Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (71)

 - Эх, брат, вот и я женат был. Плохо жениться бедному: женись, а и ночь
коротка! - замечает Скуратов, подвернувшийся тут же к разговору.
 - Как же! Об тебе тут и речь, - замечает развязный парень из писарей. -
А ты, Квасов, скажу я тебе, большой дурак. Неужели ж ты думаешь, что такого
генерала майор задарит и что такой генерал будет нарочно из Петербурга
ехать, чтоб майора ревизовать? Глуп же ты, парень, вот что скажу.
 - А что ж? Уж коли он генерал, так и не возьмет что ли? - скептически
заметил кто-то из толпы.
 - Знамо дело, не возьмет, а возьмет, так уж толсто возьмет.
 - Вестимо, толсто; по чину.
 - Генерал всегда возьмет, - решительно замечает Квасов.
 - Ты, что ли, давал ему? - с презрением говорит вдруг вошедший
Баклушин. - Да ты и генерала-то вряд ли когда видал?
 - Ан видал?
 - Врешь.
 - Сам соври.
 - Ребята, коли он видал, пусть сейчас при всех говорит, какого он знает
генерала? Ну, говори, потому я всех генералов знаю.
 - Я генерала Зиберта видел, - как-то нерешительно отвечает Квасов.
 - Зиберта? Такого и генерала нет. Знать, в спину он тебе заглянул,
Зиберт-то, когда, может, еще только подполковником был, а тебе со страху и
показалось, что генерал.
 - Нет, вы меня послушайте, - кричит Скуратов, - потому я женатый
человек. Генерал такой действительно был на Москве, Зиберт, из немцев, а
русский. У русского попа кажинный год исповедовался о госпожинках, и все,
братцы, он воду пил, словно утка. Кажинный день сорок стаканов москворецкой
воды выпивал. Это, сказывали, он от какой-то болезни водой лечился; мне сам
его камардин сказывал.
 - В брюхе-то с воды-то небось караси завелись? - замечает арестант с
балалайкой.
 - Ну, полно вам! Тут о деле идет, а они... Какой же это левизор,
братцы? - заботливо замечает один суетливый арестант, Мартынов, старик из
военных, бывший гусар.
 - Ведь вот врет народ! - замечает один из скептиков. - И откуда что
берут и во что кладут? А и все-то вздор.
 - Нет, не вздор! - догматически замечает Куликов, до сих пор величаво
молчавший. Это парень с весом, лет под пятьдесят, чрезвычайно благообразного
лица и с какой-то презрительно-величавой манерой. Он сознает это и этим
гордится. Он отчасти цыган, ветеринар, добывает по городу деньги за лечение
лошадей, а у нас в остроге торгует вином. Малый он умный и много видывал.
Слова роняет, как будто рублем дарит.
 - Это взаправду, братцы, - спокойно продолжает он, - я еще на прошлой
неделе слышал; едет генерал, из очень важных, будет всю Сибирь ревизовать.
Дело знамое, задарят и его, да только не наш восьмиглазый: он и сунуться к
нему не посмеет. Генерал генералу розь, братцы. Всякие бывают. Только я вам
говорю, наш майор при всяком случае на теперешнем месте останется. Это
верно. Мы народ без языка, а из начальства свои на своего же доносить не
станут. Ревизор поглядит в острог, да с тем и уедет, и донесет, что все
хорошо нашел...
 - То-то, братцы, а майор-то струсил: ведь с утра пьян.
 - А вечером другую фуру везет. Федька сказывал.
 - Черного кобеля не отмоешь добела. Впервой, что ль, он пьян?
 - Нет, это уж что же, если и генерал ничего не сделает! Нет, уж полно
ихним дурачествам подражать! - волнуясь, говорят промеж себя арестанты.
 Весть о ревизоре мигом разносится по острогу. По двору бродят люди и
нетерпеливо передают друг другу известие. Другие нарочно молчат, сохраняя
свое хладнокровие, и тем, видимо, стараются придать себе больше важности.
Третьи остаются равнодушными. На казарменных крылечках рассаживаются
арестанты с балалайками. Иные продолжают болтать. Другие затягивают песни,
но вообще все в этот вечер в чрезвычайно возбужденном состоянии.
 Часу в десятом у нас всех сосчитывали, загоняли по казармам и запирали
на ночь. Ночи были короткие: будили в пятом часу утра, засыпали же все никак
не раньше одиннадцати. До тех пор всегда, бывало, идет суетня, разговоры, а
иногда, как и зимой, бывают и майданы. Ночью наступает нестерпимый жар и
духота. Хоть и обдает ночным холодком из окна с поднятой рамой, но арестанты
мечутся на своих нарах всю ночь, словно в бреду. Блохи кишат мириадами. Они
водятся у нас и зимою, и в весьма достаточном количестве, но начиная с весны
разводятся в таких размерах, о которых я хоть и слыхивал прежде, но, не
испытав на деле, не хотел верить. И чем дальше к лету, тем злее и злее они
становятся. Правда, к блохам можно привыкнуть, я сам испытал это; но
все-таки это тяжело достается. До того, бывало, измучают, что лежишь,
наконец, словно в лихорадочном жару, и сам чувствуешь, что не спишь, а
только бредишь. Наконец, когда перед самым утром угомонятся наконец и блохи,
словно замрут, и когда под утренним холодком как будто действительно сладко
заснешь, - раздается вдруг безжалостный треск барабана у острожных ворот и
начинается зоря. С проклятием слушаешь, закутываясь в полушубок, громкие,
отчетливые звуки, словно считаешь их, а между тем сквозь сон лезет в голову
нестерпимая мысль, что так и завтра, и послезавтра, и несколько лет сряду,
вплоть до самой свободы. Да когда ж это, думаешь, эта свобода и где она? А
между тем надо просыпаться; начинается обыденная ходьба, толкотня... Люди
одеваются, спешат на работу. Правда, можно было заснуть с час еще в полдень.
 О ревизоре сказали правду. Слухи с каждым днем подтверждались все более
и более, и наконец все узнали уже наверно, что едет из Петербурга один
важный генерал ревизовать всю Сибирь, что он уж приехал, что он уж в
Тобольске. Каждый день новые слухи приходили в острог. Приходили вести и из
города: слышно было, что все трусят, хлопочут, хотят товар лицом показать.
Толковали, что у высшего начальства готовят приемы, балы, праздники.
Арестантов высылали целыми кучами ровнять улицы в крепости, срывать кочки,
подкрашивать заборы и столбики, подштукатуривать, подмазывать - одним
словом, хотели в один миг все исправить, что надо было лицом показать. Наши
понимали очень хорошо это дело и все горячее и задорнее толковали между
собою. Фантазия их доходила до колоссальных размеров. Собирались даже
показать претензию, когда генерал станет спрашивать о довольстве. А между
тем спорили и бранились между собою. Плац-майор был в волнении. Чаще наезжал
в острог, чаще кричал, чаще кидался на людей, чаще забирал народ в
кордегардию и усиленно смотрел за чистотой и благообразием. В это время, как
нарочно, случилась в остроге одна маленькая историйка, которая, впрочем,
вовсе не взволновала майора, как бы можно было ожидать, а, напротив, даже
доставила ему удовольствие. Один арестант в драке пырнул другого шилом в
грудь, почти под самое сердце.