Меню
Назад » »

Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (9)

 Готовились к поверке; начало рассветать; в кухне набралась густая толпа
народу, не в прорез. Арестанты толпились в своих полушубках и в половинчатых
шапках у хлеба, который резал им один из кашеваров. Кашевары выбирались
артелью, в каждую кухню по двое. У них же сохранялся и кухонный нож для
резания хлеба и мяса, на всю кухню один.
 По всем углам и около столов разместились арестанты, в шапках, в
полушубках и подпоясанные, готовые выйти сейчас на работу. Перед некоторыми
стояли деревянные чашки с квасом. В квас крошили хлеб и прихлебывали. Гам и
шум был нестерпимый; но некоторые благоразумно и тихо разговаривали по
углам.
 - Старичку Антонычу хлеб да соль, здравствуй! - проговорил молодой
арестант, усаживаясь подле нахмуренного и беззубого арестанта.
 - Ну, здравствуй, коли не шутишь, - проговорил тот, не поднимая глаз и
стараясь ужевать хлеб своими беззубыми деснами.
 - А ведь я, Антоныч, думал, что ты помер; право-ну.
 - Нет, ты сперва помри, а я после...
 Я сел подле них. Справа меня разговаривали два степенные арестанта,
видимо стараясь друг перед другом сохранить свою важность.
 - У меня небось не украдут, - говорил один, - я, брат, сам боюсь, как
бы чего не украсть.
 - Ну, да и меня голой рукой не бери: обожгу.
 - Да чего обожжешь-то! Такой же варнак; больше и названья нам нет...
она тебя оберет, да и не поклонится. Тут, брат, и моя копеечка умылась.
Намедни сама пришла. Куда с ней деться? Начал проситься к Федьке-палачу; у
него еще в форштадте дом стоял, у Соломонки-паршивого, у жида купил, вот еще
который потом удавился...
 - Знаю. Он у нас в третьем годе в целовальниках сидел, а по прозвищу
Гришка - темный кабак. Знаю.
 - А вот и не знаешь; это другой темный кабак.
 - Как не другой! Знать, ты толсто знаешь! Да я тебе столько
посредственников приведу...
 - Приведешь! Ты откуда, а я чей?
 - Чей! Да я вот тебя и бивал, да не хвастаю, а то еще чей!
 - Ты бивал! Да кто меня прибьет, еще тот не родился; а кто бивал, тот в
земле лежит.
 - Чума бендерская!
 - Чтоб те язвила язва сибирская!
 - Чтоб с тобою говорила турецкая сабля!..
 И пошла ругань.
 - Ну-ну-ну! Загалдели! - закричали кругом. - На воле не умели жить;
рады, что здесь до чистяка добрались...
 Тотчас уймут. Ругаться, "колотить" языком позволяется. Это отчасти и
развлечение для всех. Но до драки не всегда допустят, и только разве в
исключительном случае враги подерутся. О драке донесут майору; начнутся
розыски, приедет сам майор, - одним словом, всем нехорошо будет, а потому-то
драка и не допускается. Да и сами враги ругаются больше для развлечения, для
упражнения в слоге. Нередко сами себя обманывают, начинают с страшной
горячкой, остервенением... думаешь: вот бросятся друг на друга; ничуть не
бывало: дойдут до известной точки и тотчас расходятся. Все это меня сначала
чрезвычайно удивляло. Я нарочно привел здесь пример самых обыкновенных
каторжных разговоров. Не мог я представить себе сперва, как можно ругаться
из удовольствия, находить в этом забаву, милое упражнение, приятность?
Впрочем, не надо забывать и тщеславия. Диалектик-ругатель был в уважении.
Ему только что не аплодировали, как актеру.
 Еще вчера с вечера заметил я, что на меня смотрят косо.
 Я уже поймал несколько мрачных взглядов. Напротив, другие арестанты
ходили около меня, подозревая, что я принес с собой деньги. Они тотчас же
стали подслуживаться: начали учить меня, как носить новые кандалы; достали
мне, конечно за деньги, сундучок с замком, чтоб спрятать в него уже выданные
мне казенные вещи и несколько моего белья, которое я принес в острог. На
другой же день они у меня его украли и пропили. Один из них сделался
впоследствии преданнейшим мне человеком, хотя и не переставал обкрадывать
меня при всяком удобном случае. Он делал это без всякого смущения, почти
бессознательно, как будто по обязанности, и на него невозможно было
сердиться.
 Между прочим, они научили меня, что должно иметь свой чай, что не худо
мне завести и чайник, а покамест достали мне на подержание чужой и
рекомендовали мне кашевара, говоря, что копеек за тридцать в месяц он будет
стряпать мне что угодно, если я пожелаю есть особо и покупать себе
провиант... Разумеется, они заняли у меня денег, и каждый из них в один
первый день приходил занимать раза по три.
 На бывших дворян в каторге вообще смотрят мрачно и неблагосклонно.
 Несмотря на то, что те уже лишены всех своих прав состояния и вполне
сравнены с остальными арестантами, - арестанты никогда не признают их своими
товарищами. Это делается даже не по сознательному предубеждению, а так,
совершенно искренно, бессознательно. Они искренно признавали нас за дворян,
несмотря на то, что сами же любили дразнить нас нашим падением.
 - Нет, теперь полно! постой! Бывало, Петр через Москву прет, а нынче
Петр веревки вьет, - и проч. и проч. любезности.
 Они с любовью смотрели на наши страдания, которые мы старались им не
показывать. Особенно доставалось нам сначала на работе, за то, что в нас не
было столько силы, как в них, и что мы не могли им вполне помогать. Нет
ничего труднее, как войти к народу в доверенность (и особенно к такому
народу) и заслужить его любовь.
 В каторге было несколько человек из дворян. Во-первых, человек пять
поляков. Об них я поговорю когда-нибудь особо. Каторжные страшно не любили
поляков, даже больше, чем ссыльных из русских дворян. Поляки (я говорю об
одних политических преступниках) были с ними как-то утонченно, обидно
вежливы, крайне несообщительны и никак не могли скрыть перед арестантами
своего к ним отвращения, а те понимали это очень хорошо и платили той же
монетою.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar