сторож его почистил метелочкой, содрал малую толику денег и отпустил восвояси. Только на улице мой знакомый отдышался и успокоился. "Ага, - думает, - стало быть, хваленая немецкая чистота не идет сама по себе. Стало быть, немцы тоже ее силой насаждают и придумывают разные хитрости, чтобы поддержать культуру. Хотя бы у нас тоже чего-нибудь подобное сочинили". На этом мой знакомый успокоился и напевая "Ауфвидерзейн, мадам", пошел в гости как ни в чем не бывало. 1933
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar