Данте Алигьери. Божественная комедия (72)

 40 "Заветный голод к золоту, к чему
 Не направляешь ты сердца людские?" -
 Я с дракой грузы двигал бы во тьму.

 43 Поняв, что крылья чересчур большие
 У слишком щедрых рук, и "этот грех
 В себе я осудил, и остальные.

 46 Как много стриженых воскреснет, тех,
 Кто, и живя и в смертный миг, не чает,
 Что их вина не легче прочих всех!

 49 И знай, что грех, который отражает
 Наоборот какой-либо иной,
 Свою с ним зелень вместе иссушает.

 52 И если здесь я заодно с толпой,
 Клянущей скупость, жаждал очищенья,
 То как виновный встречною виной".

 55 "Но ведь когда ты грозные сраженья
 Двойной печали Иокасты пел, -
 Сказал воспевший мирные селенья, -

 58 То, как я там Клио уразумел,
 Тобой как будто вера не водила,
 Та, без которой мало добрых дел.

 61 Раз так, огонь какого же светила
 Иль светоча тебя разомрачил,
 Чтоб устремить за рыбарем ветрила?"

 64 И тот: "Меня ты первый устремил
 К Парнасу, пить пещерных струй прохладу,
 И первый, после бога, озарил,

 67 Ты был, как тот, кто за собой лампаду
 Несет в ночи и не себе дает,
 Но вслед идущим помощь и отраду,

 70 Когда сказал: "Век обновленья ждет:
 Мир первых дней и правда - у порога,
 И новый отрок близится с высот".

 73 Ты дал мне петь, ты дал мне верить в бога!
 Но, чтоб все части сделались ясны,
 Я свой набросок расцвечу немного.

 76 Уже был мир до самой глубины
 Проникнут правой верой, насажденной
 Посланниками неземной страны;

 79 И так твой возглас, выше приведенный,
 Созвучен был словам учителей,
 Что к ним я стал ходить, как друг исконный.

 82 Я видел в них таких святых людей,
 Что в дни Домициановых гонений
 Их слезы не бывали без моей.

 85 Пока я жил под кровом смертной сени,
 Я помогал им, и их строгий чин
 Меня отторг от всех других учений.

 88 И, не доведши греческих дружин,
 В стихах, к фиванским рекам, я крестился,
 Но утаил, что я христианин,

 91 И показным язычеством прикрылся.
 За этот грех там, где четвертый круг,
 Четыре с лишним века я кружился.

 94 Но ты, моим глазам раскрывший вдруг
 Все доброе, о чем мы говорили,
 Скажи, пока нам вверх идти досуг,

 97 Где старый наш Теренций, где Цецилий,
 Где Варий, Плавт? Что знаешь ты про них:
 Где обитают и осуждены ли?"

 100 "Они, как Персии, я и ряд других, -
 Ответил вождь мой, - там, где грек, вспоенный
 Каменами щедрее остальных:

 103 То - первый круг тюрьмы неозаренной,
 Где речь нередко о горе звучит,
 Семьей кормилиц наших населенной.

 106 Там с нами Антифонт и Еврипид,
 Там встретишь Симонида, Агафона
 И многих, кто меж греков знаменит.

 109 Там из тобой воспетых - Антигона,
 Аргейя, Деифила, и скорбям
 Верна Йемена, как во время оно;

 112 Там дочь Тиресия, Фетида там,
 И Дейдамия с сестрами своими,
 И Лангию открывшая царям".

 115 Уже беседа смолкла между ними,
 И кругозор их был опять широк,
 Не сжатый больше стенами крутыми,

 118 И четверо служанок дня свой срок
 Исполнило, и пятая вздымала,
 Над дышлом стоя, кверху жгучий рог,

 121 Когда мой вождь: "По мне бы, надлежало
 Кнаруже правым двигаться плечом,
 Как мы сходили с самого начала".

 124 Здесь нам обычай стал поводырем;
 И так как был согласен дух высокий,
 Мы этим и направились путем.

 127 Они пошли вперед; я, одинокий"
 Вослед; и слушал разговор певцов,
 Дававший мне поэзии уроки.

 130 Но вскоре сладостные звуки слов
 Прервало древо, заградив дорогу,
 Пленительное запахом плодов.

 133 Как ель все уже кверху понемногу,
 Так это - книзу, так что взлезть нельзя
 Хотя бы даже к нижнему отрогу.

 136 С той стороны, где замкнута стезя,
 Со скал спадала блещущая влага
 И растекалась, по листам скользя.

 139 Поэты стали в расстоянье шага;
 И некий голос, средь листвы незрим,
 Воскликнул: "Вам запретно это благо!"

 142 И вновь: "Мария не устам своим,
 За вас просящим, послужить желала,
 А лишь тому, чтоб вышел пир честным.

 145 У римлянок напитка не бывало
 Иного, чем вода; и Даниил
 Презрел еду, и мудрость в нем мужала.

 148 Начальный век, как золото, светил,
 И голод желудями услаждался,
 И нектар жажде каждый ключ струил.

 151 Акридами и медом насыщался
 Среди пустынь креститель Иоанн;
 А как велик и славен он остался,

 154 Тому залог в Евангелии дан".


ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

 1 Я устремлял глаза в густые чащи
 Зеленых листьев, как иной ловец,
 Из-за пичужек жизнь свою губящий,

 4 Но тот, кто был мне больше, чем отец,
 Промолвил: "Сын, пора идти; нам надо
 Полезней тратить время под конец".

 7 Мой взгляд - и шаг ничуть не позже взгляда -
 Вслед мудрецам я обратил тотчас,
 И мне в пути их речь была отрада.

 10 Вдруг плач и пенье донеслись до нас, -
 "Labia mea, Domine", - рождая
 И наслажденье, и печаль зараз.

 13 "Отец, что это?" - молвил я, внимая.
 И он: "Быть может, тени там идут,
 Земного долга узел разрешая".

 16 Как странники задумчиво бредут
 И, на пути настигнув проходящих,
 Оглянут незнакомцев и не ждут,

 19 Так, обгоняя нас, не столь спешащих,
 Оглядывала нас со стороны
 Толпа теней, смиренных и молчащих.

 22 Глаза их были впалы и темны,
 Бескровны лица, и так скудно тело,
 Что кости были с кожей сращены.

 25 Не думаю, чтоб ссохся так всецело
 Сам Эрисихтон, даже досягнув,
 Голодный, до страшнейшего предела.

 28 "Вот те, - подумал я, на них взглянув, -
 Которые в Ерусалиме жили
 В дни Мариам, вонзившей в сына клюв".

 31 Как перстни без камней, глазницы были;
 Кто ищет "omo" на лице людском,
 Здесь букву М прочел бы без усилий.

 34 Кто, если он с причиной незнаком,
 Поверил бы, что тени чахнут тоже,
 Прельщаемые влагой и плодом?

 37 Я удивлялся, как, ни с чем не схоже,
 Их страждущая плоть изморена,
 Их худобе и шелудивой коже;