Александр Сергеевич Пушкин. (222)

что сшиб шапку с лежащей на земле супруги?

Зачем карла не вылез из котомки убитого Руслана? Что предвещает сон Руслана?
Зачем это множество точек после стихов:

Шатры белеют на холмах?

Зачем, разбирая Руслана и Людмилу, говорить об Илиаде и Энеиде? Что есть
общего между ними? Как писать (и, кажется, сериозно), что речи Владимира,
Руслана, Финна и проч. нейдут в сравнение с Омеровыми? Вот вещи, которых я
не понимаю и которых многие другие также не понимают. Если вы нам объясните
их, то мы скажем: cujusvis hominis est errare: nullius, nisi insipientis, in
errore perseverare (Philippic, XII, 2)9)".

Tes pourquoi, dit le dieu, ne finiront jamais {10}.

Конечно, многие обвинения сего допроса основательны, особенно последний.
Некто взял на себя труд отвечать на оные {11}. Его антикритика остроумна
и забавна.

Впрочем, нашлись рецензенты совсем иного разбора. Например, в "Вестнике
Европы", э 11, 1820, мы находим следующую благонамеренную статью {12}.

"Теперь прошу обратить ваше внимание на новый ужасный предмет, который, как
у Камоэнса Мыс бурь, выходит из недр морских и показывается посреди океана
российской словесности. Пожалуйте напечатайте мое письмо: быть может, люди,
которые грозят нашему терпению новым бедствием, опомнятся, рассмеются - и
оставят намерение сделаться изобретателями нового рода русских сочинений.

Дело вот в чем: вам известно, что мы от предков получили небольшое бедное
наследство литературы, т. е. сказки и песни народные. Что о них сказать?
Если мы бережем старинные монеты, даже самые безобразные, то не должны ли
тщательно хранить и остатки словесности наших предков? Без всякого сомнения.
Мы любим воспоминать все, относящееся к нашему младенчеству, к тому
счастливому времени детства, когда какая-нибудь песня или сказка служила нам
невинною забавой и составляла все богатство познаний. Видите сами, что я не
прочь от собирания и изыскания русских сказок и песен; но когда узнал я, что
наши словесники приняли старинные песни совсем с другой стороны, громко
закричали о величии, плавности, силе, красотах, богатстве наших старинных
песен, начали переводить их на немецкий язык и, наконец, так влюбились в
сказки и песни, что в стихотворениях XIX века заблистали Ерусланы и Бовы на
новый манер; то я вам слуга покорный.

Чего доброго ждать от повторения более жалких, нежели смешных лепетаний?..
Чего ждать, когда наши поэты начинают пародировать Киршу Данилова?

Возможно ли просвещенному или хоть немного сведущему человеку терпеть, когда
ему предлагают новую поэму, писанную в подражание Еруслану Лазаревичу?
Извольте же заглянуть в 15 и 16 э "Сына Отечества". Там неизвестный пиит на
образчик выставляет нам отрывок из поэмы своей Людмила и Руслан (не Еруслан
ли?). Не знаю, что будет содержать целая поэма; но образчик хоть кого
выведет из терпения. Пиит оживляет мужичка сам с ноготь, а борода с локоть,
придает ему еще бесконечные усы ("С. От.", стр. 121), показывает нам ведьму,
шапочку-невидимку и проч. Но вот что всего драгоценнее: Руслан наезжает в
поле на побитую рать, видит богатырскую голову, под которою лежит
меч-кладенец; голова с ним разглагольствует, сражается... Живо помню, как
все это, бывало, я слушал от няньки моей; теперь на старости сподобился
вновь то же самое услышать от поэтов нынешнего времени!.. Для большей
точности, или чтобы лучше выразить всю прелесть старинного нашего
песнословия, поэт и в выражениях уподобился Ерусланову рассказчику,
например:

... Шутите вы со мною -
Всех удавлю вас бородою!
Каково?..

...Объехал голову кругом
И стал пред носом молчаливо.
Щекотит ноздри копием...

Картина, достойная Кирши Данилова! Далее: чихнула голова, за нею и эхо
чихает... Вот что говорит рыцарь:

Я еду, еду, не свищу;
А как наеду, не спущу...

Потом витязь ударяет в щеку тяжкой рукавицей... Но увольте меня от
подробного описания и позвольте спросить: если бы в Московское Благородное
Собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с
бородою, в армяке, в лаптях, и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята!
Неужели бы стали таким проказником любоваться? Бога ради, позвольте мне
старику сказать публике, посредством вашего журнала, чтобы она каждый раз
жмурила глаза при появлении подобных странностей. Зачем допускать, чтобы
плоские шутки старины снова появлялись между нами! Шутка грубая, не
одобряемая вкусом просвещенным, отвратительна, а нимало не смешна и не
забавна. Dixi" {13}.

Долг искренности требует также упомянуть и о мнении одного из увенчанных,
первоклассных отечественных писателей {14}, который, прочитав Руслана и
Людмилу, сказал: я тут не вижу ни мыслей, ни чувства; вижу только
чувственность. Другой (а может быть и тот же) {15} увенчанный, первоклассный
отечественный писатель приветствовал сей первый опыт молодого поэта
следующим стихом:

Мать дочери велит на эту сказку плюнуть.
12 февраля, 1828.

Напрасно говорят, что критика легка:
Я критику читал Руслана и Людмилы:
Хоть у меня довольно силы,
Но для меня она ужасно как тяжка.


КАВКАЗСКИЙ ПЛЕННИК

I

Первая редакция начала поэмы

КАВКАЗ

Поэма



Gib meine Jugend mir zuruck.

Goethe. Faust

C'est donc fini, comme une histoire
Qu'une grand'mere en ses vieux ans
Vient de chercher dans sa memoire
Pour la conter a ses enfants {1}.

I

Один, в глуши Кавказских гор,
Покрытый буркой боевою,
Черкес над шумною рекою
В кустах таился. Жадный взор
Он устремлял на путь далекой,
Булатной шашкою сверкал
И грозно в тишине глубокой
Своей добычи ожидал.
Товарищ верный, терпеливый,
Питомец горных табунов,
Стоял недвижно конь ретивый
В тени древес, у берегов.

II

Прохлада веет над водами,
Оделся тенью небосклон...
И вдруг пустыни мертвый сон
Прервался... пыль взвилась клубами,
Гремят колеса! Конь кипит,
Черкес верхом, черкес летит...

III

Зачем, о юноша несчастный,
Зачем на гибель ты спешишь?
Порывом смелости напрасной
Главы своей не защитишь!-
Его настигнул враг летучий.
Несчастный пал на чуждый брег.
И слабого питомца нег
К горам повлек аркан могучий.
Помчался конь меж диких гор
На крыльях огненной отваги...
Все путь ему: болото, бор,
Кусты, утесы и овраги...
Кровавый след за ним бежит,
И гул пустынный раздается.
Седой поток пред ним шумит,
Он в глубь кипящую несется...

IV

На темной синеве небес
Луна вечерняя блеснула.
Вот хаты ближнего аула
Во тьме белеют меж древес.
С полей под желтыми скалами
Влекутся с праздными сохами
Четы медлительных волов,
И глухо вторится горами
Веселый топот табунов.
В косматых бурках, с чубуками
Черкесы дружными толпами
В дыму сидели вкруг огней.