Я, конечно, человек непьющий. Ежели другой раз и выпью, то мало -- так,
приличия ради или славную компанию поддержать.
Больше как две бутылки мне враз нипочем не употребить. Здоровье не
дозволяет. Один раз, помню, в день своего бывшего ангела, я четверть
выкушал.
Но это было в молодые, крепкие годы, когда сердце отчаянно в груди
билось и в голове мелькали разные мысли.
А теперь старею.
Знакомый ветеринарный фельдшер, товарищ Птицын, давеча осматривал меня
и даже, знаете, испугался. Задрожал.
-- У вас, говорит, полная девальвация. Где, говорит, печень, где
мочевой пузырь, распознать, говорит, нет никакой возможности. Очень,
говорит, вы сносились.
Хотел я этого фельдшера побить, но после остыл к нему. "Дай, думаю,
сперва к хорошему врачу схожу, удостоверюсь".
Врач никакой девальвации не нашел.
-- Органы, говорит, у вас довольно в аккуратном виде. И пузырь,
говорит, вполне порядочный и не протекает. Что касается сердца -- очень еще
отличное, даже, говорит, шире, чем надо. Но, говорит, пить
вы перестаньте, иначе очень просто смерть может приключиться.
А помирать, конечно, мне неохота. Я жить люблю. Я человек еще молодой.
Мне только-только в начале нэпа сорок три года стукнуло. Можно сказать, в
полном расцвете сил и здоровья. И сердце в груди широкое. И пузырь, главное,
не протекает. С таким пузырем жить да радоваться. "Надо, думаю, в самом деле
пить бросить". Взял и бросил.
Не пью и не пью. Час не пью, два не пью.
В пять часов вечера пошел, конечно, обедать в столовую. Покушал суп.
Начал вареное мясо кушать -- охота выпить. "Заместо, думаю, острых напитков
попрошу чего-нибудь помягче -- нарзану или же лимонаду".
Зову:
-- Эй, говорю, который тут мне порции подавал, неси мне, куриная твоя
голова, лимонаду.
Приносят, конечно, мне лимонаду на интеллигентном подносе. В графине.
Наливаю в стопку.
Пью я эту стопку, чувствую: кажись, водка. Налил eще. Ей-богу, водка.
Что за черт! Налил остатки -- самая настоящая водка.
-- Неси, кричу, еще! "Вот, думаю, поперло-то!" Приносит еще.
Попробовал еще. Никакого сомнения не осталось -- самая натуральная.
После, когда деньги заплатил, замечание все-таки сделал.
-- Я, говорю, лимонаду просил, а ты чего носишь, куриная твоя голова?
Тот говорит:
-- Так что это у нас завсегда лимонадом зовется. Вполне законное слово.
Еще с прежних времен... А натурального лимонаду, извиняюсь, не держим --
потребителя нету.
-- Неси, говорю, еще последнюю.
Так и не бросил. А желание было горячее. Только вот обстоятельства
помешали. Как говорится -- жизнь диктует свои законы. Надо подчиняться.
1926
Жизнь, братцы мои, совершенно становится нормальной. Все определенно
достигает довоенного качества.
Даже такая житейская мелочь, как похороны, и те заметно приобретают
довоенный уровень.
Снова появились фигурные колесницы. Гробы опять-таки выпускаются с
ручками. Факельщики ходят. Некоторые частники затягивают лошадей сетками,
чтобы грубый вид животного не оскорблял родственника.
Провожающие родственники тоже заметно подтянулись: идут кучно, не
вразброд. Многие, несмотря на мануфактурный кризис, попрежнему украшают свои
шляпки черным коленкором.
Не очень давно я даже видел, как впереди шествия кидали еловые ветки и
сучки. Правда, ветки эти тут же моментально подбирали сзади идущие
родственники и прохожие, и даже в некоторых местах происходила свалка, но от
этого пышность обряда нисколько не уменьшалась.
Вообще говоря, все приходит в свою норму. Прямо помереть приятно.
А в каком-нибудь в двадцатом году да разве ж обращали внимание на
какие-нибудь такие обряды?
Один раз помню я, братцы мои, обнаружен был труп под воротами нашего
дома. На Васильевском острове.
Особого переполоху не было, но экстренное собрание все-таки устроили.
Председатель комитета выступил тогда с небольшой речью.
