Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (66)

 - Это не хорошо, коли побоями. Грех великий.
 - Бывало, пьян, братец ты мой, с утра до ночи. Дом у нас был еще так
себе, ничего, хоть гнилой, да свой, да в избе-то хоть зайца гоняй. Голодом,
бывало, сидим, по неделе тряпицу жуем. Мать-то меня, бывало, костит, костит;
а мне чего!.. Я, брат, тогда от Фильки Морозова не отходил. С утра до ночи с
ним. "Играй, говорит, мне на гитаре и танцуй, а я буду лежать и в тебя
деньги кидать, потому как я самый богатый человек". И чего-чего он не делал!
Краденого только не принимал: "Я, говорит, не вор, а честный человек". "А
пойдемте, говорит, Акульке ворота дегтем мазать; потому не хочу, чтоб
Акулька за Микиту Григорьича вышла. Это мне теперь дороже киселя, говорит".
А за Микиту Григорьича старик еще допрежь сего хотел девку отдать. Микита-то
старик тоже был, вдовец, в очках ходил, торговал. Он как услыхал, что про
Акульку слухи пошли, да и на попятный: "Мне, говорит, Анкудим Трофимыч, это
в большое бесчестье будет, да и жениться я, по старости лет, не желаю". Вот
мы Акульке ворота и вымазали. Так уж драли ее, драли за это дома-то... Марья
Степановна кричит: "Со света сживу! " А старик: "В древние годы, говорит,
при честных патриархах, я бы ее, говорит, на костре изрубил, а ныне,
говорит, в свете тьма и тлен". Бывало, суседи на всю улицу слышат, как
Акулька ревма-ревет: секут с утра до ночи. А Филька на весь базар кричит:
"Славная говорит, есть девка Акулька, собутыльница. Чисто ходишь, бело
носишь, скажи, кого любишь! Я, говорит, им так кинулся в нос, помнить
будут". В то время и я раз повстречал Акульку, с ведрами шла, да и кричу:
"Здравствуйте, Акулина Кудимовна! Салфет вашей милости, чисто ходишь, где
берешь, дай подписку, с кем живешь!" - да только и сказал; а она как
посмотрела на меня, такие у ней большие глаза-то были, а сама похудела, как
щепка. Как посмотрела на меня, мать-то думала, что она смеется со мною, и
кричит в подворотню: "Что ты зубы-то моешь, бесстыдница!" - так в тот день
ее опять драть. Бывало, целый битый час дерет. "Засеку, говорит, потому она
мне теперь не дочь".
 - Распутная, значит, была.
 - А вот ты слушай, дядюшка. Мы вот как это все тогда с Филькой
пьянствовали, мать ко мне и приходит, а я лежу: "Что ты, говорит, подлец,
лежишь? Разбойник ты, говорит, этакой". Ругается, значит. "Женись, говорит,
вот на Акульке женись. Они теперь и за тебя рады отдать будут, триста рублей
одних денег дадут". А я ей: "Да ведь она, говорю, теперь уж на весь свет
бесчестная стала". - "А ты дурак, говорит; венцом все прикрывается; тебе ж
лучше, коль она перед тобой на всю жизнь виновата выйдет. А мы бы ихними
деньгами и справились; я уж с Марьей, говорит, Степановной говорила. Очень
слушает". А я: "Деньги, говорю, двадцать целковых на стол, тогда женюсь". И
вот, веришь иль нет, до самой свадьбы без просыпу был пьян. А тут еще Филька
морозов грозит: "Я тебе, говорит, Акулькин муж, все ребра сломаю, а с женой
твоей, захочу, кажинную ночь спать буду". А я ему: "Врешь, собачье мясо!"
Ну, тут он меня по всей улице осрамил. Я прибежал домой: "Не хочу, говорю,
жениться, коли сейчас мне еще пятьдесят целковых не выложут!"
 - А отдавали за тебя-то?
 - За меня-то? А отчего нет? Мы ведь не бесчестные были. Мой родитель
только под конец от пожару разорился, а то еще ихнего богаче жили.
Анкундим-то и говорит: "Вы, говорит, голь перекатная". А я и отвечаю:
"Немало, дескать, у вас дегтем-то ворота мазаны". А он мне: "Что ж, говорит,
ты над нами куражишься? Ты докажи, что она бесчестная, а на всякий роток не
накинешь платок. Вот бог, а вот, говорит, порог, не бери. Только деньги, что
забрал, отдай. Вот я тогда с Филькой и порешил: с Митрием Быковым послал ему
сказать, что я его на весь свет теперь обесчествую, и до самой свадьбы,
братец ты мой, без просыпу был пьян. Только к венцу отрезвился. Как привезли
нас этта от венца, посадили, а Митрофан Степаныч, дядя, значит, и говорит:
"Хоть и не честно, да крепко, говорит, дело сделано и покончено". Старик-то,
Анкудим-то, был тоже пьян и заплакал, сидит - а у него слезы по бороде
текут. Ну я, брат, тогда вот как сделал: взял я в карман с собой плеть, еще
до венца припас, и так и положил, что уж натешусь же я теперь над Акулькой,
знай, дескать, как бесчестным обманом замуж выходить, да чтоб и люди знали,
что я не дураком женился...
 - И дело! Значит, чтоб она и впредь чувствовала...
 - Нет, дядюшка, ты знай помалчивай. По нашему-то месту у нас тотчас же
от венца и в клеть ведут, а те покамест там пьют. Вот и оставили нас с
Акулькой в клети. Она такая сидит белая, ни кровинки в лице. Испужалась,
значит. Волосы у ней были тоже совсем как лен белые. Глаза были большие. И
все, бывало, молчит, не слышно ее, словно немая в доме живет. Чудная совсем.
Что ж, братец, можешь ты это думать: я-то плеть приготовил и тут же у
постели положил, а она, братец ты мой, как есть ни в чем не повинная передо
мной вышла.
 - Что ты!
 - Ни в чем; как есть честная из честного дома. И за что же, братец ты
мой, она после эфтова такую муку перенесла? За что ж ее Филька Морозов перед
всем светом обесчестил?
 - Да.
 - Стал я это перед ней тогда, тут же с постели, на коленки, руки
сложил: "Матушка, говорю, Акулина Кудимовна, прости ты меня, дурака, в том,
что я тебя тоже за такую почитал. Прости ты меня, говорю, подлеца!" А она
сидит передо мной на кровати, глядит на меня, обе руки мне на плеча
положила, смеется, а у самой слезы текут; плачет и смеется... Я тогда как
вышел ко всем: "Ну, говорю, встречу теперь Фильку Морозова - и не жить ему
больше на свете!" А старики, так те уж кому молиться-то не знают: мать-то
чуть в ноги ей не упала, воет. А старик и сказал: "Знали б да ведали, не
такого бы мужа тебе, возлюбленная дочь наша, сыскали". А как вышли мы с ней
в первое воскресенье в церковь: на мне смушачья шапка, тонкого сукна кафтан,
шаровары плисовые; она в новой заячьей шубке, платочек шелковый, - то есть я
ее стою и она меня стоит: вот как идем! Люди на нас любуются: я-то сам по
себе, а Акулинушка тоже хоть нельзя перед другими похвалить, нельзя и
похулить, а так что из десятка не выкинешь...
 - Ну и хорошо.
 - Ну и слушай. Я после свадьбы на другой же день, хоть и пьяный, да от
гостей убег; вырвался этто я и бегу: "Давай, говорю, сюда бездельника Фильку
Морозова, - подавай его сюда, подлеца!" Кричу по базару-то! Ну и пьян тоже
был; так меня уж подле Власовых изловили да силком три человека домой
привели. А по городу-то толк идет. Девки на базаре промеж себя говорят:
"Девоньки, умницы, вы что знаете? Акулька-то честная вышла". А Филька-то мне
мало время спустя при людях и говорит: "Продай жену - пьян будешь. У нас,
говорит, солдат Яшка затем и женился: с женой не спал, а три года пьян был".
Я ему говорю: "Ты подлец! " - "А ты, говорит, дурак. Ведь тебя нетрезвого
повенчали. Что ж ты в эфтом деле, после того, смыслить мог?" Я домой пришел
и кричу: "Вы, говорю, меня пьяного повенчали!" Мать было тут же вцепилась.
"У тебя, говорю, матушка, золотом уши завешаны. Подавай Акульку!" Ну, и стал
я ее трепать. Трепал я ее, брат, трепал, часа два трепал, доколе сам с ног
не свалился; три недели с постели не вставала.
 - Оно, конечно, - флегматически заметил Черевин, - их не бей, так
они... а разве ты ее застал с полюбовником-то?
 - Нет, застать не застал, - помолчав и как бы с усилием заметил Шишков.
- Да уж обидно стало мне очень, люди совсем задразнили, и всему-то этому
коновод был Филька. "У тебя, говорит, жена для модели, чтобы люди глядели".
Нас, гостей, созвал; такую откупорку задал: "Супруга, говорит, у него
милосердивая душа, благородная, учтивая, обращательная, всем хороша, во как
у него теперь! А забыл, парень, как сам ей дегтем ворота мазал?" Я-то пьян
сидел, а он как схватит меня в ту пору за волосы, как схватит, пригнул
книзу-то: "Пляши, говорит, Акулькин муж, я тебя так буду за волоса держать,
а ты пляши, меня потешай!" - "Подлец ты! " - кричу. А он мне: "Я к тебе с
канпанией приеду и Акульку, твою жену, при тебе розгами высеку, сколько мне
будет угодно". Так я, верь не верь, после того целый месяц из дому боялся
уйти: приедет, думаю, обесчествует. Вот за это самое и стал ее бить...
 - Да чего ж бить-то? Руки свяжут, язык не завяжут. Бить тоже много не
годится. Накажи, поучи, да и обласкай. На то жена.
 Шишков некоторое время молчал.