Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (72)

 Арестант, совершивший преступление, назывался Ломов; получившего рану
звали у нас Гаврилкой; он был из закоренелых бродяг. Не помню, было ли у
него другое прозвание; звали его у нас всегда Гаврилкой.
 Ломов был из зажиточных т-х крестьян, К-ского уезда. Все Ломовы жили
семьею: старик отец, три сына и дядя их, Ломов. Мужики они были богатые.
Говорили по всей губернии, что у них было до трехсот тысяч ассигнациями
капиталу. Они пахали, выделывали кожи, торговали, но более занимались
ростовщичеством, укрывательством бродяг и краденого имущества и прочими
художествами. Крестьяне на полуезда были у них в долгах, находились у них в
кабале. Мужиками они слыли умными и хитрыми, но наконец зачванились,
особенно когда одно очень важное лицо в тамошнем крае стал у них
останавливаться по дороге, познакомился с стариком лично и полюбил его за
сметливость и оборотливость. Они вдруг вздумали, что на них уж более нет
управы, и стали все сильнее и сильнее рисковать в разных беззаконных
предприятиях. Все роптали на них; все желали им провалиться сквозь землю; но
они задирали нос все выше и выше. Исправники, заседатели стали им уже
нипочем. Наконец они свихнулись и погибли, но не за худое, не тайные
преступления свои, а за напраслину. У них был верстах в десяти от деревни
большой хутор, по-сибирски заимка. Там однажды проживало у них под осень
человек шесть разбойников-киргизов, закабаленных с давнего времени. В одну
ночь все эти киргизы-работники были перерезаны. Началось дело. Оно
продолжалось долго. При деле раскрылось много других нехороших вещей. Ломовы
были обвинены в умерщвлении своих работников. Сами они так рассказывали, и
весь острог это знал: их заподозрили в том, что они слишком много задолжали
работникам, а так как, несмотря на свое большое состояние, были скупы и
жадны, то и перерезали киргизов, чтобы не платить им долгу. Во время
следствия и суда все состояние их пошло прахом. Старик умер. Дети были
разосланы. Один из сыновей и его дядя попали в нашу каторгу на двенадцать
лет. И что же? Они были совершенно невинны в смерти киргизов. Тут же в
остроге объявился потом Гаврилка, известный плут и бродяга, малый веселый и
бойкий, который брал все это дело на себя. Не слыхал я, впрочем, признавался
ль он в этом сам, но весь острог был убежден совершенно, что киргизы его рук
не миновали. Гаврилка с Ломовым еще бродягой имел дело. Он пришел в острог
на короткий срок, как беглый солдат и бродяга. Киргизов он зарезал вместе с
тремя другими бродягами; они думали сильно поживиться и пограбить в заимке.
 Ломовых у нас не любили, не знаю за что. Один из них, племянник, был
молодец, умный малый и уживчивого характера; но дядя его, пырнувший Гаврилку
шилом, был глупый и вздорный мужик. Он со многими еще допрежь того ссорился,
и его порядочно бивали. Гаврилку все любили за веселый и складный характер.
Хоть Ломовы и знали, что он преступник, и они за его дело пришли, но с ним
не ссорились; никогда, впрочем, и не сходились; да и он не обращал на них
никакого внимания. И вдруг вышла ссора у него с дядей Ломовым за одну
противнейшую девку. Гаврилка стал хвалиться ее благосклонностью; мужик стал
ревновать и в один прекрасный полдень пырнул его шилом.
 Ломовы хоть и разорились под судом, но жили в остроге богачами. У них,
видимо, были деньги. Они держали самовар, пили чай. Наш майор знал об этом и
ненавидел обоих Ломовых до последней крайности. Он видимо для всех
придирался к ним и вообще добирался до них. Ломовы объясняли это майорским
желанием взять с них взятку. Но взятки они не давали.
 Конечно, если б Ломов хоть немного дальше просунул шило, он убил бы
Гаврилку. Но дело кончилось решительно только одной царапиной. Доложили
майору. Я помню, как он прискакал, запыхавшись и, видимо, довольный. Он
удивительно ласково, точно с родным сыном, обошелся с Гаврилкой.
 - Что, дружок, можешь в госпиталь так дойти али нет? Нет, уж лучше ему
лошадь запречь. Запречь сейчас лошадь! - закричал он впопыхах унтер-офицеру.
 - Да я, ваше высокоблагородие, ничего не чувствую. Он только слегка
поколол, ваше высокоблагородие.
 - Ты не знаешь, ты не знаешь, мой милый; вот увидишь... Место опасное;
все от места зависит; под самое сердце угодил, разбойник! А тебя, тебя, -
заревел он, обращаясь к Ломову, - ну, теперь я до тебя доберусь!.. В
кордегардию!
 И действительно добрался. Ломова судили, и хоть рана оказалась самым
легким поколом, но намерение было очевидное. Преступнику набавили рабочего
сроку и провели сквозь тысячу. Майор был совершенно доволен...
 Наконец прибыл и ревизор.
 На второй же день по прибытии в город он приехал и к нам в острог. Дело
было в праздник. Еще за несколько дней у нас было все вымыто, выглажено,
вылизано. Арестанты выбриты заново. Платье на них было белое, чистое. Летом
все ходили, по положению, в полотняных белых куртках и панталонах. На спине
у каждого был вшит черный круг, вершка два в диаметре. Целый час учили
арестантов, как отвечать, если на случай высокое лицо поздоровается.
Производились репетиции. Майор суетился как угорелый. За час до появления
генерала все стояли по своим местам как истуканы и держали руки по швам.
Наконец в час пополудни генерал приехал. Это был важный генерал, такой
важный, что, кажется, все начальственные сердца должны были дрогнуть по всей
Западной Сибири с его прибытием. Он вошел сурово и величаво; за ним
ввалилась большая свита сопровождавшего его местного начальства; несколько
генералов, полковников. Был один штатский, высокий и красивый господин во
фраке и башмаках, приехавший тоже из Петербурга и державший себя чрезвычайно
непринужденно и независимо. Генерал часто обращался к нему, и весьма
вежливо. Это необыкновенно заинтересовало арестантов: штатский, а такой
почет, и еще от такого генерала! Впоследствии узнали его фамилию и кто он
такой, но толков было множество. Наш майор, затянутый, с оранжевым
воротником, с налитыми кровью глазами, с багровым угреватым лицом, кажется,
не произвел на генерала особенно приятного впечатления. Из особенного
уважения к высокому посетителю он был без очков. Он стоял поодаль, вытянутый
в струнку, и всем существом своим лихорадочно выжидал мгновения на
что-нибудь понадобиться, чтоб лететь исполнять желания его
превосходительства. Но он ни на что не понадобился. Молча обошел генерал
казармы, заглянул на кухню, кажется, попробовал щей. Ему указали меня: так и
так, дескать, из дворян.
 - А! - отвечал генерал. - А как он теперь ведет себя?
 - Покамест удовлетворительно, ваше превосходительство, - отвечали ему.
 Генерал кивнул головою и минуты через две вышел из острога. Арестанты,
конечно, были ослеплены и озадачены, но все-таки остались в некотором
недоумении. Ни о какой претензии на майора, разумеется, не могло быть и
речи. Да и майор был совершенно в этом уверен еще заранее.