Меню
Назад » »

ФРИДРИХ НИЦШЕ. ЕССЕ HOMO, КАК СТАНОВЯТСЯ САМИМ СОБОЙ (8)


НИЦШЕ \ НИЦШЕ (10)\НИЦШЕ (9)\НИЦШЕ (8)\НИЦШЕ (7)\НИЦШЕ (6)
НИЦШЕ (5)\НИЦШЕ (4)\НИЦШЕ (3)\НИЦШЕ (2)\НИЦШЕ
Воля к власти (0) Воля к власти (2) Воля к власти (3) Воля к власти (4) Воля к власти (5)
Воля к власти (6) Воля к власти (7) Воля к власти (8) Воля к власти (9) Воля к власти (10)
ФИЛОСОФИЯ \ ЭТИКА \ ЭСТЕТИКА \ ПСИХОЛОГИЯ


ГНОСЕОЛОГИЯ ( 1 ) ( 2 ) ( 3 ) ( 4 ) / ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЙ
ГРУППА / ГРУППОВОЕ / КОЛЛЕКТИВ / КОЛЛЕКТИВНОЕ / СОЦИАЛЬНЫЙ / СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ
ПСИХИКА / ПСИХИЧЕСКИЙ / ПСИХОЛОГИЯ / ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ / ПСИХОАНАЛИЗ
ФИЛОСОФИЯ / ЭТИКА / ЭСТЕТИКА / ФИЛОСОФ / ПСИХОЛОГ / ПОЭТ / ПИСАТЕЛЬ
РИТОРИКА \ КРАСНОРЕЧИЕ \ РИТОРИЧЕСКИЙ \ ОРАТОР \ ОРАТОРСКИЙ


FRIEDRICH WILHELM NIETZSCHE / ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ НИЦШЕ

НИЦШЕ / NIETZSCHE / ЕССЕ HOMO / ВОЛЯ К ВЛАСТИ / К ГЕНЕАЛОГИИ МОРАЛИ / СУМЕРКИ ИДОЛОВ /
ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА / ПО ТУ СТОРОНУ ДОБРА И ЗЛА / ЗЛАЯ МУДРОСТЬ / УТРЕННЯЯ ЗАРЯ /
ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ СЛИШКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ / СТИХИ НИЦШЕ / РОЖДЕНИЕ ТРАГЕДИИ



   











