Меню
Назад » »

Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (43)

 Оно наконец настало. Рано, еще до свету, едва только пробили зорю,
отворили казармы, и вошедший считать арестантов караульный унтер-офицер
поздравил их всех с праздником. Ему отвечали тем же, отвечали приветливо и
ласково. Наскоро помолившись, Аким Акимыч и многие, имевшие своих гусей и
поросят на кухне, поспешно пошли смотреть, что с ними делается, как их
жарят, где что стоит и так далее. Сквозь темноту из маленьких, залепленных
снегом и льдом окошек нашей казармы видно было, что в обеих кухнях, во всех
шести печах, пылает яркий огонь, разложенный еще до свету. По двору, в
темноте, уже швыряли арестанты в своих полушубках, в рукава и внакидку; все
это стремилось в кухню. Но некоторые, впрочем очень немногие, успели уже
побывать и у целовальников. Это были уже самые нетерпеливые. Вообще же все
вели себя благопристойно, смирно и как-то не по-обыкновенному чинно. Не
слышно было ни обычной ругани, ни обычных ссор. Все понимали, что день
большой и праздник великий. Были такие, что сходили в другие казармы,
поздравили кой-кого из своих. Проявлялось что-то вроде дружества. Замечу
мимоходом: между арестантами почти совсем не замечалось дружества, не говорю
общего, - это уж подавно, - а так, чтоб один какой-нибудь арестант сдружился
с другим. Этого почти совсем у нас не было, и это замечательная черта: так
не бывает на воле. У нас вообще все были в обращении друг с другом черствы,
сухи, за очень редкими исключениями, и это был какой-то формальный, раз
принятый и установленный тон. Я тоже вышел из казармы; начинало чуть-чуть
светать; звезды меркли; морозный тонкий пар подымался кверху. Из печных труб
на кухне валил дым столбом. Некоторые из попавшихся мне навстречу арестантов
сами охотно и ласково поздравили меня с праздником. Я благодарил и отвечал
тем же. Из них были и такие, которые до сих пор еще ни слова со мной не
сказали во весь этот месяц.
 У самой кухни нагнал меня арестант из военной казармы, в тулупе
внакидку. Он еще с полдвора разглядел меня и кричал мне: "Александр
Петрович! Александр Петрович!" Он бежал на кухню и торопился. Я остановился
и подождал его. Это был молодой парень, с круглым лицом, с тихим выражением
глаз, очень неразговорчивый со всеми, а со мной не сказавший еще ни одного
слова и не обращавший на меня доселе никакого внимания со времени моего
поступления в острог; я даже не знал, как его и зовут. Он подбежал ко мне
запыхавшись и стал передо мной в упор, глядя на меня с какой-то тупой, но в
то же время и блаженной улыбкой.
 - Что вам? - не без удивления спросил я его, видя, что он стоит передо
мной, улыбается, глядит во все глаза, а разговора не начинает.
 - Да как же, праздник... - пробормотал он и, сам догадавшись, что не о
чем больше говорить, бросил меня и поспешно отправился на кухню.
 Замечу здесь кстати, что и после этого мы с ним ровно никогда не
сходились и почти не сказали ни слова друг другу до самого моего выхода из
острога.
 На кухне около жарко разгоревшихся печей шла суетня и толкотня, целая
давка. Всякий наблюдал за своим добром; стряпки принимались готовить
казенное кушанье, потому что в этот день обед начинался раньше. Никто,
впрочем, не начинал еще есть, хоть иным бы и хотелось, но наблюдалось перед
другими приличие. Ждали священника, и уже после него полагались разговени.
Между тем еще не успело совсем ободнять, как уже начали раздаваться за
воротами острога призывные крики ефрейтора: "Поваров!" Эти крики раздавались
чуть не поминутно и продолжались почти два часа. Требовали поваров с кухни,
чтоб принимать приносимое со всех концов города в острог подаяние.
Приносилось оно в чрезвычайном количестве в виде калачей, хлеба, ватрушек,
пряжеников, шанег, блинов и прочих сдобных печений. Я думаю, не осталось ни
одной хозяйки из купеческих и мещанских домов во всем городе, которая бы не
прислала своего хлеба, чтоб поздравить с великим праздником "несчастных" и
заключенных. Были подаяния богатые - сдобные хлеба из чистейшей муки,
присланные в большом количестве. Были подаяния и очень бедные - такой
какой-нибудь грошовый калачик и две каких-нибудь черные шаньги, чуть-чуть
обмазанные сметаной: это уже был дар бедняка бедняку, из последнего. Все
принималось с одинаковою благодарностью, без различия даров и даривших.
Принимавшие арестанты снимали шапки, кланялись, поздравляли с праздником и
относили подаяние на кухню. Когда же набрались целые груды подаянного хлеба,
требовали старших из каждой казармы, и они уже распределили все поровну, по
казармам. Не было ни спору, ни брани; дело вели честно, поровну. Что
пришлось на нашу казарму, разделили уже у нас; делил Аким Акимыч и еще
другой арестант; делили своей рукой и своей рукой раздавали каждому. Не было
ни малейшего возражения, ни малейшей зависти от кого-нибудь; все остались
довольны; даже подозрения не могло быть, что подаяние можно утаить или
раздать не поровну. Устроив свои дела в кухне, Аким Акимыч приступил к
своему облачению, оделся со всем приличием и торжественностью, не оставив ни
одного крючочка незастегнутым, и, одевшись, тотчас же приступил к настоящей
молитве. Он молился довольно долго. На молитве стояло уже много арестантов,
большею частью пожилых. Молодежь помногу не молилась: так разве
перекрестится кто, вставая, даже и в праздник. Помолившись, Аким Акимыч
подошел ко мне и с некоторою торжественностью поздравил меня с праздником. Я
тут же позвал его на чай, а он меня на своего поросенка. Спустя немного
прибежал ко мне и Петров поздравить меня. Он, кажется, уж выпил и хоть
прибежал запыхавшись, но многого не сказал, а только постоял недолго передо
мной с каким-то ожиданием и вскоре ушел от меня на кухню. Между тем в
военной казарме приготовлялись к принятию священника. Эта казарма была
устроена не так, как другие: в ней нары тянулись около стен, а не посредине
комнаты, как во всех прочих казармах, так что это была единственная в
остроге комната, не загроможденная посредине. Вероятно, она и устроена была
таким образом, чтоб в ней, в необходимых случаях, можно было собирать
арестантов. Среди комнаты поставили столик, накрыли его чистым полотенцем,
поставили на нем образ и зажгли лампадку. Наконец пришел священник с крестом
и святою водою. Помолившись и пропев перед образом, он стал перед
арестантами, и все с истинным благоговением стали подходить прикладываться к
кресту. Затем священник обошел все казармы и окропил их святою водою. На
кухне он похвалил наш острожный хлеб, славившийся своим вкусом в городе, и
арестанты тотчас же пожелали ему послать два свежих и только что выпеченных
хлеба; на отсылку их немедленно употреблен был один инвалид. Крест проводили
с тем же благоговением, с каким и встретили, и затем почти тотчас же
приехали плац-майор и комендант. Коменданта у нас любили и даже уважали. Он
обошел все казармы в сопровождении плац-майора, всех поздравил с праздником,
зашел в кухню и попробовал острожных щей. Щи вышли славные; отпущено было
для такого дня чуть не по фунту говядины на каждого арестанта. Сверх того,
сготовлена была просяная каша, и масла отпустили вволю. Проводив коменданта,
плац-майор велел начинать обедать. Арестанты старались не попадаться ему на
глаза. Не любили у нас его злобного взгляда из-под очков, которым он и
теперь высматривал направо и налево, не найдется ли беспорядков, не
попадется ли какой-нибудь виноватый.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar