Меню
Назад » »

Л. С. Выготский. О психологических системах (2)

Ж. Пиаже (1932) давал детям 10-12 лет задачи на совмещение двух признаков одновременно - животное имеет длинные уши и короткий хвост или короткие уши и короткий хвост. Ребенок решает задачи, имея в поле внимания только один признак. Оперировать понятием как системой он не может; он овладевает всеми признаками, входящими в понятие, но всеми - порознь, он не владеет тем синтезом, при котором понятие действует как единая система. В этом смысле замечательным мне кажется замечание о Гегеле В. И. Ленина, когда он говорит, что простейший факт обобщения заключает в себе еще не осознанную уверенность в закономерности внешнего мира. Когда мы совершаем простейшее обобщение, мы сознаем вещи не как существующие сами по себе, а в закономерной связи, подчиненные известному закону (Полн. собр. соч., т. 29, с. 160-161). Невозможно сейчас изложить бесконечно увлекательную и центральную по значению проблему современной психологии об образовании понятия. Только в переходном возрасте совершается окончательное оформление этой функции, и ребенок переходит к мышлению в понятиях от другой системы мышления, от связей комплексных. Спросим себя: чем отличается комплекс ребенка? Прежде всего, система комплекса есть система приведенных в порядок конкретных связей и отношений к предмету, главным образом опирающихся на память. Понятие есть система суждений, которая содержит в себе отношение ко всей более широкой системе. Переходный возраст - это возраст оформления мировоззрения и личности, возникновения самосознания и связных представлений о мире. Основой для этого является мышление в понятиях, и для нас весь опыт современного культурного человечества, внешний мир, внешняя действительность и наша внутренняя действительность представлены в известной системе понятий. В понятии мы находим то единство формы и содержания, о котором я говорил выше. Мыслить понятиями - значит обладать известной готовой системой, известной формой мышления, еще вовсе не предопределяющей дальнейшего содержания, к которому мы придем. А. Бергсон мыслит в понятиях так же, как и материалист, оба они обладают той же самой формой мышления, хотя приходят к диаметрально противоположным выводам. Именно в переходном возрасте и происходит окончательное образование всех систем. Это станет яснее, когда мы перейдем к тому, что для психолога может в известном смысле являться ключом к переходному возрасту, к психологии шизофрении. Э. Буземан в психологии переходного возраста ввел очень интересное различие. Оно касается трех видов связей, существующих между психологическими функциями. Первичные связи - наследственные. Никто не станет отрицать, что есть непосредственно модифицируемые связи между известными функциями: такова, скажем, конституционная система отношений между эмоциональным и интеллектуальным механизмами. Другая система связей - устанавливаемые, те связи, которые устанавливаются в процессе встречи внешних и внутренних факторов, те связи, которые навязаны мне средой; мы знаем, как можно воспитать в ребенке дикость и жестокость или сентиментальность. Это вторичные связи. И наконец, третичные связи, которые складываются в переходном возрасте и которые действительно характеризуют личность в генетическом и дифференциальном плане. Эти связи складываются на основе самосознания. К ним относится уже отмеченный нами механизм «сна кафра». Когда мы сознательно связываем данную функцию с другими функциями так, что они образуют единую систему поведения, это складывается на основе того, что мы осознали свое сновидение, свое отношение к нему. Коренное различение между психологией ребенка и подростка Буземан видит в следующем: для ребенка характерен лишь один психологический план непосредственного действия; для подростка характерно самосознание, отношение к себе со стороны, рефлексия, умение не только мыслить, но и сознавать основание мышления. Проблемы шизофрении и переходного возраста сближались неоднократно: самое название dementia precox указывало на это. И хотя в клинической терминологии это утеряло первоначальное значение, но даже самые современные авторы, как Э. Кречмер в Германии и П. П. Блонский у нас, защищают мысль, что переходный возраст и шизофрения являются ключом друг к другу. Делается это на основании внешнего сближения, ибо все черты, характеризующие переходный возраст, наблюдаются также и при шизофрении. То, что в переходном возрасте присутствует в неясных чертах, в патологии доведено до крайности. Кречмер (1924) говорит еще смелее: бурно протекающий процесс полового созревания с психологической стороны нельзя отличить от слабо протекающего шизофренического процесса. С внешней стороны здесь есть доля правды, но мне кажется ложной самая постановка вопроса и те выводы, к которым приходят авторы. При изучении психологии шизофрении эти выводы не оправдываются. На самом деле шизофрения и переходный возраст находятся в обратном отношении. При шизофрении мы наблюдаем распад тех функций, которые строятся в переходном возрасте, и при встрече на одной станции их движение совершенно противоположно. В шизофрении мы имеем с психологической стороны загадочную картину, и даже у лучших современных клиницистов мы не находим объяснения механизма симптомообразования; нельзя показать, каким путем возникают эти симптомы. Споры между клиницистами идут о том, что является господствующим - аффективная тупость или диасхиз, который выдвигает Э. Блейлер (что и дало повод к названию шизофрении). Однако суть дела заключается здесь не столько в изменениях интеллектуальных и аффективных, сколько в нарушении связей, которые существуют. Шизофрению представляет огромное богатство материала по отношению к теме, о которой я говорю. Я постараюсь дать самое важное и показать, что все многообразные формы проявления шизофрении вытекают из одного источника, имеют в основе известный внутренний процесс, который может объяснить механизм шизофрении. У шизофреника раньше всего распадается функция образования понятия, лишь дальше начинаются странности. Шизофреник характеризуется аффективной тупостью; шизофреники меняют отношение к любимой жене, родителям, детям. Классическим является описание тупости при раздражительности на другом полюсе, отсутствие всяких импульсов, а между тем, как правильно отмечает Блейлер, наблюдается необычайно обостренная аффективная жизнь. Когда к шизофрении присоединяется какой-нибудь другой процесс, например артериосклероз, резко изменяется клиническая картина, склероз не обогащает эмоций шизофреника, но лишь изменяет основные проявления. При аффективной тупости, при обеднении эмоциональной жизни все мышление шизофреника начинает определяться только его аффектами (как отмечает И. Шторх). Это одно и то же расстройство - изменение соотношений интеллектуальной и аффективной жизни. Наиболее ясную и блестящую теорию патологических изменений аффективной жизни развил Ш. Блондель. Суть этой теории заключается примерно в следующем. В больном психологическом процессе (особенно там, где нет слабоумия), выступающем на первый план, прежде всего происходит распад сложных систем, которые приобретены в результате коллективной жизни, распад систем, которые сложились у нас позже всего. Представления, чувства - все остается неизменным, но все теряет те функции, которые оно выполняло в сложной системе. Вот если у кафра сон стал в новые отношения к дальнейшему поведению, эта система распадается и появляются расстройство, необычные формы поведения. Иначе говоря, первое, что бросается в глаза при психологическом распаде в психиатрической клинике, распад тех систем, которые образовались, с одной стороны, наиболее поздно, а с другой - являются системами социального происхождения. Это особенно видно на шизофрении, которая загадочна в том отношении, что с формальной стороны здесь психологические функции сохранены: память, ориентировка, восприятие, внимание не обнаруживают изменения. Здесь сохранена ориентировка, и если вы ловко зададите вопрос больному, который бредит и говорит, что он во дворце, то увидите, что он прекрасно знает, где он на самом деле находится. Сохранение формальных функций самих по себе и распад системы, возникающей при этом,- вот что характеризует шизофрению. Исходя из этого, Блондель говорит об аффективном рясстройстве шизофреника. Мышление, навязанное нам окружающей средой вместе с системой понятий, охватывает и наши чувства. Мы не просто чувствуем - чувство осознается нами как ревность, гнев, обида, оскорбление. Если мы говорим, что презираем какого-то человека, то называние чувств уже изменяет их; ведь они входят в какую-то связь с нашим мышлением; с нами происходит нечто вроде того, что происходит с памятью, когда она становится внутренней частью процесса мышления и начинает называться логической памятью. Так же, как нам невозможно отделить, где кончается восприятие поверхности и начинается понимание, что это определенный предмет (в восприятии синтезированы, даны в сплаве структурные особенности зрительного поля вместе с пониманием), так же точно в наших аффектах мы не испытываем ревности в чистом виде, без осознания связей, выраженных в понятиях. Основой теории Спинозы (1911) является следующее. Он был детерминист и, в отличие от стоиков, утверждал, что человек имеет власть над аффектами, что разум может изменять порядок и связи страстей и приводить их в соответствие с порядком и связями, которые даны в разуме. Спиноза выражал верное генетическое отношение. Человеческие эмоции в процессе онтогенетического развития входят в связь с общими установками и в отношении самосознания личности, и в отношении сознания действительности. Мое презрение к другому человеку входит в связь с оценкой этого человека, с пониманием его. И этот сложный синтез есть то, в чем протекает наша жизнь. Историческое развитие аффектов или эмоций заключается главным образом в том, что изменяются первоначальные связи, в которых они даны, и возникают новые порядок и связи. Мы сказали, что, как правильно говорил Спиноза, познание нашего аффекта изменяет его и превращает из пассивного состояния в активное. То, что я мыслю вещи, вне меня находящиеся, в них ничего не меняет, а то, что я мыслю аффекты, что я ставлю их в другие отношения к моему интеллекту и другим инстанциям, меняет многое в моей психической жизни. Проще говоря, наши аффекты действуют в сложной системе с нашими понятиями, и кто не знает, что ревность человека, который связан с магометанскими понятиями о верности женщины, и человека, который связан с системой противоположных представлений о верности женщины, различна, тот не понимает, что это чувство исторично, что оно в различной идеологической и психологической среде по сути изменяется, хотя в нем несомненно остается некоторый биологический радикал, на основании которого эта эмоция возникает. Итак, сложные эмоции появляются только исторически и представляют собой сочетание отношений, возникающих из условий исторической жизни, и в процессе развития эмоций происходит их сплав. Это представление кладется в основу учения о том, что происходит, при болезненном распаде сознания. Здесь происходит распад этих систем, и отсюда у шизофреника аффективная тупость. Когда шизофренику говорят: «Как вам не стыдно, так поступает подлец»,- он остается совершенно холоден, для него это не величайшее оскорбление. Его аффекты отделились и действуют в разделенном виде от этой системы. Для шизофреника характерно и обратное отношение: аффекты начинают изменять его мышление, его мышление есть мышление, обслуживающее эмоциональные интересы и нужды. Чтобы покончить с шизофренией, я хочу сказать, что точно так же, как слагающая функция в переходном возрасте, эти функции, синтез которых мы наблюдаем в переходном возрасте, распадаются в шизофрении; здесь распадаются сложные системы, аффекты возвращаются к первоначальному примитивному состоянию, теряют связь с мышлением, и через понятие вы не можете прощупать эти аффекты. До известной степени вы возвращаетесь к тому состоянию, которое имеется на ранних ступенях развития, когда подойти к какому-нибудь аффекту очень трудно. Оскорбить ребенка раннего возраста очень легко, но оскорбить его, указав, что порядочные люди так не поступают, очень трудно. Путь здесь совершенно другой, чем у нас, то же самое - и в шизофрении. Чтобы резюмировать все это, я хотел бы сказать следующее: изучение систем и их судьбы оказывается поучительным не только для развития и построения психических процессов, но и для процессов распада. Изучение объясняет те чрезвычайно интересные процессы распада, которые мы наблюдаем в психиатрической клинике и которые наступают без грубого выпадения каких-либо функций, например функции речи у афазика; оно объясняет, почему такие грубые нарушения могут быть при тонких нарушениях мозга; оно объясняет тот парадокс психологии, что при табесе и органическом изменении всего мозга мы наблюдаем незначительные психологические изменения, а при шизофрении, при реактивном психозе - полную спутанность всего поведения о точки зрения поведения взрослого человека. Ключом к пониманию здесь служит представление о психологических системах, которые возникают не непосредственно из связей функций, как они даны в развитии мозга, а из тех систем, о которых мы говорили. И такие психологические проявления шизофрении, как аффективная тупость, интеллектуальный распад, раздражительность, находят свое единое объяснение, свою структурную связь. Мне хотелось бы закончить следующим. Одним из трех кардинальных признаков шизофрении является характерологическое изменение, заключающееся в отрыве от социальной среды. Шизофреник делается все более замкнутым, и крайнее состояние этого - аутизм. Все системы, о которых мы говорили, системы социального происхождения, заключаются в социальном отношении к самому себе, как мы сказали выше, характеризуются перенесением внутрь личности коллективных отношений. Шизофреник, утрачивающий социальные отношения к окружающим, утрачивает социальные отношения к самому себе. Как очень хорошо говорил один из клиницистов, не возводя это на теоретическую высоту, шизофреник не только перестает понимать других и разговаривать с другими - он перестает речевым способом обращаться с самим собой. Распад социально построенных систем личности - другая сторона распада внешних отношений, которые являются отношениями интерпсихологическими. Я остановлюсь еще только на двух вопросах. Первый относится к чрезвычайно важному для нас выводу из всего сказанного в отношении психологических систем и мозга. Я должен отвергнуть мысли, которые развивают К. Гольдштейн и А. Гельб относительно того, что всякая высшая психологическая функция имеет прямую физиологическую корреляцию в функции, построенной с физиологической стороны точно так же, как построена и ее психологическая часть. Но сначала я изложу их мысль. Гольдштейн и Гельб говорят, что у афазика нарушается та функция мышления в понятиях, которая соответствует основной физиологической функции. Уже здесь Гольдштейн и Гельб впадают в величайшее противоречие с собой, когда раньше в той же книге утверждают, будто афазик возвращается к системе мышления, характерной для примитивного человека. Если у афазика страдает основная физиологическая функция и он возвращается к той ступени мышления, на которой стоит примитивный человек, то мы должны сказать, что у примитивного человека нет той основной физиологической функции, которая есть у нас. Значит, без морфологического изменения структуры мозга здесь возникает новая и основная функция, которой нет на примитивных ступенях развития. Где у нас основание предположить, что за несколько тысяч лет произошла такая коренная перестройка человеческого мозга? Уже и в этом теория Гольдштейна и Гельба наталкивается на непреодолимое затруднение. Но в ней есть своя правда, заключающаяся в том, что всякая сложная психологическая система: и сон кафра, и понятие, и самосознание личности - все эти представления в конечном счете продукты известной мозговой структуры. Нет ничего, что было бы оторвано от мозга. Весь вопрос в том, что физиологически в мозгу соответствует мышлению в понятиях. Для того чтобы объяснить, как это возникает в мозгу, достаточно допустить, что мозг содержит условия и возможности такого сочетания функций, такого нового синтеза, таких новых систем, которые вовсе не должны быть заранее запечатлены структурно, и мне думаетея, что вся современная неврология заставляет это предполагать. Мы вее более и более видим бесконечное разнообразие и незавершенность мозговых функций. Гораздо более правильно допустить, что в мозгу есть огромные возможности для возникновения новых систем. Это основная предпосылка. Она разрешает тот вопрое, который стоит в отношении работ Л. Леви-Брюля. Леви-Брюль на поеледней диекуссии во французском философском обществе говорил, что примитивный человек мыслит иначе, чем мы. Значит ли это, что мозг у него иной, чем у нас? Или нужно допустить, что мозг в связи с новой функцией изменился биологически, или же - что дух пользуется мозгом только как орудием, следовательно, одно орудие, много употреблений, и значит, развивается дух, а не мозг? На самом деле, мне кажется, что, вводя понятие психологической системы в том виде, как мы говорили, мы получаем возможность великолепно представить себе действительные связи, действительные сложные отношения, которые здесь имеются. До некоторой степени это относится и к одной из труднейших проблем - локализации высших психологических систем. Их локализовали до сих пор двояко. Первая точка зрения рассматривала мозг как однородную массу и отказывалась от признания того, что отдельные его части неравноценны и играют разную роль в построении психологических функций. Эта