 
   Фридрих Вильгельм Ницше
 


ФРИДРИХ НИЦШЕ
ЕССЕ HOMO
КАК СТАНОВЯТСЯ САМИМ СОБОЙ​




 
5 За вычетом этих десятидневных творений, годы во время и главным образом после Заратустры были несравнимым бедствием. Дорого искупается - быть бессмертным: за это умираешь не раз живьем. - Есть нечто, что называю я rancune великого: все великое, всякое творение, всякое дело, однажды содеянное, немедленно обращается против того, кто его содеял. Именно потому, что он его содеял, он слаб теперь, он не выдерживает больше своего дела, он не смотрит больше ему в лицо. Иметь за собой нечто, чего никогда не смел хотеть, нечто, в чем завязан узел в судьбе человечества, - и иметь это теперь на себе!.. Это почти придавливает... Rancune великого! - Второе, это ужасная тишина, которую слышишь вокруг себя. У одиночества семь шкур; ничто не проникает сквозь них. Приходишь к людям, приветствуешь друзей: новая пустыня, ни одного приветного взора. В лучшем случае нечто вроде возмущения. Такое возмущение, но в очень различной степени испытывал и я, и почти от каждого, кто был мне близок; кажется, ничто не оскорбляет глубже, чем если вдруг дать почувствовать дистанцию, - благородные натуры, которые не могут жить без глубокого почитания, бывают редки. - Третье - это абсурдная раздражительность кожи к маленьким уколам, своего рода беспомощность перед всем маленьким. Она кажется мне обусловленной той огромной тратой всех оборонительных сил, которая является предпосылкой всякого творческого действия, всякого действия, проистекающего из наиболее личного, наиболее интимного, наиболее сокровенного. Маленькие оборонительные силы как бы уничтожены; они не имеют никакого притока сил. - Я решаюсь еще указать, что ухудшается пищеварение, начинаешь неохотно двигаться, часто подвергаешься ознобу, также и чувству недоверия - того недоверия, которое во многих случаях есть простая этиологическая ошибка. В таком состоянии почувствовал я однажды приближение стада коров, прежде чем я увидел его, - благодаря возвращению более нежных, более человеколюбивых мыслей: в этом есть теплота... 6 Произведение это стоит совершенно особняком. Оставим в стороне поэтов; быть может, вообще никогда и ничто не было сотворено от равного избытка силы. Моё понятие "дионисическое" претворилось здесь в наивысшее действие; применительно к нему вся остальная человеческая деятельность выглядит бедной и условной. Какой-нибудь Гёте, какой-нибудь Шекспир ни минуты не могли бы дышать в этой атмосфере чудовищной страсти и высоты, Данте в сравнении с Заратустрой есть только верующий, а не тот, кто создаёт впервые истину, управляющий миром дух, рок, - поэты Веды суть только священники, и не достойны даже развязать ремни башмаков Заратустры; но всё это есть ещё минимум и не даёт никакого понятия о той дистанции, о том лазурном одиночестве, в котором живёт это произведение. У Заратустры есть вечное право сказать: "я замыкаю круги вокруг себя и священные границы; всё меньше поднимающихся со мною на всё более высокие горы; я строю хребет из всё более священных гор". Пусть соединят воедино дух и доброту всех великих душ: и совокупно не были бы они в состоянии произнести хотя бы одну речь Заратустры. Велика та лестница, по которой он поднимается и спускается; он дальше видел, дальше хотел, дальше мог, чем какой бы то ни было другой человек. Он противоречит каждым словом, этот самый утверждающий из всех умов; в нём все противоположности связаны в новое единство. Самые высшие и самые низшие силы человеческой натуры, самое сладкое, самое легкомысленное и самое страшное с бессмертной уверенностью струятся у него из единого источника. До него не знали, что такое глубина, что такое высота, ещё меньше знали, что такое истина. Нет ни одного мгновения в этом откровении истины, которое было бы уже предвосхищено, угадано кем-либо из величайших. Не было мудрости, не было исследования души, не было искусства говорить до Заратустры; самое близкое, самое повседневное говорит здесь о неслыханных вещах. Сентенция дрожит от страсти; красноречие стало музыкой; молнии сверкают в не разгаданное доселе будущее. Самая могучая сила образов, какая когда-либо существовала, является убожеством и игрушкой по сравнению с этим возвращением языка к природе образности. - А как Заратустра спускается с гор и говорит каждому самое доброжелательное! Как он даже своих противников, священников, касается нежной рукой и вместе с ними страдает из-за них! - Здесь в каждом мгновении преодолевается человек, понятие "сверхчеловека" становится здесь высшей реальностью, - в бесконечной дали лежит здесь всё, что до сих пор называлось великим в человеке, лежит ниже его. О халкионическом начале, о лёгких ногах, о совмещении злобы и легкомыслия и обо всём, что вообще типично для типа Заратустры, никогда ещё никто не мечтал как о существенном элементе величия. Заратустра именно в этой шири пространства, в этой доступности противоречиям чувствует себя наивысшим проявлением всего сущего; и когда услышат, как он это определяет, откажутся от поисков ему равного.

     -  душа,  имеющая  очень  длинную лестницу  и  могущая опуститься очень
низко, -
     - душа самая обширная, которая далеко может бегать, блуждать и метаться
в себе  самой;  самая  необходимая, которая  ради удовольствия  бросается  в
случайность, -
     - душа сущая, которая погружается в становление; имущая,  которая хочет
войти в волю и в желание, -
     -  убегающая от себя  самой и  широкими  кругами себя  догоняющая; душа
самая мудрая, которую тихонько приглашает к себе безумие, -
     - наиболее себя любящая, в которой все вещи находят своё течение и своё
противотечение, свой прилив и отлив -

Но это и есть понятие самого Диониса. - Именно к нему приводит ещё и другое размышление. Психологическая проблема в типе Заратустры заключается в вопросе, каким образом тот, кто в неслыханной степени говорит Нет, делает Нет всему, чему до сих пор говорили Да, может, несмотря на это, быть противоположностью отрицающего духа; каким образом дух, несущий самое тяжкое бремя судьбы, роковую задачу, может, несмотря на это, быть самым лёгким и самым потусторонним - Заратустра есть танцор, - каким образом тот, кто обладает самым жестоким, самым страшным познанием действительности, кто продумал "самую бездонную мысль", не нашёл, несмотря на это, возражения против существования, даже против его вечного возвращения, - напротив, нашёл ещё одно основание, чтобы самому быть вечным утверждением всех вещей, "говорить огромное безграничное Да и Аминь"... "Во все бездны несу я своё благословляющее утверждение"... Но это и есть ещё раз понятие Диониса. 7 Каким языком будет говорить подобный дух, когда ему придётся говорить с самим собою? Языком дифирамба. Я изобретатель дифирамба. Пусть послушают, как говорит Заратустра с самим собою перед восходом солнца: таким изумрудным счастьем, такой божественной нежностью не обладал ещё ни один язык до меня. Даже глубочайшая тоска такого Диониса всё ещё обращается в дифирамб; я беру в доказательство Ночную песнь - бессмертную жалобу того, кто из-за преизбытка света и власти, из-за своей солнечной натуры обречён не любить.

     Ночь: теперь говорят громче все  бьющие ключи. И  моя душа  тоже бьющий
ключ.
     Ночь:  теперь только пробуждаются все песни влюблённых. И моя душа тоже
песнь влюблённого.
     Что-то неутолённое,  неутолимое есть  во мне; оно хочет говорить. Жажда
любви есть во мне; она сама говорит языком любви.
     Я - свет; ах, если бы быть  мне ночью! Но в том и одиночество  моё, что
опоясан я светом.
     Ах, если бы быть мне тёмным и ночным! Как упивался бы я сосцами света!
     И даже вас благословлял бы я, вы, звёздочки,  мерцающие, как светящиеся
червяки, на небе! - и был бы счастлив от ваших даров света.
     Но  я  живу в своём  собственном свете,  я  вновь  поглощаю пламя,  что
исходит из меня.
     Я не знаю счастья берущего; и часто  мечтал я о том, что  красть должно
быть ещё блаженнее, чем брать.
     В  том моя бедность, что моя рука никогда не отдыхает от дарения; в том
моя зависть, что я вижу глаза, полные ожидания, и просветлённые ночи тоски.
     О горе всех, кто дарит!  О  затмение моего солнца! О алкание желаний! О
ярый голод среди пресыщения!
     Они  берут у  меня; но  затрагиваю ли  я их  душу? Целая пропасть лежит
между дарить и брать;  но и через малейшую пропасть очень  трудно перекинуть
мост.
     Голод вырастает из моей красоты;  причинить страдание  хотел  бы я тем,
кому я свечу, ограбить хотел бы одарённых мною - так алчу я злобы.
     Отдёрнуть руку, когда другая рука уже протягивается к ней; медлить, как
водопад, который медлит в своём падении, - так алчу я злобы.
     Такое мщение измышляет  мой избыток; такое коварство рождается из моего
одиночества.
     Моё счастье дарить  замерло в дарении, моя добродетель  устала от  себя
самой и от своего избытка!
     Кто постоянно дарит, тому грозит опасность потерять стыд; кто постоянно
раздаёт,  у   того  рука  и  сердце  натирают  себе  мозоли  от  постоянного
раздавания.
     Мои  глаза  не  делаются уже влажными  перед стыдом  просящих; моя рука
слишком огрубела для дрожания рук наполненных.
     Куда  же  девались  слёзы  из моих  глаз  и пушок  из  моего сердца?  О
одиночество всех дарящих! О молчаливость всех светящих!
     Много солнц вращается в пустом пространстве; всему, что  темно, говорят
они своим светом - для меня молчат они.
     О,  в  этом  и  есть  вражда света  ко  всему  светящемуся: безжалостно
проходит он своими путями.
     Несправедливое в  глубине сердца ко  всему  светящемуся, равнодушное  к
другим солнцам - так движется всякое солнце.
     Как  буря, несутся солнца своими путями, в этом -  движение  их.  Своей
неумолимой воле следуют они, в этом - холод их.
     О,  это  вы,  тёмные  ночи, создаёте  теплоту из всего светящегося!  О,
только вы пьёте молоко и усладу из сосцов света!
     Ах,  лёд вокруг  меня,  моя  рука обжигается об лёд! Ах,  жажда во мне,
которая томится по вашей жажде!
     Ночь: ах, зачем я должен быть светом! И жаждою тьмы! И одиночеством!
     Ночь: теперь рвётся, как родник, моё желание - желание говорить.
     Ночь: теперь говорят громче все бьющие ключи.  И  моя душа  тоже бьющий
ключ.
     Ночь: теперь пробуждаются все песни влюблённых. И моя душа  тоже  песнь
влюблённого. -

8 Так никогда не писали, никогда не чувствовали, никогда не страдали: так страдает бог, Дионис. Ответом на такой дифирамб солнечного уединения в свете была бы Ариадна... Кто, кроме меня, знает, что такое Ариадна!.. Ни у кого до сих пор не было разрешения всех подобных загадок, я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь даже видел здесь загадки. - Заратустра определил однажды со всей строгостью свою задачу - это также и моя задача, - так что нельзя ошибиться в смысле: он есть утверждающий вплоть до оправдания, вплоть до искупления всего прошедшего.

     Я хожу среди людей, как  среди обломков будущего, - того  будущего, что
вижу я.
     И в том моё творчество и стремление,  чтобы собрать и соединить воедино
всё, что является обломком, загадкой и ужасной случайностью.
     И  как мог бы я быть человеком, если бы человек  не был  также  поэтом,
отгадчиком и избавителем от случая!
     Спасти тех, кто миновали, и преобразить всякое "было" в "так хотел я" -
лишь это я назвал бы избавлением.
     В другом  месте он со  всей возможной  строгостью определяет, чем может
быть для него "человек" - ни предметом любви, ни даже предметом сострадания,
- и над великим отвращением к человеку стал  Заратустра господином:  человек
для него  есть бесформенная  масса, материал, безобразный  камень, требующий
ещё ваятеля.
     Не хотеть больше, не ценить больше  и не созидать больше: ах, пусть эта
великая усталость навсегда останется от меня далёкой!
     Даже  в  познании   чувствую  я  только  радость   рождения  и  радость
становления  моей  воли; и если есть невинность в моём познании,  то потому,
что есть в нём воля к рождению.
     Прочь от Бога и богов тянула меня эта воля: и что осталось бы созидать,
если бы боги - существовали!
     Но  всегда  к  человеку  влечёт  меня  сызнова  пламенная  воля  моя  к
созиданию; так устремляется молот на камень.
     Ах, люди,  в камне дремлет для  меня образ, образ моих  образов! Ах, он
должен дремать в самом твёрдом, самом безобразном камне!
     Теперь  дико устремляется мой  молот на  свою  тюрьму.  От  камня летят
куски; какое мне дело до этого?
     Завершить  хочу  я  этот  образ:  ибо  тень  подошла  ко  мне  -  самая
молчаливая, самая лёгкая приблизилась ко мне!
     Красота сверхчеловека  приблизилась ко мне, как  тень. Что мне теперь -
до богов!..

Я отмечаю последнюю точку зрения: подчёркнутая строфа даёт доступ к ней. Для дионисической задачи твёрдость молота, радость даже при уничтожении, принадлежит решительным образом к предварительным условиям. Императив: "станьте тверды!", самая глубокая уверенность в том, что все созидающие тверды, есть истинный отличительный признак дионисической натуры. 

ПО ТУ СТОРОНУ ДОБРА И ЗЛА 

Прелюдия к философии будущего Задача для воспоследовавших затем лет была предначертана со всей возможной строгостью. После того как утверждающая часть моей задачи была разрешена, настала очередь негативной, негактивной (neintuende) половины: переоценка бывших до сего времени ценностей, великая война - заклинание решающего дня. Сюда относится и осторожный взгляд, ищущий близких, таких, которые из силы протянули бы мне руку для разрушения. - С этих пор все мои сочинения суть рыболовные крючки; возможно, я лучше кого-либо знаю толк в рыбной ловле?.. Если ничего не ловилось, то это не моя вина. Не было рыбы... 2 Эта книга (1886) во всём существенном есть критика современности, не исключая и современных наук, современных искусств, даже современной политики, наряду с указаниями, отсылающими к противоположному типу, который отмечен решительным минимумом современности, к благородному, утверждающему типу. В этом последнем смысле книга представляет собою школу gentilhomme, беря названное понятие более духовно и более радикально, чем его брали когда-либо. Нужно иметь мужество во плоти, чтобы выдержать его, нужно не знать страха... Все вещи, которыми так гордится наш век, пережиты здесь как противоречие этому типу, почти как дурные манеры, например знаменитая "объективность", "сочувствие ко всему страждущему", "историческое чувство" с его раболепством перед чужим вкусом, с его ползанием на животе перед petits faits, "научность". - Если вспомнить, что эта книга следует за Заратустрой, то легко угадать тот диететический regime, которому она обязана своим возникновением. Глаз, избалованный чудовищной принудительностью быть дальнозорким - Заратустра дальновиднее самого царя, - вынужден здесь остро схватывать ближайшее, время, обстание. Во всех отношениях, и прежде всего в форме, легко найти как бы добровольный разрыв с теми инстинктами, из которых стал возможным Заратустра. Рафинированность в форме, в замысле, в искусстве молчать стоит здесь на переднем плане, психология трактуется с намеренной твёрдостью и жестокостью - книга отклоняет всякое добродушное слово... На всём этом можно отдохнуть: впрочем, кто угадает, какого рода отдых нужен после такой траты доброты, как Заратустра?.. Говоря теологически - пусть прислушиваются, ибо я редко говорю как теолог, - сам Бог улёгся в конце своего трудового дня, подобно змее, под древо познания: так отдыхал он от обязанности быть Богом... Он сотворил всё слишком прекрасным... Дьявол есть только праздность Бога в каждый седьмой день... 

ГЕНЕАЛОГИЯ МОРАЛИ 

Полемическое сочинение Три рассмотрения, из которых состоит эта генеалогия, быть может, с точки зрения выражения, цели и искусства изумлять есть самое зловещее, что до сих пор было написано. Дионис, как известно, есть также бог мрака. - Каждый раз начало, которое должно вводить в заблуждение, - холодное, научное, даже ироническое, нарочито выпирающее, нарочито останавливающее на себе. Постепенно больше беспокойства; местами молнии; очень неприятные истины, слышные издали с глухим рокотом, - пока наконец не достигается tempo feroce, где всё мчится вперёд с чудовищным напряжением. В конце, каждый раз, среди поистине ужасных раскатов, новая истина становится видимой среди густых туч. - Истина первого рассмотрения есть психология христианства: рождение христианства из духа ressentiment, а не из "духа", как часто думают, - по существу движение назад, великое восстание против господства аристократических ценностей. Второе рассмотрение даёт психологию совести: она не есть "голос Бога в человеке", как часто думают, - она есть инстинкт жестокости, обращённый назад, внутрь, после того как он уже не может разрядиться вовне. Жестокость впервые освещается здесь как одно из самых старых и самых неустранимых оснований культуры. Третье рассмотрение даёт ответ на вопрос, откуда происходит чудовищная власть аскетического идеала, идеала священника, несмотря на то что он есть идеал вредный par excellence, воля к гибели, идеал decadence. Ответ: не потому, что Бог действует за спиною священников, как обыкновенно думают, a faute de mieux - потому, что это был до сих пор единственный идеал, ибо он не имел конкурентов. "Ибо человек предпочитает хотеть Ничто, чем ничего не хотеть"... Прежде всего недоставало противоидеала - вплоть до Заратустры. - Меня поняли. Здесь три решающие предварительные работы психолога для переоценки всех ценностей. - Эта книга содержит первую психологию священника.
 
 

МИФОЛОГИЯ






ГОМЕР | ИЛИАДА | ОДИССЕЯ | ЗОЛОТОЕ РУНО | ПОЭТ | ПИСАТЕЛЬ |
БЕЛАЯ БОГИНЯ | МИФЫ ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ | ЦАРЬ ИИСУС |
МИФОЛОГИЯ \ФИЛОСОФИЯЭТИКА \ ЭСТЕТИКАПСИХОЛОГИЯ

РОБЕРТ ГРЕЙВС. БОЖЕСТВЕННЫЙ КЛАВДИЙ И ЕГО ЖЕНА МЕССАЛИНА |














НЕДВИЖИМОСТЬ | СТРОИТЕЛЬСТВО | ЮРИДИЧЕСКИЕ | СТРОЙ-РЕМОНТ








РЕКЛАМИРУЙ СЕБЯ В КОММЕНТАРИЯХ
ADVERTISE YOURSELF COMMENT


      
     




Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar