Евгений Евтушенко (10)

ГРАЖДАНЕ, ПОСЛУШАЙТЕ МЕНЯ...

 Д. Апдайку

Я на пароходе "Фридрих Энгельс",
ну а в голове - такая ересь,
мыслей безбилетных толкотня.
Не пойму я - слышится мне, что ли,
полное смятения и боли:
"Граждане, послушайте меня..."

Палуба сгибается и стонет,
под гармошку палуба чарльстонит,
а на баке, тоненько моля,
пробует пробиться одичало
песенки свербящее начало:
"Граждане, послушайте меня..."

Там сидит солдат на бочкотаре.
Наклонился чубом он к гитаре,
пальцами растерянно мудря.
Он гитару и себя изводит,
а из губ мучительно исходит:
"Граждане, послушайте меня..."

Граждане не хочут его слушать.
Гражданам бы выпить и откушать
и сплясать, а прочее - мура!
Впрочем, нет,- еще поспать им важно.
Что он им заладил неотвязно:
"Граждане, послушайте меня..."?

Кто-то помидор со смаком солит,
кто-то карты сальные мусолит,
кто-то сапогами пол мозолит,
кто-то у гармошки рвет меха.
Но ведь сколько раз в любом кричало
и шептало это же начало:
"Граждане, послушайте меня..."

Кто-то их порой не слушал тоже.
Распирая ребра и корежа,
высказаться суть их не могла.
И теперь, со вбитой внутрь душою,
слышать не хотят они чужое:
"Граждане, послушайте меня..."

Эх, солдат на фоне бочкотары,
я такой же - только без гитары...
Через реки, горы и моря
я бреду и руки простираю
и, уже охрипший, повторяю:
"Граждане, послушайте меня..."

Страшно, если слушать не желают.
Страшно, если слушать начинают.
Вдруг вся песня, в целом-то, мелка,
вдруг в ней все ничтожно будет, кроме
этого мучительного с кровью:
"Граждане, послушайте меня..."?!

Строфы века. Антология русской поэзии. 
Сост. Е.Евтушенко. 
Минск, Москва: Полифакт, 1995.


КАЗНЬ СТЕНЬКИ РАЗИНА

Как во стольной Москве белокаменной
вор по улице бежит с булкой маковой.
Не страшит его сегодня самосуд.
Не до булок...
 Стеньку Разина везут!
Царь бутылочку мальвазии выдаивает,
перед зеркалом свейским
 прыщ выдавливает,
Примеряет новый перстень-изумруд -
и на площадь...
 Стеньку Разина везут!
Как за бочкой бокастой
 бочоночек,
за боярыней катит боярчоночек.
Леденец зубенки весело грызут.
Нынче праздник!
 Стеньку Разина везут!
Прет купец,
 треща с гороха.
Мчатся вскачь два скомороха.
Семенит ярыжка-плут...
Стеньку Разина везут!!
В струпьях все,
 едва живые
старцы с вервием на вые,
что-то шамкая,
 ползут...
Стеньку Разина везут!
И срамные девки тоже,
под хмельком вскочив с рогожи,
огурцом намазав рожи,
шпарят рысью -
 в ляжках зуд...
Стеньку Разина везут!
И под визг стрелецких жен,
под плевки со всех сторон
на расхристанной телеге
плыл
 в рубахе белой
 он.
Он молчал,
 не утирался,
весь оплеванный толпой,
только горько усмехался,
усмехался над собой:
"Стенька, Стенька,
 ты как ветка,
потерявшая листву.
Как в Москву хотел ты въехать!
Вот и въехал ты в Москву...
Ладно,
 плюйте,
 плюйте,
 плюйте -
все же радость задарма.
Вы всегда плюете,
 люди,
в тех,
 кто хочет вам добра.
А добра мне так хотелось
на персидских берегах
и тогда,
 когда летелось
вдоль по Волге на стругах!
Что я ведал?
 Чьи-то очи,
саблю,
 парус
 да седло...
Я был в грамоте не очень...
Может, это подвело?
Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы,
приговаривал,
 ретив:
"Супротив народа вздумал!
Будешь знать, как супротив!"
Я держался,
 глаз не прятал.
Кровью харкал я в ответ:
"Супротив боярства -
 правда.
Супротив народа -
 нет".
От себя не отрекаюсь,
выбрав сам себе удел.
Перед вами,
 люди, каюсь,
но не в том,
 что дьяк хотел.
Голова моя повинна.
Вижу,
 сам себя казня:
я был против -
 половинно,
надо было -
 до конца.
Нет,
 не тем я, люди, грешен,
что бояр на башнях вешал.
Грешен я в глазах моих
тем, что мало вешал их.
Грешен тем,
 что в мире злобства
был я добрый остолоп.
Грешен тем,
 что, враг холопства,
сам я малость был холоп.
Грешен тем,
 что драться думал
за хорошего царя.
Нет царей хороших,
 дурень...
Стенька,
 гибнешь ты зазря!"
Над Москвой колокола гудут.
К месту Лобному
 Стеньку ведут.
Перед Стенькой,
 на ветру полоща,
бьется кожаный передник палача,
а в руках у палача
 над толпой
голубой топор,
 как Волга, голубой.
И плывут, серебрясь,
 по топору
струги,
 струги,
 будто чайки поутру...
И сквозь рыла,
 ряшки,
 хари
целовальников,
 менял,
словно блики среди хмари,
Стенька
 ЛИЦА
 увидал.
Были в ЛИЦАХ даль и высь,
а в глазах,
 угрюмо-вольных,
словно в малых тайных Волгах,
струги Стенькины неслись.
Стоит все терпеть бесслезно,
быть на дыбе,
 колесе,
если рано или поздно
прорастают
 ЛИЦА
 грозно
у безликих на лице...
И спокойно
 (не зазря он, видно, жил)
Стенька голову на плаху положил,
подбородок в край изрубленный упер
и затылком приказал:
 "Давай, топор..."
Покатилась голова,
 в крови горя,
прохрипела голова:
 "Не зазря..."
И уже по топору не струги -
струйки,
 струйки...
Что, народ, стоишь, не празднуя?
Шапки в небо - и пляши!
Но застыла площадь Красная,
чуть колыша бердыши.
Стихли даже скоморохи.
Среди мертвой тишины
перескакивали блохи
с армяков
 на шушуны.
Площадь что-то поняла,
площадь шапки сняла,
и ударили три раза,
клокоча,
 колокола.
А от крови и чуба тяжела,
голова еще ворочалась,
 жила.
С места Лобного подмоклого
туда,
 где голытьба,
взгляды
 письмами подметными
швыряла голова...
Суетясь,
 дрожащий попик подлетел,
веки Стенькины закрыть он хотел.
Но, напружившись,
 по-зверьи страшны,
оттолкнули его руку зрачки.
На царе
 от этих чертовых глаз
зябко
 шапка Мономаха затряслась,
и, жестоко,
 не скрывая торжества,
над царем
 захохотала
 голова!..

Строфы века. Антология русской поэзии. 
Сост. Е.Евтушенко. 
Минск, Москва: Полифакт, 1995.


ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА

 Моей жене Маше, подарившей
 мне с той поры, как было написано
 стихотворение, двух сыновей -
 Женю и Митю.
 Е. Е. 1993

Последняя попытка стать счастливым,
припав ко всем изгибам, всем извивам
лепечущей дрожащей белизны
и к ягодам с дурманом бузины.

Последняя попытка стать счастливым,
как будто призрак мой перед обрывом
и хочет прыгнуть ото всех обид
туда, где я давным-давно разбит.

Там на мои поломанные кости
присела, отдыхая, стрекоза,
и муравьи спокойно ходят в гости
в мои пустые бывшие глаза.

Я стал душой. Я выскользнул из тела,
я выбрался из крошева костей,
но в призраках мне быть осточертело,
и снова тянет в столько пропастей.

Влюбленный призрак пострашнее трупа,
а ты не испугалась, поняла,
и мы, как в пропасть, прыгнули друг в друга,
но, распростерши белые крыла,
нас пропасть на тумане подняла.

И мы лежим с тобой не на постели,
а на тумане, нас держащем еле.
Я - призрак. Я уже не разобьюсь.
Но ты - живая. За тебя боюсь.

Вновь кружит ворон с траурным отливом
и ждет свежинки - как на поле битв.
Последняя попытка стать счастливым,
последняя попытка полюбить.

Строфы века. Антология русской поэзии. 
Сост. Е.Евтушенко. 
Минск, Москва: Полифакт, 1995.


* * *

В вагоне шаркают и шамкают
и просят шумно к шалашу.
Слегка пошатывает шахматы,
а я тихонечко пишу.

Я вспоминаю вечерение
еще сегодняшнего дня,
и медленное воцарение
дыханья около меня.

Пришла ко мне ты не от радости —
ее почти не помнишь ты,
а от какой-то общей равности,
от страшной общей немоты.

Пришла разумно и отчаянно.
Ты, непосильно весела,
за дверью прошлое оставила
и снова в прошлое вошла.

И, улыбаясь как-то сломанно
и плача где-то в глубине,
маслины косточку соленую
губами протянула мне.

И, устремляясь все ненадошней
к несуществующему дну,
как дети, мы из двух нерадостей
хотели радость, хоть одну.

Но вот с тетрадочкой зеленою
на верхней полке я лежу.
Маслины косточку соленую
я за щекой еще держу.

Я уезжаю от бездонности,
как будто есть чему-то дно.
Я уезжаю от бездомности,
хотя мне это суждено.

А ты в другом каком-то поезде
в другие движешься края.
Прости меня, такая поздняя,
за то, что тоже поздний я.

Еще мои воспринимания
меня, как струи, обдают.
Еще во мне воспоминания,
как в церкви девочки, поют.

Но помню я картину вещую,
предпосланную всем векам.
Над всей вселенною, над вечностью
там руки тянутся к рукам.

Художник муку эту чувствовал.
Насколько мог, он сблизил их.
Но все зазор какой-то чутошный
меж пальцев — женских и мужских.

И в нас все это повторяется,
как с кем-то много лет назад.
Друг к другу руки простираются,
и пальцев кончики кричат.

И, вытянутые над бездною,
где та же, та же немота,
не смогут руки наши бедные
соединиться никогда.

Евгений Евтушенко. 
Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.