-- Международное положение, говорит, такое-то, а наряду с этим
происходят такие мелкие факты и поступки. Некоторым гражданам неохота
регистрировать и хоронить свои трупы, вот они и кидают под чужие ворота. В
короткое время второй случай на нашей улице. Хороните коллективно. У меня
своих делов по горло.
Время было тогда простое. Пища грубая. Пища эта не дозволяла
фантазировать и обдумывать обряды. Взяли жильцы и вечером коллективно
отнесли труп к соседнему дому. И положили под ворота.
Дней пять или шесть мотали этот труп по разным домам. А после - куда-то
увезли.
Так вот, я и говорю. Жили тогда просто. Никакой мишуры, никакой
суеты--сует не было.
Спасибо, братцы мои, что не подох я в дведцатом году.
Сейчас все-таки себя, через эти обряды, вроде как человеком себя
чувствуешь.
1926
Я, граждане, надо сказать, недавно телефон себе поставил. Потому по
нынешним торопливым временам без телефона как без рук.
Мало ли -- поговорить по телефону или, например, позвонить куда-нибудь.
Оно, конечно, звонить некуда -- это действительно верно. Но, с другой
стороны, рассуждая материально, сейчас не девятнадцатый год. Это понимать
надо.
Это в девятнадцатом году не то что без телефона обходились -- не жравши
сидели, и то ничего.
А, скажем, теперь -- за пять целковых аппараты тебе вешают. Господи
твоя воля!
Хочешь -- говори по нем, не хочешь -- как хочешь. Никто на тебя не в
обиде. Только плати денежки.
Оно, конечно, соседи с непривычки обижались.
-- Может, говорят, оно и ночью звонить будет, так уж это вы -- ах,
оставьте.
Но только оно не то что ночью, а и днем, знаете, не звонит. Оно,
конечно, всем окружающим я дал номера с просьбой позвонить. Но, между
прочим, все оказались беспартийные товарищи и к телефону мало прикасаются.
Однако все-таки за аппарат денежки не даром плачены. Пришлось-таки
недавно позвонить по очень важному и слишком серьезному делу.
Воскресенье было.
И сижу я, знаете, у стены. Смотрю, как это оно оригинально висит. Вдруг
как оно зазвонит. То не звонило, не звонило, а тут как прорвет. Я,
действительно, даже испугался.
"Господи, думаю, звону-то сколько за те же деньги!"
Снимаю осторожно трубку за свои любезные.
-- Алло, говорю, откуда это мне звонят?
-- Это, говорят, звонят вам по телефону.
-- А что, говорю, такое стряслось и кто, извиняюсь, будет у аппарата?
-- Это, отвечают, у аппарата будет одно знакомое вам лицо. Приходите,
говорят, по срочному делу в пивную на угол Посадской.
"Видали, думаю, какие удобства! А не будь аппарата -- что бы это лицо
делало? Пришлось бы этому лицу на трамвае трястись".
-- Алло, говорю, а что это за такое лицо и какое дело? Однако в аппарат
молчат и на это не отвечают.
"В пивной, думаю, конечно, выяснится". Поскорее, сию минуту одеваюсь.
Бегу вниз. Прибегаю в пивную. Народу, даром что днем, много. И все
незнакомые.
-- Граждане, говорю, кто мне сейчас звонил и по какому, будьте любезны,
делу?
Однако посетители молчат и не отвечают.
"Ах, какая, думаю, досада. То звонили, звонили, а то нет никого".
Сажусь к столику. Прошу подать пару.
"Посижу, думаю, может, и придет кто-нибудь. Странные, думаю, какие
шутки".
Выпиваю пару, закусываю и иду домой.
Иду домой.
А дома то есть полный кавардак. Обокраден. Нету синего костюма и двух
простынь.
Подхожу к аппарату. Звоню срочно.
-- Алло, говорю, барышня, дайте в ударном порядке уголовный розыск.
Обокраден, говорю, вчистую. Специально отозвали в пивную для этой цели. По
телефону.
Барышня говорит:
-- Будьте любезны -- занято. Звоню позже.
Барышня говорит:
-- Кнопка не работает, будьте любезны.
Одеваюсь. Бегу, конечно, вниз. И на трамвае в уголовный розыск.
Подаю заявление. Там говорят:
-- Расследуем.
Я говорю:
-- Расследуйте и позвоните.
Они говорят:
-- Нам, говорят, звонить как раз некогда. Мы, говорят, и без звонков
расследуем, уважаемый товарищ.
Чем все это кончится -- не знаю. Больше никто мне не звонил. А аппарат
висит.
1926
Главная причина, что Володька Боков маленько окосевши был. Иначе,
конечно, не пошел бы он на такое преступление. Он выпивши был. Если
хотите
знать, Володька Боков перед самым поездом скляночку эриванской выпил да
пивком добавил. А насчет еды -- он съел охотничью сосиску. Разве ж это
еда?
Ну, и развезло парнишку. Потому состав сильно едкий получается. И башку
от
этого крутит, и в груди всякие идеи назревают, и поколбаситься перед
уважаемой публикой охота.
Вот Володя сел в поезд и начал маленько проявлять себя. Дескать, он это
такой человек, что все ему можно. И даже народный суд, в случае ежели
чего,
завсегда за него заступится. Потому у него,-- пущай публика знает,--
происхождение очень отличное. И родной дед его был коровьим пастухом, и
мамаша его была наипростая баба...
И вот мелет Володька языком,--струя на него такая нашла,-- погордиться
захотел.
А тут какой-то напротив Володьки гражданин обнаруживается. Вата у него
в
ухе, и одет чисто, не без комфорта.
И говорит он:
-- А ты, -- говорит, -- потреплись еще, так тебя и заметут на первом
полустанке.
Володька говорит:
-- Ты мое самосознание не задевай. Не могут меня замести в силу
происхождения. Пущай я чего хочешь сделаю -- во всем мне будет льгота.
Ну, струя на него такая напала. Пьяный же.
А публика начала выражать свое недовольство по этому поводу. А которые
наиболее ядовитые, те подначивать начали. А какой-то в синем картузе,
подлая
его душа, говорит:
-- А ты,-- говорит,-- милый, стукани вот вдребезги по окну, а мы,--
говорит,-- пущай посмотрим,-- заметут тебя, или тебе ничего не будет.
Или,-- говорит,-- еще того чище,-- стекла ты не тронь, а останови поезд
за эту
ручку... Это тормоз...
Володька говорит:
-- За какую за эту ручку? Ты,-- говорит,-- паразит, точнее выражайся.
Который в синем картузе отвечает:
-- Да вот за эту. Это тормоз Вестингауза. Дергани его слева в эту
сторону.
Публика и гражданин, у которого вата в ухе, начали, конечно,
останавливать
поднатчика. Дескать, довольно стыдно трезвые идеи внушать окосевшему
человеку.
А Володька Боков встал и сразу как дерганет ручку.
Тут все и онемели сразу. Молчание сразу среди пассажиров наступило.
Только слышно, как колесья чукают. И ничего больше. Который в синем
картузе,
тот ахнул.
-- Ах, -- говорит, -- холера, остановил ведь...
Тут многие с места повскакали. Который в синем картузе -- на площадку
пытался выйти от греха. Пассажиры не пустили.
У которого вата в ухе, тот говорит:
-- Это хулиганство. Сейчас ведь поезд остановится... Транспорт от этого
изнашивается. Задержка, кроме того.
Володька Боков сам испугался малость.
-- Держите,-- говорит,-- этого, который в синем картузе. Пущай вместе
сядем. Он меня подначил.
А поезд между тем враз не остановился. Публика говорит:
-- Враз и не может поезд останавливаться. Хотя и дачный поезд, а ему
после
тормоза разбег полагается-- двадцать пять саженей. А по мокрым рельсам
и того
больше.
А поезд между тем идет и идет себе. Версту проехали -- незаметно
остановки.
У которого вата в ухе -- говорит:
-- Тормоз-то,-- говорит,-- кажись, тово... неисправный.
Володька говорит:
-- Я ж и говорю: ни хрена мне не будет. Выкусили?
И сел. А на остановке вышел на площадку, освежился малость и домой
прибыл трезвый, что стеклышко.
1926
Как в других городах проходит режим экономии, я, товарищи, не знаю.
А вот в городе Борисове этот режим очень выгодно обернулся.
За одну короткую зиму в одном только нашем учреждении семь сажен еловых
дров сэкономлено. Худо ли!
Десять лет такой экономии -- это десять кубов все-таки. А за сто лет
очень свободно три барки сэкономить можно. Через тысячу лет вообще дровами
торговать можно будет.
