Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (59)

 - Друг ты мой, - говорит он, - да что же мне-то делать с тобой? Не я
наказую, закон!
 - Ваше благородие, все в ваших руках, помилосердствуйте!
 - А ты думаешь, мне не жалко тебя? Ты думаешь, мне в удовольствие
смотреть, как тебя будут быть? Ведь я тоже человек! Человек я аль нет,
по-твоему?
 - Вестимо, ваше благородие, знамо дело; вы отцы, мы дети. Будьте отцом
родным! - кричит арестант, начиная уже надеяться.
 - Да, друг ты мой, рассуди сам; ум-то ведь у тебя есть, чтоб рассудить:
ведь я и сам знаю, что по человечеству должен и на тебя, грешника, смотреть
снисходительно и милостиво.
 - Сущую правду изволите, ваше благородие, говорить!
 - Да, милостиво смотреть, как бы ты ни был грешен. Да ведь тут не я, а
закон! Подумай! Ведь я богу служу и отечеству; я ведь тяжкий грех возьму на
себя, если ослаблю закон, подумай об этом!
 - Ваше благородие!
 - Ну, да уж что! Уж так и быть, для тебя! Знаю, что грешу, но уж так и
быть... Помилую я тебя на этот раз, накажу легко. Ну, а что если я тем самым
тебе вред принесу? Я тебя вот теперь помилую, накажу легко, а ты
понадеешься, что и другой раз так же будет, да и опять преступление
сделаешь, что тогда? Ведь на моей же душе...
 - Ваше благородие! Другу, недругу закажу! Вот как есть перед престолом
небесного создателя...
 - Ну, да уж хорошо, хорошо! А поклянешься мне, что будешь себя впредь
хорошо вести?
 - Да разрази меня господи, да чтоб мне на том свете...
 - Не клянись, грешно. Я и слову твоему поверю, даешь слово?
 - Ваше благородие!!!
 - Ну, слушай же, милую я тебя только ради сиротских слез твоих; ты
сирота?
 - Сирота, ваше благородие, как перст один, ни отца, ни матери...
 - Ну, так ради сиротских слез твоих; но смотри же, в последний раз...
ведите его, - прибавляет он таким мягкосердным голосом, что арестант уж и не
знает, какими молитвами бога молить за такого милостивца. Но вот грозная
процессия тронулась, повели; загремел барабан, замахали первые палки...
"Катай его! - кричит во все свое горло Жеребятников. - Жги его! Лупи, лупи!
Обжигай! Еще ему, еще ему! Крепче сироту, крепче мошенника! Сажай его,
сажай!" И солдаты лупят со всего размаха, искры сыплются из глаз бедняка, он
начинает кричать, а Жеребятников бежит за ним по фрунту и хохочет, хохочет,
заливается, бока руками подпирает от смеха, распрямиться не может, так что
даже жалко его под конец станет, сердешного. И рад-то он, и смешно-то ему, и
только разве изредка перервется его звонкий, здоровый, раскатистый смех, и
слышится опять: "Лупи его, лупи! Обжигай его, мошенника, обжигай сироту!.."
 А вот еще какие он изобретал варьяции: выведут к наказанию; арестант
опять начинает молить. Жеребятников на этот раз не ломается, не
гримасничает, а пускается в откровенности:
 - Видишь что, любезный, - говорит он, - накажу я тебя как следует,
потому ты и стоишь того. Но вот что я для тебя, пожалуй, сделаю: к прикладам
я тебя не привяжу. Один пойдешь, только по-новому: беги что есть силы через
весь фрунт! Тут хоть и каждая палка ударит, да ведь дело-то будет короче,
как думаешь? Хочешь испробовать?
 Арестант слушает с недоумением, с недоверчивостью и задумывается. "Что
ж, - думает он про себя, - а может, оно и вправду вольготнее будет; пробегу
что есть мочи, так мука впятеро короче будет, а может, и не всякая палка
ударит".
 - Хорошо, ваше благородие, согласен.
 - Ну, и я согласен, катай! Смотрите ж, не зевать! - кричит он солдатам,
зная, впрочем, наперед, что ни одна палка не манкирует виноватой спины;
промахнувшийся солдат тоже очень хорошо знает, чему подвергается. Арестант
пускается бежать что есть силы по "зеленой улице", но, разумеется, не
пробегает и пятнадцати рядов; палки, как барабанная дробь, как молния,
разом, вдруг, низвергаются на его спину, и бедняк с криком упадает, как
подкошенный, как сраженный пулей. "Нет, ваше благородие, лучше уж по
закону", - говорит он, медленно подымаясь с земли, бледный и испуганный, а
Жеребятников, который заранее знал всю эту штуку и что из нее выйдет,
хохочет, заливается. Но и не описать всех его развлечений и всего, что про
него у нас рассказывали!
 Несколько другим образом, в другом тоне и духе, рассказывали у нас об
одном поручике Смекалове, исполнявшем должность командира при нашем остроге,
прежде еще, чем назначили к этой должности нашего плац-майора. Про
Жеребятникова хоть и рассказывали довольно равнодушно, без особой злобы, но
все-таки не любовались его подвигами, не хвалили его, а видимо им гнушались.
Даже как-то свысока презирали его. Но про поручика Смекалова вспоминали у
нас с радостью и наслаждением. Дело в том, что это вовсе не был какой-нибудь
особенный охотник высечь; в нем отнюдь не было чисто жеребятнического
элемента. Но все-таки он был отнюдь не прочь и высечь; в том-то и дело, что
самые розги его вспоминались у нас с какою-то сладкою любовью, - так умел
угодить этот человек арестантам! А и чем? Чем заслужил он такую
популярность? Правда, наш народ, как, может быть, и весь народ русский,
готов забыть целые муки за одно ласковое слово; говорю об этом как об факте,
не разбирая его на этот раз ни с той, ни с другой стороны. Нетрудно было
угодить этому народу и приобрести у него популярность. Но поручик Смекалов
приобрел особенную популярность - так что даже о том, как он сек,
припоминалось чуть не с умилением. "Отца не надо", - говорят, бывало,
арестанты и даже вздыхают, сравнивая по воспоминаниям их прежнего временного
начальника, Смекалова, с теперешним плац-майором. "Душа человек!" Был он
человек простой, может, даже и добрый по-своему. Но случается, бывает не
только добрый, но даже и великодушный человек в начальниках; и что ж? - все
не любят его, а над иным так, смотришь, и просто смеются. Дело в том, что
Смекалов умел как-то так сделать, се его у нас признавали за своего
человека, а это большое уменье или, вернее сказать, прирожденная
способность, над которой и не задумываются даже обладающие ею. Странное
дело: бывают даже из таких и совсем недобрые люди, а между тем приобретают
иногда большую популярность. Не брезгливы они, не гадливы к подчиненному
народу, - вот где, кажется мне, причина! Барчонка-белоручки в них не видать,
духа барского не слыхать, а есть в них какой-то особенный простонародный
запах, прирожденный им, и, боже мой, как чуток народ к этому запаху! Чего он
не отдаст за него! Милосерднейшего человека готов променять даже на самого
старого, если этот припахивает ихним собственным посконным запахом. Что ж,
если этот припахивающий человек, сверх того, и действительно добродушен,
хотя бы и по-своему? Тут уж ему и цены нет! Поручик Смекалов, как уже и
сказал я, иной раз и больно наказывал, но он как-то так умел сделать, что на
него не только не злобствовали, но даже, напротив, теперь, в мое время, как
уже все давно прошло, вспоминали о его штучках при сечении со смехом и с
наслаждением. Впрочем, у него было немного штук: фантазии художественной не
хватало. По правде, была всего-то одна штучка, одна-единственная, с которой
он чуть не целый год у нас пробавлялся; но, может быть, она именно и мила-то
была тем, что была единственная. Наивности в этом было много. Приведут,
например, виноватого арестанта. Смекалов сам выйдет к наказанию, выйдет с
усмешкою, с шуткою, об чем-нибудь тут же расспросит виноватого, об
чем-нибудь постороннем, о его личных, домашних, арестантских делах, и вовсе
не с какою-нибудь целью, не с заигрыванием каким-нибудь, а так просто -
потому что ему действительно знать хочется об этих делах. Принесут розги, а
Смекалову стул; он сядет на него, трубку даже закурит. Длинная у него такая
трубка была. Арестант начинает молить... "Нет уж, брат, ложись, чего уж
тут..." - скажет Смекалов; арестант вздохнет и ляжет. "Ну-тка, любезный,
умеешь вот такой-то стих наизусть?" - "Как не знать, ваше благородие, мы
крещеные, сыздетства учились". - "Ну, так читай". И уж арестант знает, что
читать, и знает заранее, что будет при этом чтении, потому что эта штука раз
тридцать уже и прежде с другими повторялась. Да и сам Смекалов знает, что
арестант это знает; знает, что даже и солдаты, которые стоят с поднятыми
розгами над лежащей жертвой, об этой самой штуке тоже давно уж наслышаны, и
все-таки он повторяет ее опять, - так она ему раз навсегда понравилась,
может быть именно потому, что он ее сам сочинил, из литературного самолюбия.
Арестант начинает читать, люди с розгами ждут, а Смекалов даже принагнется с
места, руку подымет, трубку перестанет курить, ждет известного словца. После
первой строчки известных стихов арестант доходит наконец до слова "на
небеси". Того только и надо. "Стой! - кричит воспламененный поручик и мигом
с вдохновенным жестом, обращаясь к человеку, поднявшему розгу, кричит: - А
ты ему поднеси!"