Инженер Брунс сидел на каменной веранде дачи на Зеленом Мысу под большой пальмой, накрахмаленные листья которой бросали острые и узкие тени на бритый затылок инженера, на белую его рубашку и на гамбсовский стул из гарнитура генеральши Поповой, на котором томился инженер, дожидаясь обеда. Брунс вытянул толстые наливные губы трубочкой и голосом шаловливого карапуза протянул: -- Му-у-усик! Дача молчала. Тропическая флора ластилась к инженеру. Кактусы протягивали к нему свои ежовые рукавицы. Драцены гремели листьями. Бананы и саговые пальмы отгоняли мух с лысины инженера, розы, обвивающие веранду, падали к его сандалиям. Но все было тщетно. Брунс хотел обедать. Он раздраженно смотрел на перламутровую бухту и далекий мысик Батума и певуче призывал: -- Му-у-усик! Му-у-у-сик! Во влажном субтропическом воздухе звук быстро замирал. Ответа не было. Брунс представил себе большого коричневого гуся с шипящей жирной кожей и, не в силах сдержать себя, завопил: -- Мусик!!! Готов гусик?! -- Андрей Михайлович! -- закричал женский голос из комнаты. -- Не морочь мне голову! Инженер, свернувший уже привычные губы в трубочку, немедленно ответил: -- Мусик! Ты не жалеешь своего маленького мужика! -- Пошел вон, обжора! -- ответили из комнаты. Но инженер не покорился. Он собрался было продолжить вызовы гусика, которые он безуспешно вел уже два часа, но неожиданный шорох заставил его обернуться. Из черно-зеленых бамбуковых зарослей вышел человек в рваной синей косоворотке, опоясанный потертым витым шнурком с густыми кистями и в затертых полосатых брюках. На добром лице незнакомца топорщилась лохматая бородка. В руках он держал пиджак. Человек приблизился и спросил приятным голосом: -- Где здесь находится инженер Брунс? -- Я инженер Брунс, -- сказал заклинатель гусика неожиданным басом, -- чем могу? Человек молча повалился на колени. Это был отец Федор. -- Вы с ума сошли! -- воскликнул инженер, вскакивая. -- Встаньте, пожалуйста! -- Не встану, -- ответил отец Федор, водя головой за инженером и глядя на него ясными глазами. -- Встаньте! -- Не встану! И отец Федор осторожно, чтобы не было больно, стал постукивать головой о гравий. -- Мусик! Иди сюда! -- закричал испуганный инженер. -- Смотри, что делается. Встаньте, я вас прошу! Ну, умоляю вас! -- Не встану! -- повторил отец Федор. На веранду выбежала Мусик, тонко разбиравшаяся в интонациях мужа. Завидев даму, отец Федор, не подымаясь с колен, проворно переполз поближе к ней, поклонился в ноги и зачастил: -- На вас, матушка, на вас, голубушка, на вас уповаю! Тогда инженер Брунс покраснел, схватил просителя под мышки и, натужась, поднял его, чтобы поставить на ноги, но отец Федор схитрил и поджал ноги. Возмущенный Брунс потащил странного гостя в угол и насильно посадил его в полукресло (гамбсовское, отнюдь не из воробьяниновского особняка, но из гостиной генеральши Поповой). -- Не смею, -- забормотал отец Федор, кладя на колени попахивающий керосином пиджак булочника, -- не осмеливаюсь сидеть в присутствии высокопоставленных особ. И отец Федор сделал попытку снова пасть на колени. Инженер с печальным криком придержал отца Федора за плечи. -- Мусик! -- сказал он, тяжело дыша. -- Поговори с этим гражданином. Тут какое-то недоразумение. Мусик сразу взяла деловой тон. -- В моем доме, -- сказала она грозно, -- пожалуйста, не становитесь ни на какие колени!.. -- Голубушка!.. -- умилился отец Федор. -- Матушка!.. -- Никакая я вам не матушка. Что вам угодно? Поп залопотал что-то непонятное, но, видно, умилительное. Только после долгих расспросов удалось понять, что он, как особой милости, просит продать ему гарнитур из двенадцати стульев, на одном из которых он в настоящий момент сидит. Инженер от удивления выпустил из рук плечи отца Федора, который немедленно бухнулся на колени и стал по-черепашьи гоняться за инженером. -- Почему, -- кричал инженер, увертываясь от длинных рук отца Федора, -- почему я должен продать свои стулья? Сколько вы ни бухайтесь на колени, я ничего не могу понять! -- Да ведь это мои стулья! -- простонал отец Федор. -- То есть как это ваши? Откуда ваши? С ума вы спятили? Мусик! Теперь для меня все ясно! Это явный псих! -- Мои, -- униженно твердил отец Федор. -- Что ж, по-вашему, я у вас их украл? -- вскипел инженер. -- Украл? Слышишь, Мусик? Это какой-то шантаж! -- Ни боже мой, -- шепнул отец Федор. -- Если я их у вас украл, то требуйте судом и не устраивайте в моем доме пандемониума! Слышишь, Мусик! До чего доходит нахальство! Пообедать не дадут по-человечески! Нет, отец Федор не хотел требовать "свои" стулья судом. Отнюдь. Он знал, что инженер Брунс не крал у него стульев. О, нет. У него и в мыслях этого не было. Но эти стулья все-таки до революции принадлежали ему, отцу Федору, и они бесконечно дороги его жене, умирающей сейчас в Воронеже. Исполняя ее волю, а никак не по собственной дерзости, он позволил себе узнать местонахождение стульев и явиться к гражданину Брунсу. Отец Федор не просит подаяния. О, нет! Он достаточно обеспечен (небольшой свечной заводик в Самаре), чтобы усладить последние минуты жены покупкой старых стульев. Он готов не поскупиться и уплатить за весь гарнитур рублей двадцать. -- Что? -- крикнул инженер, багровея. -- Двадцать рублей? За прекрасный гостиный гарнитур? Мусик! Ты слышишь? Это все-таки псих! Ей-богу, псих! -- Я не псих. А единственно выполняя волю пославшей мя жены... -- О, ч-черт, -- сказал инженер, -- опять ползать начал. Мусик! Он опять ползает! -- Назначьте же цену! -- стенал отец Федор, осмотрительно биясь головой о ствол араукарии. -- Не портите дерева, чудак вы человек! Мусик, он, кажется, не псих. Просто, как видно, расстроен человек болезнью жены. Продать ему разве стулья? А? Отвяжется? А? А то он лоб разобьет. -- А мы на чем сидеть будем? -- спросила Мусик. -- Купим другие. -- Это за двадцать-то рублей? -- За двадцать я, положим, не продам. Положим, не продам я и за двести... А за двести пятьдесят продам. Ответом послужил страшный удар головой о драцену. -- Ну, Мусик, это мне уже надоело. Инженер решительно подошел к отцу Федору и стал диктовать ультиматум: -- Во-первых, отойдите от пальмы не менее чем на три шага. Во-вторых, немедленно встаньте. В-третьих, мебель я продам за двести пятьдесят рублей, не меньше. Такую и за триста не купишь. -- Не корысти ради, -- затянул отец Федор, поднявшись и отойдя на три шага от драцены. -- А токмо во исполнение воли больной жены. -- Ну, милый, моя жена тоже больна. Правда, Мусик, у тебя легкие не в порядке. Но я не требую на этом основании, чтобы вы... ну... продали мне, положим, ваш пиджак за тридцать копеек... -- Возьмите даром, -- пропел отец Федор. Инженер раздраженно махнул рукой и холодно сказал: -- Вы ваши шутки бросьте. Ни в какие рассуждения я больше не пускаюсь. Стулья оценены мною в двести пятьдесят рублей, и я не уступлю ни копейки. -- Пятьдесят! -- предложил отец Федор. -- Мусик! -- сказал инженер. -- Позови Багратиона. Пусть проводит гражданина! -- Не корысти ради... -- Багратион! Отец Федор в страхе бежал, а инженер пошел в столовую и сел за гусика. Любимая птица произвела на Брунса благотворное действие. Он начал успокаиваться. В тот момент, когда инженер, обмотав косточку папиросной бумагой, поднес гусиную ножку к розовому рту, в окне появилось умоляющее лицо отца Федора. -- Не корысти ради, -- сказал мягкий голос. -- Пятьдесят пять рублей. Инженер, не оглядываясь, зарычал. Отец Федор исчез. Весь день потом фигура отца Федора мелькала во всех концах дачи. То выбегала она из тени криптомерий, то возникала она в мандариновой роще, то перелетала через черный двор и, трепеща, уносилась к Ботаническому саду. Инженер весь день призывал Мусика, жаловался на психа и на головную боль. В наступившей тьме время от времени раздавался голос отца Федора. -- Сто тридцать восемь! -- кричал он откуда-то с неба. А через минуту голос его приходил со стороны дачи Думбасова. -- Сто сорок один, -- предлагал отец, -- не корысти ради, господин Брунс, а токмо... Наконец инженер не выдержал, вышел на середину веранды и, вглядываясь в темноту, начал размеренно кричать: -- Черт с вами! Двести рублей! Только отвяжитесь. Послышался шорох потревоженных бамбуков, тихий стон и удаляющиеся шаги. Потом все смолкло. В заливе барахтались звезды. Светляки догоняли отца Федора, кружились вокруг головы, обливая лицо его зеленоватым, медицинским светом. -- Ну и гусики теперь пошли! -- пробормотал инженер, входя в комнаты. Между тем отец Федор летел в последнем автобусе вдоль морского берега к Батуму. Под самым боком, со звуком перелистываемой книги, набегал легкий прибой, ветер ударял по лицу, и автомобильной сирене отвечало мяуканье шакалов. В этот же вечер отец Федор отправил в город N жене своей Катерине Александровне такую телеграмму: "Товар нашел вышли двести тридцать телеграфом продай что хочешь Федя". Два дня он восторженно слонялся у Брунсовой дачи, издали раскланивался с Мусиком и даже время от времени оглашал тропические дали криками: -- Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя супруги! На третий день деньги были получены с отчаянной телеграммой: "Продала все осталась без одной копейки целую и жду Евстигнеев все обедает Катя". Отец Федор пересчитал деньги, истово перекрестился, нанял фургон и поехал на Зеленый Мыс. Погода была сумрачная. С турецкой границы ветер нагонял тучи. Чорох курился. Голубая прослойка в небе все уменьшалась. Шторм доходил до шести баллов. Было запрещено купаться и выходить в море на лодках. Гул и гром стояли над Батумом. Шторм тряс берега. Достигши дачи инженера Брунса, отец Федор велел вознице-аджарцу в башлыке подождать и отправился за мебелью. -- Принес деньги я, -- сказал отец Федор, -- уступили бы малость. -- Мусик, -- застонал инженер. -- Я не могу больше. -- Да нет, я деньги принес, -- заторопился отец Федор, -- двести рублей. Как вы говорили. -- Мусик! Возьми у него деньги! Дай ему стулья! И пусть сделает все это поскорее. У меня мигрень!.. Цель всей жизни была достигнута. Свечной заводик в Самаре сам лез в руки. Бриллианты сыпались в карманы, как семечки. Двенадцать стульев один за другим были погружены в фургон. Они очень походили на воробьяниновские, с тою только разницей, что обивка их была не ситцевая, в цветочках, а репсовая, синяя, в розовую полосочку. Нетерпение охватывало отца Федора. Под полою у него за витой шнурок был заткнут топорик. Отец Федор сел рядом с кучером и, поминутно оглядываясь на стулья, выехал к Батуму. Бодрые кони свезли отца Федора и его сокровища вниз на шоссейную дорогу, мимо ресторанчика "Финал", по бамбуковым столам и беседкам которого гулял ветер, мимо туннеля, проглатывавшего последние цистерны нефтяного маршрута, мимо фотографа, лишенного в этот хмурый денек обычной своей клиентуры, мимо вывески "Батумский ботанический сад" -- и повлекли, не слишком быстро, над самой линией прибоя. В том месте, где дорога соприкасалась с массивами, отца Федора обдавало солеными брызгами. Отбитые массивами от берега, волны оборачивались гейзерами, подымались к небу и медленно опадали. Толчки и взрывы прибоя накаляли смятенный дух отца Федора. Лошади, борясь с ветром, медленно приближались к Махинджаури. Куда хватал глаз, свистали и пучились мутные зеленые воды. До самого Батума трепалась белая пена прибоя, словно подол нижней юбки, выбившейся из-под платья неряшливой дамочки. -- Стой! -- закричал вдруг отец Федор вознице. -- Стой, мусульманин! И он, дрожа и спотыкаясь, стал выгружать стулья на пустынный берег. Равнодушный аджарец получил свою пятерку, хлестнул по лошадям и уехал. А отец Федор, убедившись, что вокруг никого нет, стащил стулья с обрыва на небольшой, сухой еще кусочек пляжа и вынул топорик. Минуту он находился в сомнении -- не знал, с какого стула начинать. Потом, словно лунатик, подошел к третьему стулу и зверски ударил топориком по спинке. Стул опрокинулся, не повредившись. -- Ага! -- крикнул отец Федор. -- Я т-тебе покажу! И он бросился на стул, как на живую тварь. Вмиг стул был изрублен в капусту. Отец Федор не слышал ударов топора о дерево, о репс и о пружины. В могучем реве шторма глохли, как в войлоке, все посторонние звуки. -- Ага! Ага! Ага! -- приговаривал отец Федор, рубя сплеча. Стулья выходили из строя один за другим. Ярость отца Федора все увеличивалась. Увеличивался и шторм. Иные волны добирались до самых ног отца Федора. От Батума до Синопа стоял великий шум. Море бесилось и срывало свое бешенство на каждом суденышке. Пароход "Ленин", чадя двумя своими трубами и тяжело оседая на корму, подходил к Новороссийску. Шторм вертелся в Черном море, выбрасывая тысячетонные валы на берега Трапезонта, Ялты, Одессы и Констанцы. За тишиной Босфора и Дарданелл гремело Средиземное море. За Гибралтарским проливом бился о Европу Атлантический океан. Сердитая вода опоясывала земной шар. А на батумском берегу стоял крохотный алчный человечек и, обливаясь потом, разрубал последний стул. Через минуту все было кончено. Отчаяние охватило отца Федора. Бросив остолбенелый взгляд на навороченную им гору ножек, спинок и пружин, отец Федор попятился назад. Волна схватила его за ноги. Отец Федор завизжал и, вымокший, бросился на шоссе. Большая волна грянулась о то место, где только что стоял отец Федор, и, катясь назад, увлекла с собою весь искалеченный гарнитур генеральши Поповой. Отец Федор уже не видел этого. Он брел по шоссе, согнувшись и прижимая к груди мокрый кулак. Он вошел в Батум, сослепу ничего не видя вокруг. Положение его было самое ужасное. За пять тысяч километров от дома, с двадцатью рублями в кармане доехать в родной город -- было положительно невозможно. Отец Федор миновал турецкий базар, на котором ему идеальным шепотом советовали купить пудру Коти, шелковые чулки и необандероленный сухумский табак, потащился к вокзалу и затерялся в толпе носильщиков.