И об чем только народ раньше думал? Отчего такой выгодный режим раньше
в обиход не вводил? Вот обидно-то! А начался у нас этот самый режим еще с
осени.
Заведующий у нас -- свой парень. Про все с нами советуется и говорит
как с родными. Папироски даже, сукин сын, стреляет.
Так приходит как-то этот заведующий и объявляет:
-- Ну вот, ребятушки, началось... Подтянитесь! Экономьте что-нибудь там
такое...
А как и чего экономить -- неизвестно. Стали мы разговаривать, чего
экономить. Бухгалтеру, что ли, черту седому, не заплатить, или еще как.
Заведующий говорит:
-- Бухгалтеру, ребятушки, не заплатишь, так он, черт седой, живо в
охрану труда смотается. Этого нельзя будет. Надо еще что-нибудь придумать.
Тут, спасибо, наша уборщица Нюша женский вопрос на рассмотрение вносит.
-- Раз, говорит, такое международное положение и вообше труба, то,
говорит, можно, для примеру, уборную не отапливать. Чего там зря поленья
перегонять? Не в гостиной!
-- Верно, говорим, нехай уборная в холоде постоит. Сажен семь
сэкономим, может быть. А что прохладно будет так это отнюдь не худо. По
морозцу-то публика задерживаться не будет. От этого даже производительность
может актуально повыситься.
Так и сделали. Бросили топить -- стали экономию подсчитывать.
Действительно, семь сажен сэкономили. Стали восьмую экономить, да тут
весна ударила. Вот обидно-то!
Если б, думаем, не чертова весна, еще бы полкуба сэкономили.
Подкузьмила, одним словом, нас весна. Ну да и семь сажен, спасибо, на
полу не валяются. А что труба там какая-то от мороза оказалась лопнувши, так
эта труба, выяснилось, еще при царском режиме была поставлена. Такие трубы
вообще с корнем выдергивать надо.
Да оно до осени свободно без трубы обойдемся А осенью какую-нибудь
дешевенькую поставим. Не в гостиной!
1926
Говорят, верблюд месяц может ничего не жрать. Вот это дивное животное!
Он, говорят, пососет какую-нибудь травку, понюхает камушек, и с него хватит,
сыт по горло. Вот это благородное животное!
А теперь, скажем, человек. Человеку ежедневно чего-нибудь пожрать
нужно. Он
какой-нибудь там травинкой не прельстится и камней нюхать не станет.
Ему вынь да
положь чего-нибудь этакое острое. Суп и на второе рыбу де-валяй. Вот
что он любит.
И мало того что человек ежедневно пищу жрет, а еще и костюмы носит, и
пьет,
и в баню ходит.
Ох, эти же люди чистое разорение для государства! Вот тут и проводи
режим экономии. Вот тут и сокращай разбухшие штаты.
Для примеру, человека ради экономии сократишь, а он и после сокращения
все свое -- жрет, а еще и костюмы носит. То есть откуда он так ухитряется --
удивляться приходится. Чистое разорение.
Вот с нашего двора Палька Ершов под режим экономии попал. Сократили
парня.
Ну, думаем, пропал Палька Ершов. Чего он теперь делать будет, раз режим
экономии?
Только видим -- нет, не пропал. Вышел во двор сразу после сокращения,
гуляет, плюется через зубы.
-- Это, говорит, я знал. Я, говорит, ребятишки, завсегда под лозунги
попадаю. Седьмой раз меня сокращают. Как какой лозунг объявят -- режим или
борьба за качество, --так мне всегда крышка. Я к этому привыкши.
-- Ну, говорим, привычка привычкой, а хлебать-то чего теперь будешь?
-- Да уж, говорит, жрать придется. Не верблюд.
Ну, думаем, пропал. На словах только хорохорится, а сам подохнет.
Только проходит месяц и два. Нет, не дохнет. Курит, плюется через зубы
и костюмы носит.
Ну, думаем, или он, собака, ежедневно госбанки грабит, или деньги сам
печатает.
-- Палька, говорим, откройся, ослобони свою совесть. Чем ты, говорим,
бродяга, кормишься?
А он говорит:
-- Да, знаете, ребятишки, я на другую службу поступил.
Трудновато, думаем, с такими отчаянными людьми режим экономии
проводить. Их сокращают, а они все свое - пьют, жрут и костюмы носят.
С верблюдами малость было бы полегче.
1926
До деревни Горки было всего, я полагаю, версты три. Однако пешком идти
я
не рискнул. Весенняя грязь буквально доходила до колена.
Возле самой станции, у кооператива, стояла крестьянская подвода.
Немолодой мужик в зимней шапке возился около лошади.
-- А что, дядя,-- спросил я,-- не подвезешь ли меня до Горок?
-- Подвезти можно, -- сказал мужик, -- только даром мне нет расчету
тебя подвозить. Рублишко надо мне с тебя взять, милый человек. Дюже
дорога трудная.
Я сел в телегу, и мы тронулись.
Дорога, действительно, была аховая. Казалось, дорога была специально
устроена с тем тонким расчетом, чтобы вся весенняя дрянь со всех
окрестных нолей стекала именно сюда. Жидкая грязь покрывала почти полное
колесо.
-- Грязь-то какая,-- сказал я.
-- Воды, конечно, много,-- равнодушно ответил мужик.
Он сидел на передке, свесив вниз ноги, и непрестанно цокал на лошадь
языком. Между прочим, цокал он языком абсолютно всю дорогу. И только когда
переставал цокать хоть на минуту, лошадь поводила назад ушами и добродушно
останавливалась.
Мы отъехали шагов сто, как вдруг позади нас, у кооператива, раздался
истошный бабий крик.
И какая-то баба в сером платке, сильно размахивая руками и ругаясь на
чем свет стоит, торопливо шла за телегой, с трудом передвигая ноги в жидкой
грязи.
-- Ты что ж это, бродяга! -- кричала баба, доходя в некоторых словах до
полного визгу.-- Ты кого же посадил-то, черт рваный? Обормот, горе твое
луковое!
Мой мужик оглянулся назад и усмехнулся в бороденку.
-- Ах, паразит--баба,-- сказал он с улыбкой,-- кроет-то как?
-- А чего она? -- спросил я.
-- А пес ее знает,-- сказал мужик, сморкаясь.-- Не иначе как в телегу
ладит. Неохота ей, должно статься, по грязи хлюпать.
-- Так пущай сядет,-- сказал я.
-- Троих не можно увезти,-- ответил мужик,-- дюже дорога трудная.
Баба, подобрав юбки до живота, нажимала все быстрее, однако по такой
грязи догнать нас было трудновато.
-- А ты что, с ней уговорился, что ли?--спросил я.
-- Зачем уговорился? -- ответил мужик.-- Жена это мне. Что мне с ней
зря уговариваться?
-- Да что ты?! Жена? -- удивился я.-- Зачем же ты ее взял-то?
-- Да увязалась баба. Именинница она, видишь, у меня сегодня. За
покупками мы выехали. В кооператив...
Мне, городскому человеку, ужасно как стало неловко ехать в телеге, тем
более
что именинница крыла теперь все громче и громче и меня, и моих родных,
и своего полупочтенного супруга.
Я подал мужику рубль, спрыгнул с телеги и сказал:
-- Пущай баба сядет. Я пройдусь.
Мужик взял рубль и, не снимая с головы шапки, засунул его куда-то под
волоса.
Однако свою именинницу он не стал ждать. Он снова зацокал языком и
двинул дальше.
Я мужественно шагал рядом, держась за телегу рукой, потом спросил:
-- Ну, что ж не сажаешь-то?
Мужик тяжело вздохнул:
-- Дорога дюже тяжелая. Не можно сажать сейчас... Да ничего ей,
бабе-то.
Она у меня -- дьявол, двужильная.
Я снова на ходу влез в телегу и доехал до самой деревни, стараясь
теперь не
глядеть ни на моего извозчика, ни на именинницу.
Мужик угрюмо молчал.
И, только когда мы подъехали к дому, мужик сказал:
-- Дорога дюже тяжелая, вот что я скажу. За такую дорогу трояк брать
надо.
Пока я рассчитывался с извозчиком и расспрашивал, где бы мне найти
председателя, -- подошла именинница. Пот катил с нее градом. Она
одернула свои юбки, не глядя на мужа, просто сказала:
-- Выгружать, что ли?
-- Конечно, выгружать,-- сказал мужик.-- Не до лету лежать товару.
Баба подошла к телеге и стала выгружать покупки, унося их в дом.
1926