Меню
Назад » »

Л. С. Выготский. Предисловие к русскому изданию книги В. Келера Исследование интеллекта человекоподобных обезьян (2)

В. Келер дал блестящее экспериментальное доказательство такого целостного характера интеллектуальных реакций шимпанзе. Он показал, что отдельное, единичное, частичное действие, входящее в состав всей операции животного, рассматриваемое само по себе, бессмысленно и порой даже уводит от цели, но в соединении с другими и только в связи с ними приобретает смысл. Целостное действие, говорит Келер, есть единственный возможный способ решения в данном случае. И этот признак Келер выдвигает как критерий всякого истинного обходного пути, т. е. всякой интеллектуальной операции. Животное поставлено в такую ситуацию, что для овладения лежащим перед ним плодом оно должно совершить обходное движение, например оно должно первоначально не тянуть плод к себе по прямому пути, но толкать его от себя - для того чтобы выкатить его на такое место, откуда затем, обежав ящик с другой стороны, достать плод рукой. Совершенно очевидно, что в этом случае целое содержит части, которые в известном смысле противоположны ему. Такое диалектическое единство частей целостного процесса и есть истинный критерий интеллектуальной реакции. Но эта реакция как целое возникает непосредственно из воздействия структуры ситуации на животное, и разумноеть реакции проверяется тем, насколько структура операции животного соответствует объективной структуре ситуации. В. Келер выходит, таким образом, на путь чисто объективного исследования интеллекта. Он прямо говорит, что, указывая на эти целостные операции животного, мы еще ничего не говорим тем самым относительно сознания животного, но говорим пока исключительно о его поведении. Различие между осмысленными и неосмысленными операциями относится, по его еловам, всецело к элементарной феноменологии поведения шимпанзе. В. Келер борется с механистическими тенденциями в естественнонаучной психологии и пытается показать, что при переходе к высшему типу поведения мы можем совершенно объективно констатировать у животных качественное отличие новой ступени в развитии поведения от чистой самодрессировки. Исследования Келера породили большую литературу, в которой критически разбираются как основные утверждения автора, так и толкование отдельных моментов его исследования. Ни один из критиков не опровергает фактической стороны сообщений Келера, но многие расходятся с ним в толковании опытов. Мы остановимся на наиболее типических и основных критических точках зрения, которые помогут нам найти правильную оценку и понимание положений, выдвинутых Келером. Прежде всего Келер встретил критику со стороны психологов-субъективистов. Так, П. Линдворский полагает, что обезьяна не может обнаружить разумного поведения по двум основаниям: во-первых, обезьяны, в отличие от человека, обнаруживают застой умственного развития в течение тысячелетий, во-вторых, интеллект для этого автора равнозначен пониманию отношений, а операции обезьян не могут быть основаны на понимании подобного рода. Для этой критики в высшей степени характерно то, что она при толковании поведения шимпанзе выдвигает совершенно другой методологический принцип, чем Келер. Она стоит на старой субъективной и механистической точке зрения. Объективные и структурные критерии для нее неубедительны. Для Келера критерий интеллекта - обращение с вещами сообразно их структурным свойствам, но Линдворский полагает, что с точки зрения этого критерия мы должны будем и инстинктивные действия отнести к интеллекту. К. Коффка, другой видный представитель структурной психологии, разбирая это мнение, справедливо указывает, что при чисто инстинктивном действии, как показали многочисленные наблюдения и эксперименты (Г. Фолькельта и других), мы можем констатировать в высшей степени нецелесообразное поведение по отношению к существенно важным структурным свойствам всякий раз, как ситуация отклоняется от нормального типа. Но самый важный и основной момент в критике Линдворского тот, что он разлагает разумные операции шимпанзе на отдельные части и задается вопросом, в каком месте этой операции вступает в действие разум. Сам вопрос в корне отрицает постановку проблемы, принятую Келером, ибо для Келера разум не «вступает» в отдельный момент данной операции, а операция в целом, в своей структуре, соответствует внешней структуре ситуации и, следовательно, разумна. Келер показал, что отдельные части операции, рассматриваемые сами по себе, бессмысленны и приобретают относительный смысл только в структуре целого действия. Если принять выдвигаемые этой критикой критерии субъективной эмпирической психологии, мы принуждены будем тем самым заранее, независимо от исхода любого исследования, приписывать разуму только те свойства, которые интроспективный анализ открывает в мышлении человека. Так, К. Бюлер, соглашаясь с тем, что по всем объективным признакам поведение обезьян в опытах Келера не позволяет видеть в этих операциях разумную деятельность, видит в этих операциях случайное, т. е. слепое, неразумное действие ассоциативного механизма. Для Бюлера, как и для других психологов-субъективистов, разум связан непременно с суждениями, с переживаниями уверенности. Следует доказать, говорит он, что шимпанзе образуют суждения. Вместе с тем он вполне принимает объективное истолкование Келера, который намерен в своей теории показать, что отношения вещей определяют поведение обезьян. Бюлер находит, что это вполне возможно доказать, и считает это серьезным началом мышления. Спор, таким образом, идет о понимании интеллекта, но не о толковании опытов. Для объяснения поведения обезьян Бюлер допускает целый ряд гипотез, основания которых сводятся к следующему. Он предполагает, что принцип обходных путей и принцип доставания плода через пригибание ветки или срывание ее и последовательное притягивание к себе даны животным от природы, подобно тому как даны другие инстинктивные механизмы, которые мы в отдельности еще не можем разъяснить, но которые должны признать как факт. Таким образом, отнеся не без достаточных оснований часть успеха шимпанзе за счет инстинкта и самодрессировки в течение предшествовавшей жизни, Бюлер предполагает далее, уже совершенно произвольно, что животное способно вчувствоваться в конечную ситуацию и исходить из нее. Он готов объяснить поведение шимпанзе игрой представлений. Жителю деревьев, говорит он, должна быть хорошо знакома связь ветки с плодом. Когда животное сидит в помещении за решеткой, где снаружи лежит плод без ветки, а внутри ветка без плода, то, с психологической точки зрения, главным фактом является-то, что оно, так сказать, связывает их вместе в своем представлении - все остальное понятно само собой. То же можно сказать о ящике. Когда в лесу обезьяна замечает плод высоко на дереве, то совершенно естественно, что она высматривает тот ствол, по которому ей надо влезть, чтобы достать плод. В помещении дерева нет, но в поле зрения есть ящик, и душевное действие состоит в том, что она в своем представлении ставит ящик на соответствующее место. Подумано - сделано, потому что и без того шимпанзе, играя, постоянно таскает ящики по всему помещению. Мы видим, что Бюлер, в отличие от Келера, склонен свести механизм действий шимпанзе к автоматической игре представлений. Все это толкование, как нам кажется, нисколько не основывается на фактических данных, полученных Келером, потому что ничто в его исследовании не говорит за то, что обезьяна действительно прежде решает задачу в представлениях; но важнее всего, что Бюлер приписывает шимпанзе, как говорит К. Коффка, в высшей степени сложную деятельность представлений, которая, именно судя по опытам Келера, в высшей степени маловероятна. В самом деле, где объективные основания приписывать, как это делает Бюлер, животному способность поставить самого себя в конечное положение и своим взором исходить от цели? Напротив, Келер показал, как мы отмечали выше, что именно крайняя, ограниченность жизни представлений - характерная черта для интеллекта шимпанзе, что эти животные, как правило, переходят к слепому образу действий уже тогда, когда наглядная ситуация становится сколько-нибудь неясной и оптически спутанной. Именно неспособность шимпанзе определять свои действия представлениями, т. е. не наглядными, или следовыми, стимулами, отличает все поведение шимпанзе. Келеру удалось экспериментально показать, как малейшее осложнение или путаница во внешней ситуации приводит к отказу шимпанзе от решения задачи, которая сама по себе может быть им решена без всякого труда. Но решающее доказательство того, что действия шимпанзе не простая игра представлений, мы видим в эксперименте Келера. В самом деле, если, как предполагает Бюлер, обезьяна употребляет палку в качестве орудия потому только, что она в своем представлении возвращается к ветке, на которой висит плод, то всегда действительная ветка, растущая на дереве, должна была бы легче и скорее сделаться орудием. Эксперимент, однако, показывает обратное: для обезьяны в высшей степени трудна задача отломать живую ветку от дерева и приспособить ее в качестве орудия - это гораздо более трудная задача, чем применять готовую палку. Мы видим, таким образом, что эксперимент говорит не в пользу предположений Бюлера, и вместе с Коффкой полагаем, что операция шимпанзе - соединение палки и плода - происходит не в области представлений или подобного психофизиологического процесса, но в зрительном поле и что эта операция не репродукция прежнего «переживания», а установление новой структурной связи. Серьезным экспериментальным доказательством этого служат аналогичные опыты Э. Иенша (1927) над детьми-эйдетиками. Эти опыты показали, что сближение орудия и цели, установление чисто оптической связи между ними происходит в самом зрительном поле эйдетика. Но в критике Бюлера есть положения, которые кажутся нам в высшей степени справедливыми и важными. Они не только не опровергают положений Келера, но подкрепляют их и дают им новое освещение. Бюлер признает, что действия шимпанзе носят характер объективно осмысленных действий, но оказывается, говорит он, что по совершенству и методической чистоте это естественное исполнение отстает от многих других. Сравните хотя бы шаткие сооружения из ящиков у обезьян с пчелиными сотами и паутиной пауков. Быстрота и уверенность, с которыми пауки и пчелы работают для достижения цели, как только им даны все обстоятельства, побуждающие их к тому, гораздо выше неуверенных и колеблющихся движений обезьян. Мы видим в этом признаке именно доказательство в пользу того, что перед нами действительно не инстинктивное, а вновь появившееся действие обезьяны, или, как говорит Бюлер, «изобретение в техническом значении этого слова». Но самая ценная во всей критике Бюлера следующая мысль: он призывает подчеркнуть не только то, что отличает поведение шимпанзе от инстинктивных действий и навыков, но указать и на то, что их сближает. Поэтому если и нельзя действия шимпанзе свести к инстинкту, к прямому воспоминанию из естественной жизни, к прежде образовавшемуся навыку, то все же огромная доля прежнего опыта обезьян в их поведении при новых ситуациях, удивительное соответствие ситуаций, встречающихся в естественной лесной жизни, и ситуаций, создаваемых в эксперименте,- все это, кажется нам, отмечено совершенно справедливо. К. Бюлер, очень подробно и, по-нашему, вполне убедительно показывает: как то, к чему животное оказалось способно при эксперименте, так и то, чего оно не могло выполнить, одинаково объясняется из условий естественной жизни обезьяны в лесу. Так, прототип употребления палки он видит в срывании плода при помощи ветки, влезание вверх с помощью ящиков относит к карабканию по стволам деревьев, а неспособность животных устранять препятствия сводит к тому, что лазающее животное непременно обойдет препятствие, преграждающее путь в лесу. Устранить его вряд ли когда представится повод, и потому все задачи с препятствиями очень затруднительны для обезьян. Человеку кажется очень просто принять ящик, стоящий около самой решетки и закрывающий место, с которого можно достать плод, а многие шимпанзе часами трудились над разными другими способами, пока не догадались, наконец, что надо сделать. Поэтому Бюлер справедливо говорит, что в действиях шимпанзе нам не бросается в глаза разрыв с прошлым. Маленький прогресс в жизни представлений, немного более свободная игра ассоциаций - вот, может быть, все, чем шимпанзе выше собаки. Все дело в том, чтобы правильно воспользоваться тем, что имеешь. В этом вся новизна. Нельзя отказать в справедливости мысли Бюлера о том, что в интеллекте шимпанзе нет разрыва с предшествующей деятельностью и что сама интеллектуальная операция, как это мы можем установить и в отношении мышления человека, непременно надстраивается над системой прежних навыков и служит их новой комбинацией, однако навыки, участвующие в интеллектуальной операции и входящие в ее состав, являются уже «снятой категорией» в этой высшей форме поведения. Но Бюлер совершает новую ошибку, полагая, будто природа не делает скачков; развитие делают именно скачки, и количественные изменения, о которых он говорит, сравнивая собаку и шимпанзе, переходят в качественные, один тип поведения сменяется другим. Преодоление ошибок механистического естествознания заключается в признании этого диалектического принципа перехода количества в качество. Но тем же самым грешит и критика Келера «снизу», со стороны зоопсихологии. В. А. Вагнер, оценивая поведение шимпанзе в опытах Келера, приходит к выводу, что целепонимание здесь, если учитывать начальный и конечный моменты, как будто налицо. Но если мы учтем указанные самим Келером детали действий между этими моментами, то способность к целепонимательности начинает становиться более сомнительной. Пробы, которые делают обезьяны, ошибки, которые они допускают, неумение их поставить один ящик на другой и т. д.- все это говорит против разумности их действий. В. А. Вагнер считает возможным, как и Бюлер, свести действия шимпанзе к инстинктам, «потому что все эти предметы в их глазах ничем не отличаются от тех, какими они пользуются на свободе: дверь или пень, канат или сучок, лиана или веревка - это вещи, различные в наших глазах и совершенно тождественные в глазах обезьяны в качестве средств решения задачи». Стоит принять это, и мы с естественной необходимостью приходим к выводу, что прав был Торндайк, не обнаруживший у обезьян (низших!) ничего, кроме действия ассоциативного механизма. По умственным способностям, признает этот автор, обезьяны занимают высшее место, но все же они представляют собой ничто по сравнению с человеком, так как обнаруживают полную неспособность к мышлению, хотя бы самому элементарному. Рассматривая опыт с изготовлением орудий, Вагнер говорит: «Так ли это? Факт передан, конечно, верно, но истинный его смысл, несомненно, скрыт за пропусками тех сотен, быть может, тысяч нелепых, бессмысленных действий, производившихся обезьянами в стремлении получить плоды». Указывая на применение обезьянами негодных орудий, он замечает, что едва ли можно согласиться с Келером, утверждающим, что шимпанзе обнаруживает разумные способности, по типу совершенно сходные с теми, какие свойственны человеку. По мнению Вагнера, ученый гораздо ближе к истине, когда говорит, что отсутствие представлений о предметах и явлениях и отсутствие дара речи кладут резкую грань между человекообразными обезьянами и самыми низшими человеческими расами. Нам кажется, что Вагнер допускает здесь две ошибки. Во-первых, как показал Келер, самые ошибки («хорошие ошибки») обезьян часто свидетельствуют в пользу признания их разумных способностей, а не против него. Во-вторых, тот факт, что у обезьян наряду с осмысленными действиями встречаются, и притом в гораздо большем числе, и неосмысленные, как у человека, ни в малой степени не говорит против того, что мы должны вообще отличать один тип поведения от другого. Но самое главное, самое важное - Вагнер проходит мимо основного критерия, выдвигаемого Келером, именно мимо структурного характера самой операции и соответствия ее внешней структуре ситуации. Ни того ни другого фактически не опровергает Вагнер, не показывая в то же время, что эти же моменты могут быть выведены из инстинктивных действий. Так точно и В. М. Боровский не видит никаких оснований для того, чтобы выделять операции шимпанзе совершенно в особый тип поведения и приписывать этим животным разум. Он склонен думать, что никакого принципиального отличия между поведением обезьяны и поведением крысы не имеется. Он говорит, что если обезьяна видимых проб не производит (рук не протягивает), то она «примеривается» какими-нибудь мускулами; так же производит незаконченные попытки, как и крыса; оценивает расстояние на основании предыдущего опыта; чем-то «экспериментирует», а после этого появляется «внезапное решение», и поскольку мы точно не знаем, как именно оно появилось, не знаем его истории и механизма, постольку мы не имеем возможности расшифровать пока разные «Einsicht» и «идеации». Для нас такие этикетки могут только служить сигналами открытой еще проблемы, если там нет лжепроблемы. Как и другие авторы, Боровский, забегая вперед Келера, пытается показать, что обезьяна решает задачу путем внутренних проб и примеривания. На это можно сказать, что Келер и сам оставляет совершенно открытым вопрос о том, сводима или не сводима операция шимпанзе к действию ассоциативного механизма. Мы уже приводили это мнение Келера. В другом месте он говорит еще яснее. Отклонение принципа случайности при объяснении поведения шимпанзе еще не означает занятия той или иной позиции по отношению к ассоциативной теории вообще, и ее сторонники признают эмпирически устанавливаемое различие между осмысленным и неосмысленным поведением, и весь вопрос заключается в том, удастся ли им объяснить, исходя из принципа ассоциации, структуру операций шимпанзе и ее соответствие структуре ситуации. Следует вывести из принципа ассоциации, говорит Келер, как возникает понимание существенного внутреннего отношения двух вещей друг к другу или - в более общем виде - понимание структуры ситуации. Как возникает связь действий на основе свойств самих вещей, а не случайного объединения инстинктивных реакций. Таким образом, вопрос о том, удастся или не удастся свести действия шимпанзе к ассоциации движений, т. е. к образованию навыка, остается открытым. Более того, и сам Келер, и другие психологи того же направления указывают на то, что и в инстинктах животных, и в их навыках мы должны признать структурные, т. е. целостные, действия. В. Келер показал, что обезьяны, как и другие животные при дрессировке, образуют структурные действия и что даже в опытах Торндайка не все поведение животных совершенно бессмысленно, напротив, животные обнаруживают резкую разницу между теми случаями, когда их решение не находится ни в какой осмысленной связи с ситуацией, и другими случаями, когда эта связь налицо. Таким образом, и Келер как будто уничтожает резкий разрыв между интеллектом и другими, низшими видами деятельности. Со всей справедливостью Коффка указывает, что, в отличие от Бюлера, структурная психология рассматривает инстинкт, навыки, интеллект не как различные аппараты или совершенно отдельные друг от друга механизмы, а как внутренне связанные между собой, переходящие одно в другое структурные образования. Психологи этого направления тем самым склонны стереть резкую грань между различными ступенями в развитии поведения, принимая, что уже при образовании навыков и в деятельности инстинктов имеются зачатки не слепой, не механической деятельности, а деятельности структурной. Принцип структуры выполняет двойное методологическое назначение в работах этих психологов, и в этом его истинное диалектическое значение. С одной стороны, принцип объединяет все ступени в развитии поведения, уничтожает разрыв, о котором говорит Бюлер, показывает непрерывность в развитии высшего из низшего, показывает, что структурные свойства заложены уже в инстинктах и в навыках, с другой стороны - позволяет установить и все глубокое, принципиальное, качественное различие между ступенями, все то новое, что каждый этап вносит в развитие поведения и что отличает его от предшествующего. Согласно пониманию Коффки, интеллект, дрессура и инстинкт покоятся на различно протекающих структурных функциях, но не на различных аппаратах, которые могут быть включены в случае нужды, как полагает Бюлер. В рамки нашего очерка не входит сколько-нибудь подробное рассмотрение и критика структурной психологии и гештальт-теории, к которой примыкает исследование Келера. Однако нам кажется, что для правильной оценки, даже для правильного понимания исследований Келера, совершенно необходимо остановиться в самых кратких словах на философской подоснове этого исследования. И не потому только, что лишь доведенные до логического предела, лишь получившие философское оформление идеи открывают свое истинное лицо, но главным образом потому, что сам вопрос, поставленный Келером,- вопрос об интеллекте - и исторически, и по существу всегда неизбежно оказывается теснейшим образом связанным с философскими проблемами. Можно, не боясь впасть в ошибку и преувеличение, положительно утверждать, что ни один психологический вопрос не является столь критическим и центральным по методологическому значению для всей системы психологии, как именно вопрос об интеллекте. (Мы ограничиваемся только рассмотрением вопросов, связанных с опытами Келера, т. е. зоопсихологией, не касаясь структурной психологии и гештальттеории в целом.) Не так давно Кюльпе, подводя итоги экспериментального исследования в области процессов мышления, констатировал: «Мы снова находимся на пути к идеям». Попытка вюрцбургской школы пробиться вперед от ассоциативной теории, попытка доказать своеобразие мыслительных процессов и их несводимость к ассоциации в действительности оказалась путем назад - к Платону. Это с одной стороны. С другой - ассоцианизм Г. Эббингауза и Т. Рибо или бихевиоризм Дж. Уотсона приводили обычно к устранению самой проблемы интеллекта, к растворению мышления в процессах более элементарного порядка. В самые последние годы эта психология ответила на утверждение О. Кюльпе устами Уотсона, что мышление, по существу, ничем не отличается от игры в теннис и плавания. Книга Келера занимает в этом вопросе совершенно новую позицию, глубоко отличную как от позиции вюрцбургской школы, так и наивного бихевиоризма. Келер борется на два фронта, противопоставляя свои исследования, с одной стороны, попыткам стереть грань между мышлением и обыкновенным двигательным навыком, а с другой - представить мышление как чисто духовный акт, actus purus, не имеющий ничего общего с более элементарными формами поведения и возвращающий нас к платоновским идеям. В этой борьбе на два фронта и заключается вся новизна философского подхода Келера к проблеме интеллекта. Легко может показаться, если судить по внешним признакам, что мы впадаем в видимое противоречие с тем, на что указывалось выше. Мы говорили, что в книге Келера нет никакой теории интеллекта, а есть только фактическое описание и анализ полученных им экспериментальных данных. Из этого легко сделать вывод, что исследование Келера вообще не дает никаких поводов для философских обобщений и что попытка рассмотреть и критически оценить философскую основу этого исследования заранее должна быть осуждена на неудачу, поскольку мы тем самым пытаемся перепрыгнуть через недостающую психологическую теорию мышления, но это не так. Система фактов, которую сообщает Келер, есть вместе с тем и система идей, при помощи которых эти факты добыты и в свете которых они истолкованы и объяснены. И именно отсутствие сколько-нибудь развитой теории мышления Келера заставляет нас с необходимостью остановиться на философских основах его работ.  Если идеи и философские предпосылки, положенные в основу исследования, даны в неразвернутом виде, тем важнее для правильного понимания и оценки этой книги попытаться развернуть их. Само собой разумеется, что здесь не может быть и речи о забегании вперед, о попытках предвосхитить, хотя бы и в общих чертах, еще не развитую Келером теорию мышления. Но для правильного понимания сообщенных Келером фактов необходимо рассмотреть те философские точки зрения, которые легли в основу собирания, исследования и систематизации этих фактов. Напомним, что понятие интеллекта у Келера коренным образом отличается от того, к которому пришли в результате исследований Кюльпе и его сотрудники. Они исследовали интеллект сверху - в самых развитых, высших и сложных формах человеческого отвлеченного мышления. В. Келер пытается исследовать интеллект снизу - от его корней, от его первичных зачатков, как они проявляются у человекообразной обезьяны. Он не только подходит к исследованию с другого конца, но сама концепция интеллекта у Келера существенно противоположна той, которая была положена в основу прежних экспериментальных исследований мышления. В способности мышления, говорит О. Кюльпе, древняя мудрость нашла отличительный признак человеческой природы. В мышлении отец церкви Августин и после него Декарт видели единственно прочное основание для бытия личности, пребывающей в сомнениях. Мы же не только скажем: мыслю - значит существую, но также: мир существует так, как мы его устанавливаем и определяем. Отличительное свойство человеческой природы, и притом свойство, определяющее и устанавливающее бытие мира,- вот что для этих психологов человеческое мышление. Для Келера же прежде всего вопросом первостепенной, принципиальной важности является найденное им доказательство того, что шимпанзе обнаруживает разумное поведение того же рода, что и человек, что тип человеческого разумного поведения может быть с несомненностью установлен у человекоподобной обезьяны, что мышление в биологическом развитии не является отличительным свойством человеческой природы, но, как и вся человеческая природа, развивалось из более примитивных форм, встречаемых у животных. Человеческая природа сближается с животной - через антропоидов - не только по морфологическим и физиологическим признакам, но также и по той форме поведения, которая считается специфически человеческой. Мы видели выше, что употребление орудий, всегда считавшееся отличительным признаком человеческой деятельности, Келер экспериментально установил у обезьян. Но вместе с тем Келер не только ставит развитие интеллекта в один ряд с развитием других свойств и функций животных и человека, но выдвигает и совершенно противоположный прежнему критерий интеллектуальной деятельности. Для него разумное поведение, выражающееся в употреблении орудий, есть раньше всего особый способ воздействия на окружающий мир, способ, во всех своих точках определяемый объективными свойствами предметов, на которые мы воздействуем, и орудий, которыми мы пользуемся. Интеллект для Келера - это не та мысль, которая определяет и устанавливает бытие мира, но та, которая сама руководится важнейшими объективными отношениями вещей, открывает структурные свойства внешней ситуации и позволяет действовать-сообразно этой объективной структуре вещей. Вспомним, что со стороны фактической интеллектуальная деятельность обезьян, как она описана в книге Келера, всецело покрывается употреблением орудий. Со стороны же теоретической Келер выдвигает объективный критерий интеллектуальной деятельности. Он говорит, что только то поведение животных с необходимостью кажется нам разумным, которое соответствует - как замкнутый целостный процесс - строению внешней ситуации, общей структуре поля. Поэтому, говорит он, этот признак - возникновение решения как целого, в соответствии со структурой поля - можно принять за критерий разума. Мы видим, таким образом, что на место идеалистического утверждения зависимости бытия от мышления, открыто содержащегося в выводах Кюльпе, Келер выдвигает противоположную точку зрения, опирающуюся на зависимость мышления от объективных, существующих вне нас и воздействующих на нас вещей. Вместе с тем мышление не теряет для Келера своеобразия, и только мышлению приписывает он способность открывать и усматривать объективные структурные отношения вещей и направлять воздействие на вещи, пользуясь этими усматриваемыми отношениями. Мыслительная операция шимпанзе, о которой сам Келер говорит, что она в самых общих чертах напоминает то, что О. Зельцу удалось установить относительно мыслительной деятельности человека, представляет собой в конце концов не что иное, как структурное действие, разумность которого заключается в его соответствии со структурой объективной ситуации. Именно это резко отграничивает интеллектуальные операции, шимпанзе от метода случайных проб и ошибок, при помощи которых у животных устанавливаются более или менее сложные навыки. В. Келер борется против попытки Торндайка и других американцев свести все поведение животных исключительно к методу проб и ошибок. Он показывает с экспериментальной точностью, какими объективными моментами отличается истинное решение задачи от ее случайного решения. Мы не станем здесь повторять доводы Келера и тем более прибавлять что-либо к ним. Нам хочется только подчеркнуть, что если Келер не дает даже начатков положительной теории, объясняющей интеллектуальное поведение обезьян, то он дает все же исчерпывающий «отрицательный» анализ фактов, указывая, что наблюдавшееся им поведение обезьян есть нечто принципиально иное, чем случайные пробы и ошибки. В предыдущем разделе мы остановились подробно на оценке и взвешивании этих доводов Келера и его критиков. Сейчас нас интересует, какова философская сторона этого же самого «негативного тезиса», сторона, которую Келер осознает совершенно ясно. Он говорит, что, отвергая теорию случайности в возникновении решений обезьян, он тем самым попадает в видимый конфликт с естествознанием. Однако этот конфликт, по его мнению, только видимый и внешний, потому что теория случайности, дающая детальное научное объяснение фактам в других ситуациях, в данной ситуации оказывается несостоятельной именно с естественнонаучной точки зрения. Поэтому Келер резко отграничивает свое построение и взгляды от развивавшихся прежде взглядов, сходных в отрицательном отношении с развиваемыми им. Отрицание теории случайности, говорит он, встречается уже у Э. Гартмана, который считает, что невозможно допустить, будто птица случайно находит дорогу к гнезду, и заключает отсюда, что это производит за нее бессознательное. Бергсон считает в высшей степени невероятным случайное упорядочение элементов глаза, и поэтому заставляет свой жизненный порыв произвести чудо. Неовиталисты и психовиталисты также не удовлетворены дарвиновским случаем и находят в живой материи целеустремительные силы того же рода, что и человеческое мышление, однако не переживаемые сознательно. Книга Келера, по его словам, имеет к этим теориям только то отношение, что здесь, как и там, отвергается теория случайности. Хотя многие полагают, что отклонение этой теории с необходимостью приводит к принятию одного из учений этого рода, Келер утверждает, что вовсе не существует альтернативы для естествоиспытателя: случайность или сверхчувственные агенты. Эта альтернатива основана на фундаментальном заблуждении, будто все процессы вне органической материи подчинены законам случайности. Именно с точки зрения физики Келер считает несостоятельным это «или - или» там, где на самом деле существуют и другие возможности. Этим самым Келер затрагивает важнейший теоретический пункт структурной психологии, именно ее попытку преодолеть два основных тупика современного естествознания - механистическую и виталистическую концепции. М. Вертгаймер первый указал на то, что обе концепции несостоятельны с точки зрения структурной теории. Желая представить в свете новой теории нервные процессы, происходящие в мозгу, Вертгаймер пришел к убеждению, что эти процессы должны рассматриваться не как суммы отдельных возбуждений, но как целостные структуры. По его мнению, теоретически нет необходимости допускать, как это делают виталисты, будто наряду с отдельными возбуждениями и сверх них существуют особые, специфические центральные процессы. Следует скорее допустить, что всякий физиологический процесс в мозгу представляет собой единое целое, не складывающееся, как простая сумма, из возбуждений отдельных центров, но обладающее всеми особенностями структуры, о которых мы говорили выше. Таким образом, понятие структуры, т. е. целого, обладающего особыми свойствами, несводимыми к свойствам отдельных частей, помогает новой психологии преодолеть механистическую и виталистическую теорию. В отличие от X. Эренфельса и других психологов, рассматривавших структуру как особенность высших психических процессов, как нечто, привносимое сознанием в элементы, из которых строится восприятие целого, новая психология исходит из того положения, что эти целые, которые мы называем структурами, не только не являются привилегией высших сознательных процессов, но не являются исключительной особенностью психики вообще. Если мы будем присматриваться, говорит Коффка, мы найдем их повсюду в природе. Следовательно, мы принуждены принять существование таких целых в нервной системе, рассматривать психофизические процессы как такие целые, если только имеются основания для такого взгляда. Таких оснований много. Мы должны принять, что сознательные процессы являются частичными процессами больших целых и что, указывая на другие части этого же целого, они свидетельствуют о том, что физиологические процессы - такие же целые, как и процессы психические. Мы видим, таким образом, что структурная психология подходит к монистическому разрешению психофизической проблемы, что она допускает в принципе структурное построение не только психических, но и физиологических процессов в мозгу. Нервные процессы, говорит Коффка, соответствующие таким явлениям, как ритм, мелодия, восприятие фигур, должны обладать существенными свойствами этих явлений, т. е. прежде всего их структурностью. Чтобы выяснить, существуют ли структуры в области непсихических процессов, Келер решил исследовать, возможно ли в мире физических явлений то, что мы называем структурой. В особой работе Келер пытается доказать, что в области физических явлений существуют такие целостные процессы, которые с полным правом мы можем назвать структурными в том смысле, в каком употребляем это слово в психологии. Характерные особенности и свойства этих целых не могут быть выведены суммативным путем из свойств и признаков их частей.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar