Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно,
был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа
Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с
медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в
доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в
Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему,
воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он все-таки в день
приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание
княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую
вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною
талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне,
читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга
только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в
пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна
прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без
родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой,
веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку,
вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела.
Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва
удерживаясь от смеха.
-- Bonjour, ma cousine, -- сказал Пьер. -- Vous ne me гесоnnaissez pas?
[146]
-- Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
-- Как здоровье графа? Могу я видеть его? -- спросил Пьер неловко, как
всегда, но не смущаясь.
-- Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились
о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
-- Могу я видеть графа? -- повторил Пьер.
-- Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть.
Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, --
прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем
его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
-- Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за
ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он
призвал к себе Пьера и сказал ему:
-- Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme à Pétersbourg, vous
finirez très mal; c'est tout ce que je vous dis. [147] Граф очень,
очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в
своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка
останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая
невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь
начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя
руками.
-- L'Angleterre a vécu, [148] -- проговорил он, нахмуриваясь и
указывая на кого-то пальцем. -- M. Pitt comme traître à la nation et au
droit des gens est condamiené à...[149] -- Он не успел договорить
приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с
своим героем уже совершив опасный переезд через Па-де-Кале и завоевав
Лондон, -- как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого
офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и
решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и
радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
-- Вы меня помните? -- спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. -- Я
с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
-- Да, кажется, нездоров. Его все тревожат, -- отвечал Пьер, стараясь
вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть
себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
-- Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, -- сказал он
после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
-- А! Граф Ростов! -- радостно заговорил Пьер. -- Так вы его сын, Илья.
Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на
Воробьевы горы ездили c m-me Jacquot... [150] давно.
-- Вы ошибаетесь, -- неторопливо, с смелою и несколько насмешливою
улыбкой проговорил Борис. -- Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой.
Ростова отца зовут Ильей, а сына -- Николаем. И я m-me Jacquot никакой не
знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на
него.
-- Ах, ну что это! я все спутал. В Москве столько родных! Вы
Борис...да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской
экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон
переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев
бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о
Вилльневе в первый раз слышал.
-- Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой,
-- сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. -- Я ничего про это не знаю
и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, -- продолжал он. -- Теперь
говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего
собеседника, как бы он не сказал чего-нибудь такого, в чем стал бы
раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза
Пьеру.
-- Москве больше делать нечего, как сплетничать, -- продолжал он. --
Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он
переживет всех нас, чего я от души желаю...
-- Да, это все очень тяжело, -- подхватил Пьер, -- очень тяжело. --
Пьер все боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя
разговор.
-- А вам должно казаться, -- говорил Борис, слегка краснея, но не
изменяя голоса и позы, -- вам должно казаться, что все заняты только тем,
чтобы получить что-нибудь от богача.
"Так и есть", подумал Пьер.
-- А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы
очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень
бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш
богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не
будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил
Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и,
раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством
стыда и досады.
-- Вот это странно! Я разве... да и кто ж мог думать... Я очень знаю...
Но Борис опять перебил его:
-- Я рад, что высказал все. Может быть, вам неприятно, вы меня
извините, -- сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть
успокоиваемым им, -- но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило
говорить все прямо... Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из
неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно
приятен.
-- Нет, послушайте, -- сказал Пьер, успокоиваясь. -- Вы удивительный
человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется,
вы меня не знаете. Мы так давно не видались...детьми еще... Вы можете
предполагать во мне... Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у
меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с
вами. Странно, -- прибавил он, помолчав и улыбаясь, -- что вы во мне
предполагали! -- Он засмеялся. -- Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами
лучше. Пожалуйста. -- Он пожал руку Борису. -- Вы знаете ли, я ни разу не
был у графа. Он меня не звал... Мне его жалко, как человека... Но что же
делать?
-- И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? -- спросил
Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним,
начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался
приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку,
ласково глядя ему в глаза через очки... По уходе его Пьер долго еще ходил по
комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании
об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он
почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе
непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо
ее было в слезах.
-- Это ужасно! ужасно! -- говорила она, -- но чего бы мне ни стоило, я
исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута
дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти
средство его приготовить!... Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous
soutienne...[151]
-- Adieu, ma bonne, [152] -- отвечал князь Василий,
повертываясь от нее.
-- Ах, он в ужасном положении, -- сказала мать сыну, когда они опять
садились в карету. -- Он почти никого не узнает.
-- Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? -- спросил сын.
-- Все скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит...
-- Но почему вы думаете, что он оставит что-нибудь нам?
-- Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
-- Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
-- Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! -- восклицала мать.
Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу
Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам.
Наконец, она позвонила.
-- Что вы, милая, -- сказала она сердито девушке, которая заставила
себя ждать несколько минут. -- Не хотите служить, что ли? Так я вам найду
место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и
поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной
"милая" и "вы".
-- Виновата-с, -- сказала горничная.
-- Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и
всегда.
-- Ну, графинюшка! Какое sauté au madère [153] из рябчиков
будет, ma chère! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал.
Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая
седые волосы.
-- Что прикажете, графинюшка?
-- Вот что, мой друг, -- что это у тебя запачкано здесь? -- сказала
она, указывая на жилет. -- Это сотэ, верно, -- прибавила она улыбаясь. --
Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
-- Ах, графинюшка!...
И граф засуетился, доставая бумажник.
-- Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
-- Сейчас, сейчас. Эй, кто там? -- крикнул он таким голосом, каким
кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся
на их зов. -- Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь
заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
-- Вот что, мой милый, -- сказал граф вошедшему почтительному молодому
человеку. -- Принеси ты мне... -- он задумался. -- Да, 700 рублей, да. Да
смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для
графини.
-- Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, -- сказала графиня,
грустно вздыхая.
-- Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? -- сказал Митенька. --
Изволите знать, что... Впрочем, не извольте беспокоиться, -- прибавил он,
заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком
начинавшегося гнева. -- Я было и запамятовал... Сию минуту прикажете
доставить?
-- Да, да, то-то, принеси. Вот графине отдай.
-- Экое золото у меня этот Митенька, -- прибавил граф улыбаясь, когда
молодой человек вышел. -- Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не
могу. Все можно.
-- Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! -- сказала
графиня. -- А эти деньги мне очень нужны.
-- Вы, графинюшка, мотовка известная, -- проговорил граф и, поцеловав у
жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже
деньги, все новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна
заметила, что графиня чем-то растревожена.
-- Ну, что, мой друг? -- спросила графиня.
-- Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох,
так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала...
-- Annette, ради Бога, не откажи мне, -- сказала вдруг графиня,
краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице,
доставая из-под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в
должную минуту ловко обнять графиню.
-- Вот Борису от меня, на шитье мундира...
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали
они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги
молодости, заняты таким низким предметом -- деньгами; и о том, что молодость
их прошла... Но слезы обеих были приятны...
Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в
гостиной. Граф провел гостей-мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую
коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли?
Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon,
[154] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума
и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия,
знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку
посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее
все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена
манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его
появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими
соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок,
то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор
двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым
лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый
модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего
человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым
и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой
язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил
до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер,
безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта
и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из
красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с
которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую
графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно
слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон,
которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему
удавалось стравить двух говорливых собеседников.
-- Ну, как же, батюшка, mon très honorable [155] Альфонс
Карлыч, -- говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла
особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными
французскими фразами. -- Vous comptez vous faire des rentes sur
l'état,[156] с роты доходец получать хотите?
-- Нет-с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод
гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое
положение...
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда
касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о
чем-нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он
мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего
замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить
пространно и с видимым удовольствием.
-- Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы
получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я
получаю двести тридцать, -- говорил он с радостною, приятною улыбкой,
оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех
всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
-- Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, --
продолжал Берг, -- и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами
сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю
и еще отцу посылаю, -- продолжал он, пуская колечко.
-- La balance у est... [157] Немец на обухе молотит хлебец,
comme dît le рroverbe, [158] -- перекладывая янтарь на другую
сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор,
подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал
рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими
товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и
он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку
все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался,
рассказывая все это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей
могли быть тоже свои интересы. Но все, что он рассказывал, было так
мило-степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он
обезоруживал своих слушателей.
-- Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это
я вам предрекаю, -- сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с
отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.
-- -- -
Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают
длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают
необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не
нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка
переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться,
кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья,
которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на
первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить
его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая
кого-то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и
один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем,
любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека,
недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с
квартальным.
-- Вы недавно приехали? -- спрашивала у него графиня.
-- Oui, madame, [159] -- отвечал он, оглядываясь.
-- Вы не видали моего мужа?
-- Non, madame [160] -- Он улыбнулся совсем некстати.
-- Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
-- Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что
ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить
об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными
словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky... Ça a
été charmant... Vous êtes bien bonne... La comtesse
Apraksine...[161] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла
в залу.
-- Марья Дмитриевна? -- послышался ее голос из залы.
-- Она самая, -- послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за
тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья
Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко
держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как
бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья
Дмитриевна всегда говорила по-русски.
-- Имениннице дорогой с детками, -- сказала она своим громким, густым,
подавляющим все другие звуки голосом. -- Ты что, старый греховодник, --
обратилась она к графу, целовавшему ее руку, -- чай, скучаешь в Москве?
Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут...
-- Она указывала на девиц. -- Хочешь -- не хочешь, надо женихов искать.
-- Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) --
говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и
весело. -- Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав
их именинно-сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и
обратилась к Пьеру.
-- Э, э! любезный! поди-ка сюда, -- сказала она притворно-тихим и
тонким голосом. -- Поди-ка, любезный...
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
-- Подойди, подойди, любезный! Я и отцу-то твоему правду одна говорила,
когда он в случае был, а тебе-то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что
было только предисловие.
-- Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!... Отец на одре лежит, а он
забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно!
Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
-- Ну, что ж, к столу, я чай, пора? -- сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел
гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять
полк. Анна Михайловна -- с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли
Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары,
протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по-одиночке дети, гувернеры и
гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла
музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками
ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна,
слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева
гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной
стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с
Борисом; с другой стороны -- дети, гувернеры и гувернантки. Граф из-за
хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с
голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя.
Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала
значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею
краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное
лепетанье; на мужском все громче и громче слышались голоса, особенно
гусарского полковника, который так много ел и пил, все более и более
краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной
улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а
небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей
и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил,
оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал
à la tortue, [162] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни
одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою
бутылке таинственно высовывал из-за плеча соседа, приговаривая или
"дрей-мадера", или "венгерское", или "рейнвейн". Он подставлял первую
попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед
каждым прибором, и пил с удовольствием, все с более и более приятным видом
поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как
глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только
что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда
обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки
хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же
невольной улыбкой что-то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо,
мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к
тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно
оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть
детей. Гувернер-немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с
тем, чтобы описать все подробно в письме к домашним в Германию, и весьма
обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его.
Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого
вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему
не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной
любознательности.