точка зрения явно несостоятельна. Поэтому в дальнейшем функции стали выводить из отдельных мозговых участков, различая, например, практическое поле и т. д. Поля связаны между собой, и то, что мы наблюдаем в психических процессах,- совместная деятельность отдельных полей. Это представление, несомненно, более правильно. Мы имеем сложное сотрудничество ряда отдельных зон. Мозговым субстратом психических процессов являются не изолированные участки, а сложные системы всего мозгового аппарата. Но вопрос заключается в следующем: если эта система заранее дана в самой структуре мозга, т. е. исчерпывается теми связями, которые существуют в мозгу между отдельными его частями, мы должны предположить, что в структуре мозга заранее даны те связи, из которых возникает понятие. Если же мы допустим, что здесь возможны более сложные и не данные заранее связи, мы сразу перенесем этот вопрос в другой план. Позвольте пояснить это на схеме, правда очень грубой. В личности соединяются формы поведения, которые раньше были разделены между двумя людьми: приказ и выполнение; раньше они происходили в двух мозгах, один мозг воздействовал на другой, скажем, при помощи слова. Когда они соединяются вместе, в одном мозгу, то мы имеем такую картину: пункт А в мозгу не может достигнуть пункта Б прямым соединением, он не находится в естественной связи с ним. Возможные связи между отдельными частями мозга устанавливаются через периферическую нервную систему, извне. Исходя из таких представлений, мы можем понять целый ряд фактов патологии. Сюда относятся прежде всего факты, когда больной с поражением мозговых систем не в состоянии сделать чего-либо непосредственно, но может выполнить это, если скажет об этом сам себе. Подобную клинически ясную картину мы наблюдаем у паркинсоников. Паркинсоник не может сделать шаг; когда же вы говорите ему: «Сделайте шаг» или кладете на полу бумажку, он этот шаг делает. Все знают, как хорошо паркинсоники ходят по лестнице и плохо - по ровному полу. Для того чтобы больного привести в лабораторию, приходится разложить на полу ряд бумажек. Он хочет идти, но не может воздействовать на свою моторику, у него эта система разрушена. Почему паркинсоник может ходить, когда на полу разложены бумажки? Тут два объяснения. Одно давал И. Д. Сапир: паркинсоник хочет поднять руку, когда вы ему говорите, но этого импульса недостаточно; когда вы связываете просьбу с еще одним (зрительным) импульсом, он поднимает. Добавочный импульс действует вместе с основным. Можно представить картину и по-другому. Та система, которая позволяет ему поднять руку, сейчас нарушена. Но он может связать один пункт мозга с другим через внешний знак. Мне представляется вторая гипотеза относительно движения паркинсоников правильной. Паркинсоник устанавливает связь между одним и другим пунктами своего мозга через знак, воздействуя на самого себя с периферического конца. Что это так, подтверждают эксперименты с истощаемостью паркинсоников. Если бы дело заключалось только в том, что вы истощаете паркинсоника до конца, эффект добавочного стимула должен был бы расти или, во всяком случае, равняться отдыху, восстановлению, играть роль внешнего раздражителя. Кто-то из русских авторов, впервые описывающих паркинсоников, указывал, что самое важное для больного - громкие раздражители (барабан, музыка), но дальнейшие исследования показали, что это не так. Я не хочу сказать, что именно так происходит у паркинсоников, но достаточно сделать вывод, что это принципиально возможно, а в распадении мы на каждом шагу наблюдаем, что такая система действительно возможна. Всякая система, о которой я говорю, проходит три этапа. Сначала интерпсихологический - я приказываю, вы выполняете; затем экстрапсихологический - я начинаю говорить сам себе, затем интрапсихологический - два пункта мозга, которые извне возбуждаются, имеют тенденцию действовать в единой системе и превращаются в интракортикальный пункт. Позвольте остановиться кратко на дальнейших судьбах этих систем. Я хотел указать на то, что в дифференциально-психологическом разрезе я от вас, вы от меня отличаетесь не тем, что у меня внимания немножко больше, чем у вас; существенное и практически важное характерологическое отличие в социальной жизни людей заключается в тех структурах, отношениях, связях, которые у нас имеются между отдельными пунктами. Я хочу сказать, что решающее значение имеет не память или внимание, но то, насколько человек пользуется этой памятью, какую роль она выполняет. Мы видели, что сновидение может выполнять центральную роль у кафра. У нас сновидение - приживальщик в психологической жизни, который не играет никакой существенной роли. То же и с мышлением. Сколько бесплодных умов, идущих на холостом ходу, сколько умов, которые мыслят, но совершенно не включены в действие! Все помнят ситуацию, когда мы знаем, как нужно поступить, а поступаем иначе. Я хотел указать на то, что тут есть три плана, чрезвычайно важных. Первый план - социальный и классово-психологический. Мы хотим сравнить рабочего и буржуа. Дело не в том, как думал В. Зомбарт, что у буржуа основное - жадность, что создается биологический отбор жадных людей, для которых главное - скопидомство и накопление. Я допускаю, что есть много рабочих более скупых, чем буржуа. Суть дела будет заключаться не в том, что из характера выводится социальная роль, а в том, что из социальной роли создается ряд характерологических связей.. Социальный и классовый тип человека формируется из тех систем, которые вносятся в человека извне, которые являются системами социальных отношений людей, перенесенными в личность. На этом основаны профессиографические исследования процессов труда - каждая профессия требует известной системы этих связей. Для вагоновожатого, например, действительно важно не столько иметь больше внимания, чем для обыкновенного человека, сколько уметь правильно пользоваться вниманием, важно, чтобы внимание стояло на том месте, на котором оно у писателя, например, может не стоять, и т. п. И наконец, в дифференциальном и характерологическом отношении надо существенно отличать первичные характерологические связи, которые дают те или иные пропорции, например шизоидной или циклоидной конституции, от связей, которые возникают совершенно иначе и которые отличают человека нечестного от честного, правдивого от лживого, фантазера от делового человека, которые заключаются не в том, что у меня меньше аккуратности, чем у вас, или больше лжи, чем у вас, а в том, что возникает система отношений между отдельными функциями, которая складывается в онтогенезе. К. Левин правильно говорит, что образование психологических систем совпадает с развитием личности. В самых высших случаях там, где мы имеем этически наиболее совершенные человеческие личности с наиболее красивой духовной жизнью, мы имеем дело с возникновением такой системы, где все соотнесено к одному. У Спинозы есть теория (я ее несколько видоизменю): душа может достигнуть того, чтобы все проявления, все состояния относились к одной цели; здесь может возникнуть такая система с единым центром, максимальная собранность человеческого поведения. Для Спинозы единая идея является идеей бога или природы. Психологически это вовсе не необходимо. Но человек может действительно привести в систему не только отдельные функции, но и создать единый центр для всей системы, Спиноза показал эту систему в плане философском; есть люди, жизнь которых является образцом подчинения одной цели, которые доказали практически, что это возможно. Перед психологией стоит задача показать такого рода возникновение единой системы как научную истину. Я хотел бы закончить, еще раз указав на то, что я представил лестницу фактов, пусть разбросанную, но все же идущую снизу вверх. Все теоретические соображения я почти опустил. Мне кажется, что наши работы освещаются и становятся на место с этой точки зрения. У меня не хватает теоретической силы все это объединить. Я представил очень большую лестницу, но в качестве идеи, охватывающей все это, я выдвинул общую мысль. И сегодня мне хотелось бы выяснить по поводу основной мысли, которую я несколько лет вынашивал, но не решался до конца высказать, подтверждается ли она фактически. И наша ближайшая задача - выяснить это самым деловым и детальным образом. Я хотел бы, опираясь на приведенные факты, выразить свое основное убеждение, которое заключается в том, что все дело не в изменениях только внутри функций, а в изменениях связей и в бесконечно разнообразных формах движения, возникающих отсюда, в том, что возникают на известной стадии развития новые синтезы, новые узловые функции, новые формы связей между ними, и нас должны интересовать системы и их судьба. Мне кажется, что системы и их судьба - в этих двух словах для нас должны заключаться альфа и омега нашей ближайшей работы. 
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar