Меню
Назад » »

Двенадцать стульев (18)

Часть вторая -- В Москве

Глава девятая

Глава XVII. Среди океана стульев

  
   Статистика знает все.
   Точно учтено количество пахотной земли в СССР с подразделением на чернозем, суглинок и лёсс. Все граждане обоего пола записаны в аккуратные толстые книги, так хорошо известные Ипполиту Матвеевичу Воробьянинову, -- книги загсов. Известно, сколько какой пищи съедает в год средний гражданин республики. Известно, сколько этот средний гражданин выпивает в среднем водки с примерным указанием потребляемой закуски. Известно, сколько в стране охотников, балерин, револьверных станков, собак всех пород, велосипедов, памятников, девушек, маяков и швейных машинок.
   Как много жизни, полной пыла, страстей и мысли, глядит на нас со статистических таблиц!
   Кто он, розовощекий индивид, сидящий с салфеткой на груди за столиком и с аппетитом уничтожающий дымящуюся снедь? Вокруг него лежат стада миниатюрных быков. Жирные свиньи сбились в угол таблицы. В специальном статистическом бассейне плещутся бесчисленные осетры, налимы и рыба чехонь. На плечах, руках и голове индивида сидят куры. В перистых облаках летают домашние гуси, утки и индейки. Под столом сидят два кролика. На горизонте возвышаются пирамиды и вавилоны из печеного хлеба. Небольшая крепость из варенья омывается молочной рекой. Огурец, величиною в пизанскую башню, стоит на горизонте. За крепостными валами из соли и перцу пополуротно маршируют вина, водки и наливки. В арьергарде жалкой кучкой плетутся безалкогольные напитки -- нестроевые нарзаны, лимонады и сифоны в проволочных сетках.
   Кто же этот розовощекий индивид -- обжора, пьянчуга и сластун?
   Гаргантюа, король дипсодов? Силач Фосс? Легендарный солдат Яшка Красная Рубашка? Лукулл?..
   Это не Лукулл. Это -- Иван Иванович Сидоров, или Сидор Сидорович Иванов, -- средний гражданин, съедающий в среднем за свою жизнь всю изображенную на таблице снедь. Это -- нормальный потребитель калорий и витаминов -- тихий сорокалетний холостяк, служащий в госмагазине галантереи и трикотажа.
   От статистики не скроешься никуда. Она имеет точные сведения не только о количестве зубных врачей, колбасных шприцев, дворников, кинорежиссеров, проституток, соломенных крыш, вдов, извозчиков и колоколов, -- но знает даже, сколько в стране статистиков.
   И одного она не знает. Не знает и не может узнать. Она не знает, сколько в СССР стульев.
   Стульев очень много. Последняя статистическая перепись определила численность населения союзных республик в 143 миллиона человек. Если отбросить 90 миллионов крестьян, предпочитающих стульям лавки, полати, завалинки, а на Востоке -- истертые ковры и паласы, -- то все же останется 53 миллиона человек, в домашнем обиходе которых стулья являются предметами первой необходимости. Если же принять во внимание возможные просчеты в исчислениях и привычку некоторых граждан Союза сидеть между двух стульев, то, сократив на всякий случай общее число вдвое, найдем, что стульев в стране должно быть не менее 26 1/2 миллионов. Для верности откажемся еще от 6 1/2 миллионов. Оставшиеся двадцать миллионов будут числом минимальным.
   Среди этого океана стульев, сделанных из ореха, дуба, ясеня, палисандра, красного дерева и карельской березы, среди стульев еловых и сосновых -- герои романа должны найти ореховый гамбсовский стул с гнутыми ножками, таящий в своем, обитом английским ситцем, брюхе сокровища мадам Петуховой.
   Герои романа в одних носках лежали на верхних полках и еще спали, когда поезд осторожно перешел Оку и, усилив ход, стал приближаться к Москве.
   Неяркое московское небо было обложено по краям лепными облаками.
   Трамваи визжали на поворотах так естественно, что казалось, будто визжит не вагон, а сам кондуктор, приплюснутый совработниками к табличке "Курить и плевать воспрещается". Курить и плевать воспрещалось, но толкать кондуктора в живот, дышать ему в ухо и придираться к нему без всякого повода, очевидно, не воспрещалось. И этим спешили воспользоваться все. Был критический час. Земные и неземные создания спешили на службу.
   Мелкая птичья шушера, покрытая первой майской пылью, буянила на деревьях.
   У Дома Народов трамваи высаживали граждан и облегченно уносились дальше.
   С трех сторон к Дому Народов подходили служащие и исчезали в трех подъездах. Дом стоял большим белым пятиэтажным квадратом, прорезанным тысячью окон. По этажам и коридорам топали ноги секретарей, машинисток, управделов, экспедиторов с нагрузкой, репортеров, курьерш и поэтов. Весь служебный люд неторопливо принимался вершить обычные и нужные дела, за исключением поэтов, которые разносили стихи по редакциям ведомственных журналов.
   Дом Народов был богат учреждениями и служащими. Учреждений было больше, чем в уездном городе домов. На втором этаже версту коридора занимала редакция и контора большой ежедневной газеты "Станок".
   Окна редакции выходили на внутренний двор, где по кругу спортивной площадки носился стриженый физкультурник в голубых трусиках и мягких туфлях, тренируясь в беге. Еще не загоревшие белые ноги его мелькали между деревьями.
   В редакционных комнатах происходили короткие стычки между сотрудниками. Выясняли очередность ухода в отпуск. С криками: "Бархатный сезон" -- все поголовно сотрудники выражали желание взять отпуск исключительно в августе.
   Когда председатель месткома был доведен претензиями до изнурения, репортер Персицкий с сожалением оторвался от телефона, по которому узнавал о достижениях акционерного общества "Меринос", и заявил:
   -- А я не поеду в августе. Запишите меня на июнь. В августе малярия.
   -- Ну вот и хорошо, -- сказал председатель.
   Но тут все сотрудники тоже перенесли свои симпатии на июнь.
   Председатель в раздражении бросил список и ушел.
   К Дому Народов подъехал на извозчике модный писатель Агафон Шахов. Стенной спиртовой термометр показывал 18 градусов тепла, на Шахове было мохнатое демисезонное пальто, белое кашне, каракулевая шапка с проседью и большие полуглубокие калоши -- Агафон Шахов заботливо оберегал свое здоровье.
   Лучшим украшением лица Агафона Шахова была котлетообразная бородка. Полные щеки цвета лососиного мяса были прекрасны. Глаза смотрели почти мудро. Писателю было под сорок.
   Писать и печататься он начал с 15 лет, но только в позапрошлом году к нему пришла большая слава. Это началось тогда, когда Агафон Шахов стал писать романы с психологией и выносить на суд читателя разнообразные проблемы. Перед читателями, а главным образом, читательницами замелькали проблемы в красивых переплетах, с посвящениями на особой странице: "Советской молодежи", "Вузовцам московским посвящаю", "Молодым девушкам".
   Проблемы были такие: пол и брак, брак и любовь, любовь и пол, пол и ревность, ревность и любовь, брак и ревность. Спрыснутые небольшой дозой советской идеологии, романы получили обширный сбыт. С тех пор Шахов стал часто говорить, что его любят студенты. Однако вечно питаться браком и ревностью оказалось затруднительным. Критика зашипела и стала обращать внимание писателя на узость его тем. Шахов испугался. И погрузился в газеты. В страхе он сел было за роман, трактующий о снижении накладных расходов, и даже написал восемьдесят страниц в три дня. Но в развернувшуюся любовную передрягу ответственного работника с тремя дамочками не смог вставить ни одного слова о снижении накладных расходов. Пришлось бросить. Однако восьмидесяти страниц было жалко, и Шахов быстро перешел на проблему растрат. Ответственный работник был обращен в кассира, а дамочки оставлены. Над характером кассира Шахов потрудился и наградил его страстями римского императора Нерона.
   Роман был написан в две недели и через полтора месяца увидел свет.
   Слезши с извозчика у Дома Народов, Шахов любовно ощупал в кармане новенькую книжку и пошел в подъезд. По дороге писатель все время посматривал на задники своих калош -- не стерлись ли. Он подошел к клетке лифта и стал ждать. Подняться ему нужно было только на второй этаж, но он берег здоровье, да и лифт в Доме Народов полагался бесплатно.
   Шахов вошел в отдел быта редакции "Станка", в котором часто печатался, и, ни с кем не поздоровавшись, спросил:
   -- Платят у вас сегодня? Ну и хорошо. А что, "милостивый государь" еще не растратился?
   "Милостивым государем" в редакции и конторе звали кассира Асокина. С него Шахов писал своего героя, и вся редакция, включая самого кассира, знала это.
   Сотрудники отрицательно замотали головами. Шахов пошел в кассу получать деньги за рассказ.
   -- Здравствуй, "милостивый государь", -- сказал писатель, -- ты, я слышал, деньги даешь сегодня.
   -- Даю, Агафон Васильевич.
   Кассир просунул в окошечко ведомость и химический карандаш.
   -- Вы, я слышал, произведение новое написали? Ребята рассказывали.
   -- Написал.
   -- Меня, говорят, описали?
   -- Ты там самый главный.
   Кассир обрадовался.
   -- Так вы хоть дайте почитать, раз все равно описали.
   Шахов достал свежую книжку и тем же карандашом, которым он расписывался в ведомости, надписал на титульном листе: "Тов. Асокину, дружески. Агафон Шахов".
   -- На, читай. Тираж десять тысяч. Вся Россия тебя знать будет.
   Кассир благоговейно принял книгу и положил ее в несгораемый шкаф на пачки червонцев.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar