Меню
Назад » »

Чехов Антон Павлович (424)

XVI Однажды Михаил Аверьяныч пришел после обеда, когда Андрей Ефимыч лежал на диване. Случилось так, что в это же время явился и Хоботов с бромистым калием. Андрей Ефимыч тяжело поднялся, сел и уперся обеими руками о диван. - А сегодня, дорогой мой, - начал Михаил Аверьяныч, - у вас цвет лица гораздо лучше, чем вчера. Да вы молодцом! Ей-богу, молодцом! - Пора, пора поправляться, коллега, - сказал Хоботов, зевая. - Небось вам самим надоела эта канитель. - И поправимся! - весело сказал Михаил Аверьяныч. - Еще лет сто жить будем! Так-тось! - Сто не сто, а на двадцать еще хватит, - утешал Хоботов. - Ничего, ничего, коллега, не унывайте... Будет вам тень наводить. - Мы еще покажем себя! - захохотал Михаил Аверьяныч и похлопал друга по колену. - Мы еще покажем! Будущим летом, бог даст, махнем на Кавказ и весь его верхом объедем - гоп! гоп! гоп! А с Кавказа вернемся, гляди, чего доброго, на свадьбе гулять будем. - Михаил Аверьяныч лукаво подмигнул глазом. - Женим вас, дружка милого... женим... Андрей Ефимыч вдруг почувствовал, что накипь подходит к горлу; у него страшно забилось сердце. - Это пошло! - сказал он, быстро вставая и отходя к окну. - Неужели вы не понимаете, что говорите пошлости? Он хотел продолжать мягко и вежливо, но против воли вдруг сжал кулаки и поднял их выше головы. - Оставьте меня! - крикнул он не своим голосом, багровея и дрожа всем телом. - Вон! Оба вон, оба! Михаил Аверьяныч и Хоботов встали и уставились на него сначала с недоумением, потом со страхом. - Оба вон! - продолжал кричать Андрей Ефимыч. - Тупые люди! Глупые люди! Не нужно мне ни дружбы, ни твоих лекарств, тупой человек! Пошлость! Гадость! Хоботов и Михаил Аверьяныч, растерянно переглядываясь, попятились к двери и вышли в сени. Андрей Ефимыч схватил склянку с бромистым калием и швырнул им вслед; склянка со звоном разбилась о порог. - Убирайтесь к чёрту! - крикнул он плачущим голосом, выбегая в сени. - К чёрту! По уходе гостей, Андрей Ефимыч, дрожа, как в лихорадке, лег на диван и долго еще повторял: - Тупые люди! Глупые люди! Когда он успокоился, то прежде всего ему пришло на мысль, что бедному Михаилу Аверьянычу теперь, должно быть, страшно стыдно и тяжело на душе и что всё это ужасно. Никогда раньше не случалось ничего подобного. Где же ум и такт? Где уразумение вещей и философское равнодушие? Доктор всю ночь не мог уснуть от стыда и досады на себя, а утром, часов в десять, отправился в почтовую контору и извинился перед почтмейстером. - Не будем вспоминать о том, что произошло, - сказал со вздохом растроганный Михаил Аверьяныч, крепко пожимая ему руку. - Кто старое помянет, тому глаз вон. Любавкин! - вдруг крикнул он так громко, что все почтальоны и посетители вздрогнули. - Подай стул. А ты подожди! - крикнул он бабе, которая сквозь решетку протягивала к нему заказное письмо. - Разве не видишь, что я занят? Не будем вспоминать старое, - продолжал он нежно, обращаясь к Андрею Ефимычу. - Садитесь, покорнейше прошу, мой дорогой. Он минуту молча поглаживал себе колени и потом сказал: - У меня и в мыслях не было обижаться на вас. Болезнь не свой брат, я понимаю. Ваш припадок испугал нас вчера с доктором, и мы долго потом говорили о вас. Дорогой мой, отчего вы не хотите серьезно заняться вашей болезнью? Разве можно так? Извините за дружескую откровенность, - зашептал Михаил Аверьяныч, - вы живете в самой неблагоприятной обстановке: теснота, нечистота, ухода за вами нет, лечиться не на что... Дорогой мой друг, умоляем вас вместе с доктором всем сердцем, послушайтесь нашего совета: ложитесь в больницу! Там и пища здоровая, и уход, и лечение. Евгений Федорович хотя и моветон, между нами говоря, но сведущий, на него вполне можно положиться. Он дал мне слово, что займется вами. Андрей Ефимыч был тронут искренним участием и слезами, которые вдруг заблестели на щеках у почтмейстера. - Уважаемый, не верьте! - зашептал он, прикладывая руку к сердцу. - Не верьте им! Это обман! Болезнь моя только в том, что за двадцать лет я нашел во всем городе одного только умного человека, да и тот сумасшедший. Болезни нет никакой, а просто я попал в заколдованный круг, из которого нет выхода. Мне всё равно, я на всё готов. - Ложитесь в больницу, дорогой мой. - Мне всё равно, хоть в яму. - Дайте, голубчик, слово, что вы будете слушаться во всем Евгения Федорыча. - Извольте, даю слово. Но, повторяю, уважаемый, я попал в заколдованный круг. Теперь всё, даже искреннее участие моих друзей, клонится к одному - к моей погибели. Я погибаю и имею мужество сознавать это. - Голубчик, вы выздоровеете. - К чему это говорить? - сказал Андрей Ефимыч с раздражением. - Редкий человек под конец жизни не испытывает того же, что я теперь. Когда вам скажут, что у вас что-нибудь вроде плохих почек и увеличенного сердца, и вы станете лечиться, или скажут, что вы сумасшедший или преступник, то есть, одним словом, когда люди вдруг обратят на вас внимание, то знайте, что вы попали в заколдованный круг, из которого уже не выйдете. Будете стараться выйти и еще больше заблудитесь. Сдавайтесь, потому что никакие человеческие усилия уже не спасут вас. Так мне кажется. Между тем, у решетки толпилась публика. Андрей Ефимыч, чтобы не мешать, встал и начал прощаться. Михаил Аверьяныч еще раз взял с него честное слово и проводил его до наружной двери. В тот же день, перед вечером, к Андрею Ефимычу неожиданно явился Хоботов в полушубке и в высоких сапогах и сказал таким тоном, как будто вчера ничего не случилось: - А я к вам по делу, коллега. Пришел приглашать вас: не хотите ли со мной на консилиум, а? Думая, что Хоботов хочет развлечь его прогулкой или, в самом деле, дать ему заработать, Андрей Ефимыч оделся и вышел с ним на улицу. Он рад был случаю загладить вчерашнюю вину и помириться и в душе благодарил Хоботова, который даже не заикнулся о вчерашнем и, по-видимому, щадил его. От этого некультурного человека трудно было ожидать такой деликатности. - А где ваш больной? - спросил Андрей Ефимыч. - У меня в больнице. Мне уж давно хотелось показать вам... Интереснейший случай. Вошли в больничный двор и, обойдя главный корпус, направились к флигелю, где помещались умалишенные. И всё это почему-то молча. Когда вошли во флигель, Никита, по обыкновению, вскочил и вытянулся. - Тут у одного произошло осложнение со стороны легких, - сказал вполголоса Хоботов, входя с Андреем Ефимычем в палату. - Вы погодите здесь, а я сейчас. Схожу только за стетоскопом. И вышел. XVII Уже смеркалось. Иван Дмитрич лежал на своей постели, уткнувшись лицом в подушку; паралитик сидел неподвижно, тихо плакал и шевелил губами. Толстый мужик и бывший сортировщик спали. Было тихо. Андрей Ефимыч сидел на кровати Ивана Дмитрича и ждал. Но прошло с полчаса, и вместо Хоботова вошел в палату Никита, держа в охапке халат, чье-то белье и туфли. - Пожалуйте одеваться, ваше высокоблагородие, - сказал он тихо. - Вот ваша постелька, пожалуйте сюда, - добавил он, указывая на пустую, очевидно, недавно принесенную кровать. - Ничего, бог даст, выздоровеете. Андрей Ефимыч всё понял. Он, ни слова не говоря, перешел к кровати, на которую указал Никита, и сел; видя, что Никита стоит и ждет, он разделся догола, и ему стало стыдно. Потом он надел больничное платье; кальсоны были очень коротки, рубаха длинна, а от халата пахло копченою рыбой. - Выздоровеете, бог даст, - повторил Никита. Он забрал в охапку платье Андрея Ефимыча, вышел и затворил за собой дверь. "Всё равно... - думал Андрей Ефимыч, стыдливо запахиваясь в халат и чувствуя, что в своем новом костюме он похож на арестанта. - Всё равно... Всё равно, что фрак, что мундир, что этот халат..." Но как же часы? А записная книжка, что в боковом кармане? А папиросы? Куда Никита унес платье? Теперь, пожалуй, до самой смерти уже не придется надевать брюк, жилета и сапогов. Всё это как-то странно и даже непонятно в первое время. Андрей Ефимыч и теперь был убежден, что между домом мещанки Беловой и палатой No 6 нет никакой разницы, что всё на этом свете вздор и суета сует, а между тем у него дрожали руки, ноги холодели и было жутко от мысли, что скоро Иван Дмитрич встанет и увидит, что он в халате. Он встал, прошелся и опять сел. Вот он просидел уже полчаса, час, и ему надоело до тоски; неужели здесь можно прожить день, неделю и даже годы, как эти люди? Ну, вот он сидел, прошелся и опять сел; можно пойти и посмотреть в окно, и опять пройтись из угла в угол. А потом что? Так и сидеть всё время, как истукан, и думать? Нет, это едва ли возможно. Андрей Ефимыч лег, но тотчас же встал, вытер рукавом со лба холодный пот и почувствовал, что всё лицо его запахло копченою рыбой. Он опять прошелся. - Это какое-то недоразумение... - проговорил он, разводя руками в недоумении. - Надо объясниться, тут недоразумение... В это время проснулся Иван Дмитрич. Он сел и подпер щеки кулаками. Сплюнул. Потом он лениво взглянул на доктора и, по-видимому, в первую минуту ничего не понял; но скоро сонное лицо его стало злым и насмешливым. - Ага, и вас засадили сюда, голубчик! - проговорил он сиплым спросонок голосом, зажмурив один глаз. - Очень рад. То вы пили из людей кровь, а теперь из вас будут пить. Превосходно! - Это какое-то недоразумение... - проговорил Андрей Ефимыч, пугаясь слов Ивана Дмитрича; он пожал плечами и повторил: - недоразумение какое-то... Иван Дмитрич опять сплюнул и лег. - Проклятая жизнь! - проворчал он. - И что горько и обидно, ведь эта жизнь кончится не наградой за страдания, не апофеозом, как в опере, а смертью; придут мужики и потащут мертвого за руки и за ноги в подвал. Брр! Ну, ничего... Зато на том свете будет наш праздник... Я с того света буду являться сюда тенью и пугать этих гадин. Я их поседеть заставлю. Вернулся Мойсейка и, увидев доктора, протянул руку. - Дай копеечку! - сказал он. XVIII Андрей Ефимыч отошел к окну и посмотрел в поле. Уже становилось темно, и на горизонте с правой стороны восходила холодная, багровая луна. Недалеко от больничного забора, в ста саженях, не больше, стоял высокий белый дом, обнесенный каменною стеной. Это была тюрьма. "Вот она действительность!" - подумал Андрей Ефимыч, и ему стало страшно. Были страшны и луна, и тюрьма, и гвозди на заборе, и далекий пламень в костопальном заводе. Сзади послышался вздох. Андрей Ефимыч оглянулся и увидел человека с блестящими звездами и с орденами на груди, который улыбался и лукаво подмигивал глазом. И