Горячим солнцем Африки природа
Причудливая там сотворена,
И кровь ее горячего народа
Игрой добра и зла накалена.
И мать Гайдэ была такой породы:
Ее очей прекрасных глубина
Таила силу страсти настоящей,
Дремавшую, как лев в зеленой чаще.
Конечно, дочь ее была нежней:
Она спокойной грацией сияла;
Как облака прекрасных летних дней,
Она грозу безмолвно накопляла;
Она казалась кроткой, но и в ней,
Как пламя, сила тайная дремала
И, как самум, могла прорваться вдруг,
Губя и разрушая все вокруг.
В последний раз видала Дон-Жуана
Гайдэ поверженным, лишенным сил,
Видала кровь, текущую из раны
На тот же пол, где только что ходил
Ее Жуан, прекрасный и желанный!
Ужасный стон ей кровь заледенил,
Она в руках отца затрепетала
И, словно кедр надломленный, упала.
В ней что - то оборвалось, как струна.
Ей губы пеной алою покрыла
Густая кровь. Бессильная, она
И голову и руки опустила,
Как сломанная лилия, бледна:
Напрасна трав целительная сила
В подобный миг, когда уже навек
Теряет связи с жизнью человек.
И так она лежала много дней,
Безжизненная, словно не дышала,
Но смерть как будто медлила - и в ней
Уродство тленья все не проступало
И на лицо причудливых теней
Не налагало, светлое начало
Прекрасной жизни, юная душа,
В ней оставалась нежно - хороша.
Как в мраморном бессмертном изваянье,
Одна лишь скорбь навек застыла в ней,
Так мраморной Киприды обаянье
От вечности своей еще нежней.
Лаокоона страстные терзанья
Прославлены подвижностью своей,
И образ гладиатора страдающий
Живет в веках, бессмертно умирающий.
И вот она очнулась наконец,
Но странное то было пробужденье:
Так к жизни пробуждается мертвец;
Ему все чуждо. Ни одно явленье
Уже не воскресит таких сердец,
В которых только боли впечатленье
Еще осталось - смутное пока.
На, миг вздремнула Фурия - тоска.
Увы, на все она глядела лица
Бесчувственно, не различая их,
Была не в силах даже удивиться,
Не спрашивала даже о родных;
В ней даже сил уж не было томиться;
Ни болтовня подруг ее былых,
Ни ласки их - ничто не воскресило
В ней чувств, уже сроднившихся с могилой.
Она своих не замечала слуг,
И на отца как будто не глядела,
Не узнавала никого вокруг
И ничего уж больше не хотела.
Беспамятство - причудливый недуг -
Над нею, как заклятье, тяготело.
И только иногда в ее глазах
Являлась тень сознанья, боль и страх!
Арфиста как-то а комнату позвали;
Настраивал довольно долго он
Свой инструмент, и на него вначале
Был взор ее тревожный устремлен.
Потом, как будто прячась от печали,
Она уткнулась в стенку, словно стон
Тая. А он запел о днях далеких,
Когда тиранов не было жестоких.
Такт песни отбивала по стене
Она устало пальцами. Но вскоре
Запел арфист о солнце, о весне
И о любви. Воспоминаний море
Открылось перед нею, как во сне, -
Вся страсть, все счастье, все смятенье горя, -
И хлынула из тучи смутных грез
Потоком горным буря горьких слез.
Но были то не слезы облегченья:
Они взметнули вихрь в мозгу больном,
Несчастная вскочила и в смятенье,
На всех бросаясь в бешенстве слепом,
Без выкриков, без воплей, в исступленье.
Метаться стала в ужасе. Потом
Ее связать пытались, даже били,
Но средств ее смирить не находил".
В ней память лишь мерцала; тяжело
И смутно в ней роились ощущенья;
Ничто ее заставить не могло
Взглянуть в лицо отца хоть на мгновенье.
Меж тем на все вокруг она светло
Глядела в бредовом недоуменье,
Но день за днем не ела, не пила
И, главное, ни часу не спала.
Двенадцать дней, бессильно увядая,
Она томилась так - и как-то вдруг
Без стонов наконец душа младая
Ушла навек, закончив жизни круг
И вряд ли кто, за нею наблюдая,
Из нежных опечаленных подруг
Заметил миг, когда застыли веки
И взора блеск остекленел навеки.
Так умерла она - и не одна:
В ней новой жизни брезжило начало,
Дитя греха, безгрешное, весна,
Которая весны не увидала
И в землю вновь ушла, не рождена,
Туда, где все, что смято, что увяло,
Лежит, - и тщетно свет свой небо шлет
На мертвый сей цветок и мертвый плод!
Конец всему! Уж никогда отныне
Не прикоснутся к ней печаль и стыд,
Не суждено ей было, как рабыне,
Сносить года страданий и обид!
Прекрасен был, как неба купол синий,
Ее блаженства краткого зенит,
И мирно спит она во тьме могилы
На берегу, где отдыхать любила.
И остров этот стал угрюм и тих:
Безлюдные жилища исчезают,
Лишь две могилы средь лугов пустых
Пришельцу иногда напоминают
О ней и об отце ее, но их
Никто не ищет и не замечает,
Лишь волны гимном траурным гремят,
Скорбя о ней - красавице Циклад.
Но греческиe девушки порой
Ее со вздохом в песне поминают,
Да, коротая ночь, старик иной
Ее отца рассказом воскрешает:
Его отвагой и ее красой
Туманные легенды наполняет
О том, что мстит любовь себе самой,
Платя за счастье страшною ценой.
Но бросим эту тему тем не менее.
Безумных я описывать боюсь,
По правде говоря - из опасения,
Что тронутым и сам я покажусь!
Притом весьма - капризное творение
Моя подруга муза; я вернусь
К Жуану: он, захваченный врагами,
Октав уж двадцать как оставлен нами.
Изранен, "связан, скован, заточен",
Два дня лежал Жуан, с судьбой не споря,
На третий день совсем очнулся он
И увидал себя в открытом море.
Вдали синел священный Илион,
Но мой герой в таком был сильном горе,
Что Илион а видеть не хотел
И на сигейский мыс не поглядел.
Над Геллеспонтом - символ гордой силы,
Надменно озирая острова,
Стоит курган бесстрашного Ахилла, -
Гипотеза ученых такова!
А рядом - неизвестная могила;
Кого - о том не ведает молва.
(Когда б герои эти живы были,
Они бы всех живущих перебили!)
Равнины невозделанный простор,
Курганы без надгробий, без названья,
Вершина Иды над цепями гор
И берегов Скамандра очертанья;
Здесь обитала Слава с давних пор,
Здесь древности покоются преданья.
Но кто тревожит Илиона прах?
Стада овец и сонных черепах!
Печальные селенья, кипарисы,
В пустынном поле - ржанье табунов;
Пастух, едва ль похожий на Париса,
Глазеет на проезжих болтунов,
Мечтающих о родине Улисса
Со школьных лет. И, набожно-суров,
Повсюду турок с трубкой восседает;
Ну, а фригийцы где? А черт их знает!
Итак, Жуан печально созерцал,
Удел раба предчувствуя уныло,
Лазурь морскую, и уступы скал,
И греков горделивые могилы.
Вопросов он пока не задавал,
Его потеря крови изнурила,
Да и ответы стражи для него
Не значили бы ровно ничего.