Вернувшись поздно вечером, Соня вошла в комнату Наташи и, к удивлению
своему, нашла ее не раздетою, спящею на диване. На столе подле нее лежало
открытое письмо Анатоля. Соня взяла письмо и стала читать его.
Она читала и взглядывала на спящую Наташу, на лице ее отыскивая
объяснения того, что она читала, и не находила его. Лицо было тихое, кроткое
и счастливое. Схватившись за грудь, чтобы не задохнуться, Соня, бледная и
дрожащая от страха и волнения, села на кресло и залилась слезами.
"Как я не видала ничего? Как могло это зайти так далеко? Неужели она
разлюбила князя Андрея? И как могла она допустить до этого Курагина? Он
обманщик и злодей, это ясно. Что будет с Nicolas, с милым, благородным
Nicolas, когда он узнает про это? Так вот что значило ее взволнованное,
решительное и неестественное лицо третьего дня, и вчера, и нынче, думала
Соня; но не может быть, чтобы она любила его! Вероятно, не зная от кого, она
распечатала это письмо. Вероятно, она оскорблена. Она не может этого
сделать!"
Соня утерла слезы и подошла к Наташе, опять вглядываясь в ее лицо. --
Наташа! -- сказала она чуть слышно.
Наташа проснулась и увидала Соню.
-- А, вернулась?
И с решительностью и нежностью, которая бывает в минуты пробуждения,
она обняла подругу, но заметив смущение на лице Сони, лицо Наташи выразило
смущение и подозрительность.
-- Соня, ты прочла письмо? -- сказала она.
-- Да, -- тихо сказала Соня.
Наташа восторженно улыбнулась.
-- Нет, Соня, я не могу больше! -- сказала она. -- Я не могу больше
скрывать от тебя. Ты знаешь, мы любим друг друга!... Соня, голубчик, он
пишет... Соня...
Соня, как бы не веря своим ушам, смотрела во все глаза на Наташу.
-- А Болконский? -- сказала она.
-- Ах, Соня, ах коли бы ты могла знать, как я счастлива! -- сказала
Наташа. -- Ты не знаешь, что такое любовь...
-- Но, Наташа, неужели то все кончено?
Наташа большими, открытыми глазами смотрела на Соню, как будто не
понимая ее вопроса.
-- Что ж, ты отказываешь князю Андрею? -- сказала Соня.
-- Ах, ты ничего не понимаешь, ты не говори глупости, ты слушай, -- с
мгновенной досадой сказала Наташа.
-- Нет, я не могу этому верить, -- повторила Соня. -- Я не понимаю. Как
же ты год целый любила одного человека и вдруг... Ведь ты только три раза
видела его. Наташа, я тебе не верю, ты шалишь. В три дня забыть все и так...
-- Три дня, -- сказала Наташа. -- Мне кажется, я сто лет люблю его. Мне
кажется, что я никого никогда не любила прежде его. Ты этого не можешь
понять. Соня, постой, садись тут. -- Наташа обняла и поцеловала ее.
-- Мне говорили, что это бывает и ты верно слышала, но я теперь только
испытала эту любовь. Это не то, что прежде. Как только я увидала его, я
почувствовала, что он мой властелин, и я раба его, и что я не могу не любить
его. Да, раба! Что он мне велит, то я и сделаю. Ты не понимаешь этого. Что ж
мне делать? Что ж мне делать, Соня? -- говорила Наташа с счастливым и
испуганным лицом.
-- Но ты подумай, что ты делаешь, -- говорила Соня, -- я не могу этого
так оставить. Эти тайные письма... Как ты могла его допустить до этого? --
говорила она с ужасом и с отвращением, которое она с трудом скрывала.
-- Я тебе говорила, -- отвечала Наташа, -- что у меня нет воли, как ты
не понимаешь этого: я его люблю!
-- Так я не допущу до этого, я расскажу, -- с прорвавшимися слезами
вскрикнула Соня.
-- Что ты, ради Бога... Ежели ты расскажешь, ты мой враг, -- заговорила
Наташа. -- Ты хочешь моего несчастия, ты хочешь, чтоб нас разлучили...
Увидав этот страх Наташи, Соня заплакала слезами стыда и жалости за
свою подругу.
-- Но что было между вами? -- спросила она. -- Что он говорил тебе?
Зачем он не ездит в дом?
Наташа не отвечала на ее вопрос.
-- Ради Бога, Соня, никому не говори, не мучай меня, -- упрашивала
Наташа. -- Ты помни, что нельзя вмешиваться в такие дела. Я тебе открыла...
-- Но зачем эти тайны! Отчего же он не ездит в дом? -- спрашивала Соня.
-- Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь Андрей дал тебе полную
свободу, ежели уж так; но я не верю этому. Наташа, ты подумала, какие могут
быть тайные причины?
Наташа удивленными глазами смотрела на Соню. Видно, ей самой в первый
раз представлялся этот вопрос и она не знала, что отвечать на него.
-- Какие причины, не знаю. Но стало быть есть причины!
Соня вздохнула и недоверчиво покачала головой.
-- Ежели бы были причины... -- начала она. Но Наташа угадывая ее
сомнение, испуганно перебила ее.
-- Соня, нельзя сомневаться в нем, нельзя, нельзя, ты понимаешь ли? --
прокричала она.
-- Любит ли он тебя?
-- Любит ли? -- повторила Наташа с улыбкой сожаления о непонятливости
своей подруги. -- Ведь ты прочла письмо, ты видела его?
-- Но если он неблагородный человек?
-- Он!... неблагородный человек? Коли бы ты знала! -- говорила Наташа.
-- Если он благородный человек, то он или должен объявить свое
намерение, или перестать видеться с тобой; и ежели ты не хочешь этого
сделать, то я сделаю это, я напишу ему, я скажу папа, -- решительно сказала
Соня.
-- Да я жить не могу без него! -- закричала Наташа.
-- Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о
Nicolas.
-- Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь
говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? --
кричала Наташа. -- Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога
уйди: ты видишь, как я мучаюсь, -- злобно кричала Наташа
сдержанно-раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из
комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне
Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко
писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь
великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее
забыть все и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может
быть его женой. Все это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.
-- -- -
В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с
покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к
Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять
встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что-то,
желая не быть услышанной, и все время обеда была еще более взволнована, чем
прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то
объяснение, которого ждала ее подруга.
-- Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, -- начала Наташа
кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их
похвалили. -- Мы объяснились с ним нынче.
-- Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не
сердишься на меня. Говори мне все, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
-- Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал... Он спрашивал
меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит
отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
-- Но ведь ты не отказала Болконскому, -- сказала она.
-- А может быть я и отказала! Может быть с Болконским все кончено.
Почему ты думаешь про меня так дурно?
-- Я ничего не думаю, я только не понимаю этого...
-- Подожди, Соня, ты все поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не
думай дурное ни про меня, ни про него.
-- Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же
мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем
размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и
строже было лицо Сони.
-- Наташа, -- сказала она, -- ты просила меня не говорить с тобой, я и
не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
-- Опять, опять! -- перебила Наташа.
-- Наташа, я боюсь за тебя.
-- Чего бояться?
-- Я боюсь, что ты погубишь себя, -- решительно сказала Соня, сама
испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
-- И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не
вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
-- Наташа! -- испуганно взывала Соня.
-- Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением
взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь
то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за
своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила,
что Наташа сидела все утро у окна гостиной, как будто ожидая чего-то и что
она сделала какой-то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за
Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что
Наташа была все время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии
(отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы,
всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у
двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было
передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой-нибудь
страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила
ее.
"Она убежит с ним! думала Соня. Она на все способна. Нынче в лице ее
было что-то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с
дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, -- но что мне
делать?" думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно
доказывали, почему у Наташи было какое-то страшное намерение. "Графа нет.
Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит
ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?...
Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала
письмо княжне Марье). Дяденьки нет!" Сказать Марье Дмитриевне, которая так
верила в Наташу, Соне казалось ужасно. "Но так или иначе, думала Соня, стоя
в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню
благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду
спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору
обрушиться на их семейство", думала она.
Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой
уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда
Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был
быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к
Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную
тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен
расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова
подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на
почтовых они должны были скакать за-границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у
сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля -- Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для
игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек,
питавший беспредельную любовь к Курагину -- сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими
коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и
сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль
в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через
кабинет в заднюю комнату, где его лакей-француз с другими укладывал
последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
-- Ну, -- сказал он, -- Хвостикову надо дать две тысячи.
-- Ну и дай, -- сказал Анатоль.
-- Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и
в воду. Ну вот и кончены счеты, -- сказал Долохов, показывая ему записку. --
Так?
-- Да, разумеется, так, -- сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова
и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
-- А знаешь что -- брось все это: еще время есть! -- сказал он.
-- Дурак! -- сказал Анатоль. -- Перестань говорить глупости. Ежели бы
ты знал... Это чорт знает, что такое!
-- Право брось, -- сказал Долохов. -- Я тебе дело говорю. Разве это
шутка, что ты затеял?
-- Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?... -- сморщившись
сказал Анатоль. -- Право не до твоих дурацких шуток. -- И он ушел из
комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
-- Ты постой, -- сказал он вслед Анатолю, -- я не шучу, я дело говорю,
поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание,
смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
-- Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить?
Разве я тебе перечил? Кто тебе все устроил, кто попа нашел, кто паспорт
взял, кто денег достал? Все я.
-- Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? -- Анатоль
вздохнул и обнял Долохова.
-- Я тебе помогал, но все же я тебе должен правду сказать: дело опасное
и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят?
Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут...
-- Ах! глупости, глупости! -- опять сморщившись заговорил Анатоль. --
Ведь я тебе толковал. А? -- И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое
бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом,
повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. -- Ведь я
тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, -- cказал он,
загибая палец, -- значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, все равно:
за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори,
не говори!
-- Право, брось! Ты только себя свяжешь...
-- Убирайся к чорту, -- сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в
другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед
Долоховым. -- Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! -- Он
взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. -- Ah! quel pied, mon cher,
quel regard! Une déesse!! [36] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами,
смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
-- Ну деньги выйдут, тогда что?
-- Тогда что? А? -- повторил Анатоль с искренним недоумением перед
мыслью о будущем. -- Тогда что? Там я не знаю что... Ну что глупости
говорить! -- Он посмотрел на часы. -- Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
-- Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! -- крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и
выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво
улыбался и что-то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
-- Иди, съешь что-нибудь. Ну выпей! -- кричал ему из другой комнаты
Долохов.
-- Не хочу! -- ответил Анатоль, все продолжая улыбаться.
-- Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик,
уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не
раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к
рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил
Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как
называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и
всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал
под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и
мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая
обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто
зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их
денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и
своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем
они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по
восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода
по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать
за собой этот дикий крик пьяных голосов: "пошел! пошел!" тогда как уж и так
нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так
ни жив, ни мертв сторонился от него. "Настоящие господа!" думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то,
что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати
пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а
больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он
всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав
через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев
приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда
сажали господа.
-- Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, --
говорил он. -- Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что
можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по
две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой
шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими
маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане
на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая
черную, небольшую руку.
-- Федору Ивановичу! -- сказал он, кланяясь.
-- Здорово, брат. -- Ну вот и он.
-- Здравствуй, ваше сиятельство, -- сказал он входившему Анатолю и тоже
протянул руку.
-- Я тебе говорю, Балага, -- сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи,
-- любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи... На каких приехал? А?
-- Как посол приказал, на ваших на зверьях, -- сказал Балага.
-- Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать.
А?
-- Как зарежешь, на чем поедем? -- сказал Балага, подмигивая.
-- Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! -- вдруг, выкатив глаза,
крикнул Анатоль.
-- Что ж шутить, -- посмеиваясь сказал ямщик. -- Разве я для своих
господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
-- А! -- сказал Анатоль. -- Ну садись.
-- Что ж, садись! -- сказал Долохов.
-- Постою, Федор Иванович.
-- Садись, врешь, пей, -- сказал Анатоль и налил ему большой стакан
мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил
и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
-- Что ж, когда ехать-то, ваше сиятельство?
-- Да вот... (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же,
Балага. А? Поспеешь?
-- Да как выезд -- счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? --
сказал Балага. -- Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь
небось, ваше сиятельство.
-- Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, -- сказал Анатоль с
улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно
смотрел на Курагина. -- Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы
летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
-- Уж лошади ж были! -- продолжал рассказ Балага. -- Я тогда молодых
пристяжных к каурому запрег, -- обратился он к Долохову, -- так веришь ли,
Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз
был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и
повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа
донесли черти. Издохла левая только.