это показалось страшным. Андрей Ефимыч уверял себя, что в луне и в тюрьме нет ничего особенного, что и психически здоровые люди носят ордена и что всё со временем сгниет и обратится в глину, но отчаяние вдруг овладело им, он ухватился обеими руками за решетку и изо всей силы потряс ее. Крепкая решетка не поддалась. Потом, чтобы не так было страшно, он пошел к постели Ивана Дмитрича и сел. - Я пал духом, дорогой мой, - пробормотал он, дрожа и утирая холодный пот. - Пал духом. - А вы пофилософствуйте, - сказал насмешливо Иван Дмитрич. - Боже мой, боже мой... Да, да... Вы как-то изволили говорить, что в России нет философии, но философствуют все, даже мелюзга. Но ведь от философствования мелюзги никому нет вреда, - сказал Андрей Ефимыч таким тоном, как будто хотел заплакать и разжалобить. - Зачем же, дорогой мой, этот злорадный смех? И как не философствовать этой мелюзге, если она не удовлетворена? Умному, образованному, гордому, свободолюбивому человеку, подобию божию, нет другого выхода, как идти лекарем в грязный, глупый городишко, и всю жизнь банки, пиявки, горчишники! Шарлатанство, узость, пошлость! О, боже мой! - Вы болтаете глупости. Если в лекаря противно, шли бы в министры. - Никуда, никуда нельзя. Слабы мы, дорогой... Был я равнодушен, бодро и здраво рассуждал, а стоило только жизни грубо прикоснуться ко мне, как я пал духом... прострация... Слабы мы, дрянные мы... И вы тоже, дорогой мой. Вы умны, благородны, с молоком матери всосали благие порывы, но едва вступили в жизнь, как утомились и заболели... Слабы, слабы! Что-то еще неотвязчивое, кроме страха и чувства обиды, томило Андрея Ефимыча всё время с наступления вечера. Наконец он сообразил, что это ему хочется пива и курить. - Я выйду отсюда, дорогой мой, - сказал он. - Скажу, чтобы сюда огня дали... Не могу так... не в состоянии... Андрей Ефимыч пошел к двери и отворил ее, но тотчас же Никита вскочил и загородил ему дорогу. - Куда вы? Нельзя, нельзя! - сказал он. - Пора спать! - Но я только на минуту, по двору пройтись! - оторопел Андрей Ефимыч. - Нельзя, нельзя, не приказано. Сами знаете. Никита захлопнул дверь и прислонился к ней спиной. - Но если я выйду отсюда, что кому сделается от этого? - спросил Андрей Ефимыч, пожимая плечами. - Не понимаю! Никита, я должен выйти! - сказал он дрогнувшим голосом. - Мне нужно! - Не заводите беспорядков, нехорошо! - сказал наставительно Никита. - Это чёрт знает что такое! - вскрикнул вдруг Иван Дмитрич и вскочил. - Какое он имеет право не пускать? Как они смеют держать нас здесь? В законе, кажется, ясно сказано, что никто не может быть лишен свободы без суда! Это насилие! Произвол! - Конечно, произвол! - сказал Андрей Ефимыч, подбодряемый криком Ивана Дмитрича. - Мне нужно, я должен выйти! Он не имеет права! Отпусти, тебе говорят! - Слышишь, тупая скотина? - крикнул Иван Дмитрич и постучал кулаком в дверь. - Отвори, а то я дверь выломаю! Живодер! - Отвори! - крикнул Андрей Ефимыч, дрожа всем телом. - Я требую! - Поговори еще! - ответил за дверью Никита. - Поговори! - По крайней мере, поди позови сюда Евгения Федорыча! Скажи, что я прошу его пожаловать... на минуту! - Завтра они сами придут. - Никогда нас не выпустят! - продолжал между тем Иван Дмитрич. - Сгноят нас здесь! О, господи, неужели же в самом деле на том свете нет ада и эти негодяи будут прощены? Где же справедливость? Отвори, негодяй, я задыхаюсь! - крикнул он сиплым голосом и навалился на дверь. - Я размозжу себе голову! Убийцы! Никита быстро отворил дверь, грубо, обеими руками и коленом отпихнул Андрея Ефимыча, потом размахнулся и ударил его кулаком по лицу. Андрею Ефимычу показалось, что громадная соленая волна накрыла его с головой и потащила к кровати; в самом деле, во рту было солоно: вероятно, из зубов пошла кровь. Он, точно желая выплыть, замахал руками и ухватился за чью-то кровать, и в это время почувствовал, что Никита два раза ударил его в спину. Громко вскрикнул Иван Дмитрич. Должно быть, и его били. Затем всё стихло. Жидкий лунный свет шел сквозь решетки, и на полу лежала тень, похожая на сеть. Было страшно. Андрей Ефимыч лег и притаил дыхание; он с ужасом ждал, что его ударят еще раз. Точно кто взял серп, воткнул в него и несколько раз повернул в груди и в кишках. От боли он укусил подушку и стиснул зубы, и вдруг в голове его, среди хаоса, ясно мелькнула страшная, невыносимая мысль, что такую же точно боль должны были испытывать годами, изо дня в день эти люди, казавшиеся теперь при лунном свете черными тенями. Как могло случиться, что в продолжение больше чем двадцати лет он не знал и не хотел знать этого? Он не знал, не имел понятия о боли, значит, он не виноват, но совесть, такая же несговорчивая и грубая, как Никита, заставила его похолодеть от затылка до пят. Он вскочил, хотел крикнуть изо всех сил и бежать скорее, чтоб убить Никиту, потом Хоботова, смотрителя и фельдшера, потом себя, но из груди не вышло ни одного звука, и ноги не повиновались; задыхаясь, он рванул на груди халат и рубаху, порвал и без чувств повалился на кровать. XIX Утром на другой день у него болела голова, гудело в ушах и во всем теле чувствовалось недомогание. Вспоминать о вчерашней своей слабости ему не было стыдно. Он был вчера малодушен, боялся даже луны, искренно высказывал чувства и мысли, каких раньше и не подозревал у себя. Например, мысли о неудовлетворенности философствующей мелюзги. Но теперь ему было всё равно. Он не ел, не пил, лежал неподвижно и молчал. "Мне всё равно, - думал он, когда ему задавали вопросы. - Отвечать не стану... Мне всё равно". После обеда пришел Михаил Аверьяныч и принес четвертку чаю и фунт мармеладу. Дарьюшка тоже приходила и целый час стояла около кровати с выражением тупой скорби на лице. Посетил его и доктор Хоботов. Он принес склянку с бромистым калием и приказал Никите покурить в палате чем-нибудь. Под вечер Андрей Ефимыч умер от апоплексического удара. Сначала он почувствовал потрясающий озноб и тошноту; что-то отвратительное, как казалось, проникая во всё тело, даже в пальцы, потянуло от желудка к голове и залило глаза и уши. Позеленело в глазах. Андрей Ефимыч понял, что ему пришел конец, и вспомнил, что Иван Дмитрич, Михаил Аверьяныч и миллионы людей верят в бессмертие. А вдруг оно есть? Но бессмертия ему не хотелось, и он думал о нем только одно мгновение. Стадо оленей, необыкновенно красивых и грациозных, о которых он читал вчера, пробежало мимо него; потом баба протянула к нему руку с заказным письмом... Сказал что-то Михаил Аверьяныч. Потом всё исчезло, и Андрей Ефимыч забылся навеки. Пришли мужики, взяли его за руки и за ноги и отнесли в часовню. Там он лежал на столе с открытыми глазами, и луна ночью освещала его. Утром пришел Сергей Сергеич, набожно помолился на распятие и закрыл своему бывшему начальнику глаза. Через день Андрея Ефимыча хоронили. На похоронах были только Михаил Аверьяныч и Дарьюшка.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar