Меню
Назад » »

А.Ф.Лосев. ЖИЗНЬ

А.Ф.Лосев
ЖИЗНЬ
I
 
Люди часто с любовью вспоминают свое детство. Я тоже вспоминаю его с любовью. Я был окружен заботой и лаской матери. Безоблачное, счастливое детство было и остается какой-то золотой мечтой, каким-то несбыточным раем. Но вот был Мишка, мальчишка-сосед, мой товарищ по играм и ранней учебе, мой сверстник. Ничего был ребенок, да вот только имел одну странную привычку, я бы сказал даже, страсть. Бывало, как заведется у них в доме щенок или котенок, то его любимым занятием было выдергивать волоски у этих животных и ломать им лапки. Ломать – не в шутку, а всерьез. Бедные животные пищали и выли на весь двор и оставались калеками.
– Мишка, сволочь, – говорил я ему. – Как тебе, дураку, не стыдно? Опять котенка замучил!
– Да это я... так...
– Дурак!
– А не твое дело.
– Я вот матери твоей скажу.
– А я ей еще раньше твоего скажу.
Счастливое, ласковое, мягкое, безоблачное детство, да только вот этот проклятый Мишка.
Однажды в Мишкином доме сука ощенилась целыми восемью детенышами. Мишка ликовал. Он не замучивал щенят, пока те были слепые, спали один на другом в одной мягкой и теплой куче.
– Рано еще! – говорил Мишка. – Пусть подрастут.
Он предвкушал свое счастье и был на редкость терпелив.
Скоро щенята подросли.
Мишка уже покалечил трех щенят, но на четвертом произошел инцидент.
Однажды после непродолжительной игры в мяч Мишка вдруг сказал:
– Надоело играть. Подожди. Давай отдохнем.
Я согласился.
– Сегодня у меня на очереди Сток, – прибавил он с некоторой нежностью в голосе. А Сток была милая собачка, подросшая уже настолько, что ей решили дать кличку. Все же это был пока еще по своей комплекции какой-то цыпленок, и Мишка с такими справлялся без всякого труда.
Я решил взмолиться.
– Мишенька... Знаешь что? – залепетал я. – Хочешь, конфет дам... Хочешь? А?
Мишка сначала ничего не понимал.
– Мишенька, родненький... Не ломай лапок у Стока...
– Ишь ты куда гнешь. А что тебе Сток?
– Мишенька, голубчик... Продай мне Стока...
– Хе-хе! Целоваться, что ли, хочешь с Стоком?
– Мишенька, я тебе всю коробочку отдам с конфетами. А у меня недавно был день рождения, и от подарка осталась целая коробка конфет.
– Собака моя? – наставительно ответил Мишка. – Моя! Я хозяин Стока? Я! Ну так чего ж!
– Мишенька, возьми конфеты, – продолжал я сквозь слезы. Но на душе у меня уже закипал гнев, уже что-то начинало трясти мой детский организм, и я терял власть над собой. – Мишка, голубчик, золотко, не мучь Стока... Продай Стока. Давай меняться на конфеты.
Мишка уже перестал меня слушать. Я понял, что мысль об искалечении Стока пришла ему в голову еще во время игры и он не докончил даже игры, чтобы приступить к любимому делу. Он уже направился к собачнику, где было несколько щенят. Но тут я заметил в его руках вдруг откуда-то взявшиеся клещи. Я до сих пор не знаю, зачем он их взял. Сток был еще хилой, цыплячьего вида собачкой, и... никаких специальных инструментов еще не требовалось.
Я побежал за Мишкой к собачнику.
– Не смей! – закричал я, вдруг не сдержавши себя и вдруг обратившись от упрашиваний и умолений к гневу и к кулакам.
– Не смей, мерзавец! Отойди! Отойди, говорю, от собачника!
Мишка сначала оторопел, потому что я схватил его за обе руки. Клещи выпали из его рук на землю.
– Убью, мерзавец! Слышишь, что говорю? – кричал я, трясясь всем телом. – Убью! Не смей! Не дам мучить Стока! Уйди, пока живой. Сволочь ты! Мерзавец!
Мишка был сильнее меня. Оторопевши в первую минуту, он тут же пришел в себя, тряхнул с силой руками и освободился от меня.
– Ага! – зашипел он. – Чужого добра захотел?... Я тебя проучу. Я тебе покажу, что такое Сток...
У собачника началась драка. Мишка был сильнее меня, но я не сдавался. Мы начали тузить друг друга по рукам, по спине, по бокам, по лицу. У кого-то уже появилась кровь, и у меня начинало мутиться в голове. На наши крики пришли Мишкины родители, которые и разняли нас. Но результат всего инцидента был совсем не тот, которого я ожидал. Оказывается, Мишкины родители, вступившие в переговоры по этому поводу с моими родителями, заняли всецело позицию Мишки со всеми этими аргументами о "чужом добре", о том, что-де "не ваше дело", и даже говорилось так:
– В наше время так мало радости... У детей так мало развлечений...
Словом, я был побежден и физически, и психологически. Я не мог поколотить Мишку, а мои родители не могли переубедить его родителей. Так и остался этот инцидент на всю жизнь как несваренный кусок в желудке. И я еще до сих пор не знаю, куда мне его деть.
Счастливая, ласковая, нежная, милая, безоблачная пора раннего детства... да только вот если бы не этот Мишка проклятый... Еще и до сих пор слышу этот жалкий визг щенят, которые оставались калеками на всю жизнь и которые уже не могли бегать или ходить, а как-то мучительно ползали на сломанных лапах, доставляя себе боль при каждом малейшем движении. Этот визг стоит у меня в душе целую жизнь; и еще не было у меня такой радости и такого счастья, чтобы я смог целиком его забыть или чем-то заставить молчать. Когда я слышу на улице собачий стон или вой, вся эта картина Мишкиных занятий возникает у меня в сознании, как будто бы это было только вчера; и тело у меня начинает трястись от гнева, ужаса, тоски, отчаяния, бессилия и возмущения так же, как тогда у собачника.
*   *   *
 
Последующая жизнь не стерла этих счастливых, ласковых, нежных и прочих воспоминаний о детстве. Нет! Мишка рос и ширился у меня в душе. Не надо примеров из моей жизни. Их, к сожалению, было слишком много. Гораздо хуже то, что узнал я из науки, будучи на школьной скамье.
*   *   *
 
Мучительны, давящи были у меня размышления о жизни. Я думал:
– Как же так? В природе все так стройно и красиво, все так закономерно и целесообразно. Что же такое человеческая жизнь? Когда на уроках космографии учитель о предсказании затмений говорит в физическом кабинете, как вычислили на доске момент падения тела в машине Атвуда, так оно в ту же секунду и упало, – до того все это четко и стройно, до того все точно и целесообразно. А что же такое человеческая жизнь? Зачем живет Мишка? Разве нельзя без него? Зачем эти Мишки отравляют весь воздух, которым дышит человечество? Зачем память о нем навязалась мне на целую жизнь и испортила, омрачила всю эту жизнь? Зачем люди проливают кровь, уничтожают один другого, наслаждаются страданиями других людей, неистовствуют, бешенствуют, зверствуют? Зачем существуют звери? Может ли человек при этих условиях оставаться спокойным? Можно ли улыбаться после этого, можно ли получать радость от солнца и тепла, от ласки и дружбы, от удачи и достатка? Не есть ли жизнь та пещера Трофония в Древней Греции, куда люди заглядывали и, если заглядывали, то теряли на всю жизнь возможность смеяться и улыбаться? Не лучше ли жизни смерть? Не лучше ли, не мудрее ли кончить эту трагикомедию раз навсегда, чтобы уже не смеяться и не плакать, не петь и не играть, но зато и не убиваться, не терзаться, чтобы вместе с поэтом сказать о себе:
Тише! О жизни покончен вопрос. 
Больше не надо ни песен, ни слез?
 
Так часто размышлял я в своем уединении, разыскивая тайну человеческой жизни.
Я шел к тем, кого считал умным и знающим, и спрашивал их. Мало я получал удовлетворения от этого.
Школьником я не раз приставал к своему учителю биологии, ища разъяснения мучительной загадки жизни.
– Да ведь это очень просто, – говорил он, щеголевато покручивая свои усы. – Чего ты убиваешься? Не понимаю. Ну, кошка съела мышонка. Велика важность! Ну и съела. Ну так что же? Ты ведь говядину ел? Ел. Ну, так что ж ты бубнишь? Есть хочется, и – баста. Естество такое. Ведь кошка есть хотела? Хотела. Ну так чего ж! Не подыхать же ей! Жизнь – это инстинкт. Мудрость такая природная. Если хочешь жить, борись. Ну, я не говорю там, конечно, чтобы ты... того... сам, что ли, убивал... Зачем же? Ну, а все-таки... На то и щука в море, чтобы карась не дремал.
Я возмущался.
– Иван Петрович, – горячился я, – невозможно! Вы говорите, что все это естественно?
– Ну конечно, естественно. От природы так дано, – отвечал Иван Петрович.
– Иван Петрович, – горячился я, – хочется послать к черту эту вашу природу.
– Ну что ж! И пошли. Да толк-то какой? Или ты думаешь, что от твоей чертовщины что-то изменится?
– А у вас какой толк? Вы смотрите на кровь, на убийство, на жесткость, на все кровавые сладострастия жизни, и – что же? Посматриваете и усики себе покручиваете.
– Чудак ты человек, – добродушничал тот. – А что же остается делать? Ведь если бы оно было противоестественно, это можно было бы устранить. Да оно и само долго не продержалось бы. А ведь раз оно естественно, то как же ты против естества пойдешь?
– Пойду!
– Против природы?
– Против природы!
– Да ведь это бунт против жизни!
– Это бунт против холуйства перед жизнью. Довольно вы нас учили идолопоклонствовать перед жизнью. Жизнь – это болото, невылазная лужа. Не во всяком же болоте мне тонуть. Подумаешь, "жизнь"! Кулаком в морду вашей жизни! Пусть замолчит, сократится, пусть знает свое место, пусть перестанет нахальничать, издеваться, глумиться над всем святым. Пусть попридержит кровь и не пожирает живого тела. Пусть будет поскромнее. Пусть будет шире, выше, благороднее, спокойнее, мудрее, человечнее, наконец!
– Хо-хо-хо-хо! – от души хохотал Иван Петрович. – Ну и сказанул! Ну и дербалызнул! Уморил! Ей-богу, уморил. И какое эдакое благородство. Я-де вот что. Ты-де мне не тычь, я не Иван Кузьмич. Я-де вам еще покажу. И-о-го-го-го! Я-де вам еще пропишу ижицу. А? Хорош! Ей-богу, уморил.
– Вы, Иван Петрович, не увиливайте от вопроса, – горячился я. – Вы мне прямо скажите: все естественное позволено или не все? Нет, вы напрямки. Ведь это же мой единственный вопрос.
– Да чудачишка ты этакий! – отвечал тот, сдерживая искренний смех. – Ведь это же наука. Это наука так говорит.
– Что говорит наука? Я вас не понимаю.
– Наука так говорит, понял?
– Ничего не понял. Что наука говорит?
– Ну ты непонятливый! Наука выставила закон борьбы за существование.
– Ну и?
– Ну и вот. Борьба есть закон жизни.
– Я вас спрашиваю: все позволено или не все позволено, что ваша наука считает естественным?
– Да раз наука считает это естественным, как же это не позволено?
– Убивать естественно?
– Если убийство тебя спасает от смерти – естественно.
– А умирать естественно?
– Естественно.
– Так чего же вам спасаться от смерти?
– Спасаться от смерти естественно.
– Ага, значит, и жить вам естественно, и умирать вам естественно.
– Разумеется.
– Ну а при чем тут убийство?
– Да что ты привязался к убийству? Если убийство способствует спасению естественной жизни, оно позволено. И если оно способствует естественной смерти, оно тоже позволено.
– Ну тогда, Иван Петрович, так вы и говорите: все естественное позволено. Все ваше поведение диктуется естественным – природой там или еще чем, инстинктами, животной утробой. Вот и все. Больше мне ничего не надо.
– Но ты как будто чем-то недоволен.
– Я не недоволен, а меня всего трясет от негодования, – кипятился я. – До чего же может дойти наука! До какого безумия, до какого позора можно дойти с вашей биологией! До какого издевательства, глумления над человеком можно дойти! Мне захотелось насиловать женщину – вы при этом справшиваете только то, естественно ли это. Я увидел у другого вкусный кусок – вы при этом озабочены только одним вопросом: естественно ли человеку есть вкусные вещи? Я избил свою кухарку за то, что она переплатила лишний рубль на базаре, и – вы уже разрешаете это, на том основании, что человеку естественно бережливо относиться к средствам, которые заработаны собственным трудом. Но ведь для иной женщины естественно и уклониться от мужчины, а кухарке естественно зажилить себе лишний рубль, опять-таки все для того же, чтобы удовлетворить ваше "естество", вашу "природу". Что же это получается? Война всех против всех? Наука проповедует первобытное звериное царство? Биология оправдывает первобытную дикость, первобытное варварство? Для зверства, для дикости, для варварства, для всех этих инстинктов, естественных потребностей, для борьбы за существование – нет никакой узды, нет никакого закона, никакой совести, нет ничего разумного, человеческого, осмысленного? К черту вашу естественность, вашу жизнь и вашу биологию!
Споры с Иваном Петровичем ни к чему не приводили. Я уходил от него без всякого утешения; и только еще одна цитадель беспомощно рушилась передо мною – это отвлеченная наука в ее попытках осмыслить жизнь и, главное, оправдать всю дикость и зверство, которыми эта жизнь наполнена. Естественность зверства, законность дикости, нормальность людоедства меня не устраивали. Да, можно так рассуждать: раз все естественно, все и позволено. Но я чувствовал, что жизнь надо как-то переосмыслить, что жизнь надо переделать, что надо установить какую-то другую естественность, что надо хвалиться какими-то другими нормами. Никакие инстинкты, будь они трижды естественны, ни кошачьи, ни собачьи, как бы они ни были достаточны для объяснения жизни, меня не устраивали. Я смутно чувствовал, хотя тогда еще и не сознавал отчетливо, что жизнь мало объяснить, что ее надо и переделывать. Но что было делать? Куда было идти? С кем было советоваться?
*   *   *
 
Я шел в народ, в низы. Я шел к образованным и ученым. Но нигде не находил себе удовлетворения.
Помню, однажды я оказался в деревне. Это было в старое время; и деревня, правда, была далеко не на высоте. Но вот примерно какие разговоры велись.
Живу у приличного крестьянина, работящего и степенного, тогда пока еще маленького кулачка (а что было с ним потом, не знаю).
– Ну и что же, Панкратыч? – заговаривал я. – Так, значит, и помрем, правды не видамши?
– Зачем не видамши? – рассудительно отвечал тот. – Правда есть. И есть, и будет.
– Где же ты нашел правду, Панкратыч?
– Да ну хоша в тебе... Ты ведь ученый? Вот тебе и правда.
Я внутренне улыбнулся, но внешне улыбку сдержал и продолжал в серьезном тоне:
– Брось, Панкратыч, вола вертеть. У тебя вон ребята сарай с сеном подожгли, а ты говоришь "есть и будет". Выходит, что нет и не будет.
– Ребята – дураки. Бог разумом обидел.
– А вот дурость не заставила же их на тебя поработать, да это самое сено поскосить, да посвозить, да в сарай для тебя уложить. А то, вишь ты, что заставила дурость делать – сарай поджигать!
– Да ведь ты, сынок, божьим советником хочешь быть. Господня воля на то, вот и все.
– На что это Господня воля? На поджог?
– Ну да. На поджог.
Я пожал плечами.
– Не хочется тебе этого. Я вот и вижу, – почему-то торжествовал Панкратыч, – что тебе этого не хочется. Тебе бы вот все вынь да положь. Правды захотел... А правда-то ведь у бога! Захочет бог, есть правда; а не захочет – нет никакой правды. И ты лопни, а правды не дашь.
– Да как же это может быть? – возмущался я. – Ведь сам-то бог-то твой – правда или не правда?
– Правда.
– Ну так как же тогда может не быть правды?
– А вот так и нет правды. И грех тебе правду-то эту нудить.
– Грех?
– Грех, грех, сынок.
– Грех правду нудить?
– Грех, грех! Нынче вон Страстная неделя, а ты – турусы всякие разводишь.
Я возмутился:
– А пьянствовать на Страстной неделе – не грех? А шкуру драть с бедняка на Страстной неделе – не грех? А чтобы жену избить до крови – это чья такая воля, тоже Господня? А кобылу с одышкой продать как здоровую – не грех? Ты вон за кобылу взял пятьсот рублей, а ведь она и пятьдесят не стоит. Она ведь на первом плуге подохнет. А баранину тоже небось подкрасил? Я ведь видал, как ты с женой тухлую баранину специями подправлял. Говори, на сколько продал на рынке! А? Как свеженькую? А если отравится человек или трудовую копейку свою на тебя загубит, это, по-твоему, ничего себе? Господня-де воля? Правду, дескать, нельзя нудить. Грех-де, если я тухлятину не спущу за свежее! Э-э-э-х, Панкратыч! Стыдился бы веру-то сюда приплетать. Вера-то тебя самого разоблачает.
Панкратыч слушал меня вяло. И я чувствовал, что если бы я даже кол тесал на голове такого Панкратыча, то и таким способом не добился бы сознания. После таких разговоров кончалось тем, что он спешил либо лошадям сена подкладывать, либо старые вожжи латать, либо забор чинить на огороде. Вот тебе и мудрость вся! "Бог с ними, – думал я себе, – со всеми этими Панкратычами! Не по пути мне с ними". Но с кем же по пути? Я встречал практиков, деятелей, активных работников, людей воли и силы, предпринимателей, организаторов... Нет... Не лежала у меня и к ним душа. Ну что же? Делать, активничать, стремиться, предпринимать, организовывать, – ради чего, ради кого? Делать только потому, что делать хочется, это – глупо. Быть активным только потому, что ты молод и здоров, или потому, что скука заела, или даже потому, что тебе это интересно, или для того, чтобы убить время, или потому, что это – прилично и что все приличные люди что-нибудь делают, – это все пустота, скука, мещанство; и хорошо еще, если это – делячество и темперамент. Но для чего, во имя чего, кому, в чьих интересах, ради какой идеи я должен действовать и работать, стремиться и не отставать от других? Практики мне не давали ответа на эти вопросы.
*   *   *
 
Среди моих исканий правды жизни особенно мне запомнились слова одного моего школьного товарища, с которым я случайно встретился после многих лет со времени окончания школы на одной далекой узловой станции. Этот разговор вклинился в мое сознание и, как мне ясно теперь, имел для меня немалое значение. Так как пересадка длилась долго, и до моего поезда оставалось несколько часов, то мы засели с моим товарищем в вокзальном ресторане, и среди еды и питья просидели все оставшееся время, пока не появилось сообщение о приближении моего поезда.
– Вот ты говоришь "жизнь" да "жизнь", – сказал Юра, приступая к закуске. – Хочешь, я тебе дам научное определение жизни? Научное определение жизни таково: это – канитель.
– Шутник, Юрка! Целый век зубы скалишь!
– Нет, нет, Алеша, я – всерьез, – невозмутимо продолжал тот. – Жизнь есть канитель. Жизнь заключается в том, чтобы не делать сразу того, что требуется сделать сразу. Ну, возьми вот хотя бы животное, ну человека, что ли. Казалось бы, животное и есть животное. Ан вовсе нет. Рождается прежде всего не животное, а какая-то вонючая дрянь. Булавочкой только коснись, и – подохнет. Потом начинает расти. Растет-растет, растет-растет... Ну ладно, пусть бы уж росло. Ан вовсе нет. Растет, потом не растет, болеет, худеет. Потом поправляется, здоровеет, опять растет... Ну, наконец, всеми правдами и неправдами выросло (если только не подохло). Казалось бы, и конец всем злоключениям. Ан вовсе нет. Достигши зрелости, совершенства форм и полноты сил, животное вдруг почему-то начинает стареть. Почему? Нет, Алеша, ты мне скажи: почему оно, сволочь, стареет? Да разве дело в старении? Пусть себе старело, черт с тобой, старей! Ан вовсе нет! Начинается заводиловка с болезнями, с ослаблением, с хирением, с отмиранием то одной, то другой функции. Ну ладно, пусть бы болезни там или немощи. Ан вовсе нет! Оказывается, животное дохнет, мрет как муха. Вот ты что мне скажи! Чего оно, сволочь, мрет? Болеешь, ну и болей. Стареешь, ну и ладно. Ан вовсе нет! Оказывается – смерть; опять та же химия, что и до рождения. После всего этого – не канитель ли жизнь, не заводиловка ли, не волынка ли? Нет, ей-богу, совершенно точное научное определение жизни, это – волынка!
– Как тебе сказать, Юрий Петрович, – начал было я с раздумием, почесывая себе затылок. – Так-то оно так, конечно... Спору нет...
– Ну так что ж! Конечно, спору нет! – ответил тот.
– Но ведь что-нибудь же должно оставаться?
– От жизни?
– Да, от жизни.
– Ну я ж тебе сказал. Остается химия. Органическая химия. Или, лучше сказать, даже неорганическая химия.
– Это не жизнь... – задумчиво бормотал я, рассматривая горошинку в супе.
– Ну круговорот остается. А круговорот – это и есть волынка.
И не давши мне ни минуты роздыха и ни минуты для размышления и для ответа на его рассуждения, он начал быстро говорить дальше.
– Еще я тебе скажу: жизнь есть сплошная придирка. Вскочил прыщик, и ты чуть-чуть зазевался, не пошел один-два дня к доктору и не принял мер. "Ага! – говорит жизнь. – Ты не принял никаких мер. Ну и подыхай". И человек ни с того ни с сего умирает в несколько дней от заражения крови. Девчонке-студентке понравился молодой человек. Выходит замуж. "Ага-а-а-а! – шипит злая морда жизни. – Замуж вышла? Любви захотелось? На же тебе, ешь!" И – девчонка бросает учебу, проходят годы, с мужем потом разводится, остается без образования и без заработка, с голодной семьей. Вот тебе и вышла замуж. Помнишь Корзинкина? – Корзинкин был наш товарищ по школе, страстно мечтавший быть горным инженером и погибший впоследствии на медных рудниках. – Ведь славный был парень. И как любил свое дело! Помнишь же, как говорил он еще мальчишкой о горном деле. Ну и что же? Вспомни, как погиб. Самым злостным, самым паршивым способом погиб – при испытании материалов в лаборатории, от взрыва. "Ага-а-а-а! Медную руду любишь? Лаборатории захотелось? Опыты захотел производить? Ну так вот на ж тебе, жри свою медь на здоровье!" Что это такое? Не придирка? Жизнь, по-твоему, не придирка? Отвечай!
– Мне не очень нравится самый термин, – небойко возражал я.
– "Термин", "термин"! Да при чем тут "термин"? Я тебе дело говорю, а ты – "термин".
И, не давши мне очухаться снова, он продолжал:
– Жизнь, Алеша, еще вот что. Жизнь – это хлестаковщина, сплошное очковтирательство, надувательство, так сказать. Насколько же честнее, добросовестнее, надежнее механизм, чем организм. Механизм что обещает, то и дает. А эта – обещает горы, а на деле – нет ничего. Ты посмотри, какую тьму икры мечет рыба. Да ведь если бы все это уродилось, то в реке можно было бы руками ловить рыбу, сама бы на берег лезла от тесноты в воде. А в результате? А в результате – нет ничего, да и все тут. Какой-то жалкий процентик выживает, а все остальное – пустое место, обман, хлестаковщина. Ребенком бегает иной – прямо-таки гений: и всю арифметику знает, и географию тебе наизусть жарит, и в обществе себя ведет отлично. А вырос, смотришь, хулиган хулиганом стал: и пьяница, и забулдыга, и недоучка, и вор, и еще черт знает что. Вот тебе и вундеркинд, вот тебе и гений! Сколько я таких видал! И что же, это, по-твоему, не надувательство, не интрига, не очковтирательство, не хлестаковщина? Кроме того, имей в виду: ведь не этот Иванов или Петров надуватель, который ребенком был гений, а взрослым превратился в жалкого мещанина (этот Иванов или Петров сам этого не хотел и сам же от этого страдает), а надуватель именно сама жизнь, ибо кто же и что же тут виновато?
– Ну насчет механизма ты больно того...
– Да, вот насчет механизма. Категорически, безусловно, с восторгом утверждаю тебе и клянусь: ей-богу, механизм лучше организма. Ты только пойми. Все в нем понятно, ясно, идейно. Особенно мне нравится в механизме какая-то эдакая идейность, ясность, что ли, принципиальность какая-то. Все это как-то здесь на месте. Не нравится тебе в нем что-нибудь, – взял да и изменил. И ты пойми, как красиво: что он есть, то он и дает. Ты пойми, как это благородно, честно, человечно – давать то, что можешь, и не обещать того, чего не можешь. Это действительно как-то морально, нравственно, логично. Без истерики, без надрывов, без биения в грудь, без этого фальшивого актерства – что есть, то есть; что есть, то и фиксируется; обещается то, что реально возможно; и что обещается, то и исполняется. А что такое жизнь? Жизнь – это прежде всего актерство, обман. Нечто родилось; ан смотришь, подохло. Значит, оно только делает вид, что будет жить. Актерствовало, значит. Но это явно еще и фальшивое актерство. Жизнь немилосердно врет, загибает, заливает, пользуется нашим незнанием, производит небывалый эффект и сенсацию. А на деле, смотришь, нет ничего, и все тут! Врет-врет, глядит-глядит, неимоверную пыль пускает в глаза, задает истерику... Ан смотришь, ровно ничего и не думало происходить по существу... Все, смотришь, то же самое, старенькое, слабенькое, дрянненькое... А шуму-то, гаму-то, крику-то, истерики-то! Ан смотришь, вся рыбка-то и погибла, вся листва-то и засохла, все птенцы-то и передохли, весь труд-то и пропал даром, весь кораблик-то и пошел ко дну. Нет, Алеша, в организме, да и во всей жизни, в самом понятии жизни – какое-то зверство, какая-то бесчеловечность. Механизм – естественнее, человечнее, милостивее, проще, красивее, нравственнее организма и жизни.
– Да ты, Юрка, с ума сошел! – почти закричал я на приятеля. – Ты понимаешь, что говоришь, или ты пьяный? Сказать, что механизм естественнее организма, ведь это же прямо мозги набекрень надо иметь. Сказать, что механизм человечнее организма, ведь это же плеваться на истину, значит. Ты пойми! Я прямо своим ушам не верю.
– Постой, постой, Алеша, – заколебался Юрка от напора мыслей, – я тебе еще самого главного не сказал. Жизнь не только безобразнее, зверинее механизма. Самое главное, это то, что жизнь – бездарнее, механичнее. Ты только представь себе. Вот в литературе, да и среди обывателей вошло в обыкновение говорить, что механизм-де – это машина, стандартный продукт. Что дает машина? Она-де вырабатывает массовый, стандартный продукт, лишенный всякой индивидуальности, всякого творческого начала. Вот кустарное-де производство – это я понимаю. Там-де все любовно мастер сам обдумал, свою заветную идею вложил. Ну вот и продукт получился на славу: свой, особенный, индивидуальный, неповторимый. А механизм и машина – что такое? Стандарт, трафарет, шаблон, обезличка. Ну так вот я тебе, Алеша, и скажу...
Тут Юрка от волнения даже встал и начал говорить с большим одушевлением и возбуждением, размахивая руками, так что я начинал уже бояться за посуду на столе. Но через несколько фраз он опять сел и стал говорить спокойнее, но все время с подъемом.
– Да, ну так вот я тебе сейчас и скажу. Стандарт? Шаблон? А жизнь – не стандарт, не шаблон? А рыба, которая из икры лезет миллионом, не стандарт? А комары, жуки, мошки и все прочее необозримое копошение жизни – не стандарт? А люди – я уж не буду брать клопов и вшей, собак или кошек, лошадей или коров, – а люди, думаешь, так уж здорово отличаются друг от друга? Ты думаешь, все эти миллионы или миллиарды людей, живущих и живших в прошлом людей, так уж действительно есть большое разнообразие? Ничего подобного. Едва заметные отличия! Совершенно несущественные отличия! Жизнь тоже вырабатывает штампованный продукт, мало чем отличающийся от стандарта в машинном производстве. Самое большое отличие тут только то, что в этом производстве жизни девяносто девять процентов брака; товарец-то слабенький, паршивенький, вредительский. В этом производстве столько же однообразия и трафаретности, сколько в машинном производстве. Да нет! Гораздо больше! Конечно, гораздо больше! Там ведь трафаретность законна и естественна. А ведь тут-то она – слабоумие, недомыслие, потуги на производство и бессилие для него. Жизнь хочет забить количеством. Но ведь это же бездарность! Мы в своем производстве боремся не только за количество, но и за качество. А жизнь думает, что если она создала весной миллионы мошек, то это и есть что надо. А ведь миллиарды мошек ничего же не прибавляют принципиально к одной мошке. Это – только бездарная погоня за количеством, зависть к подлинному творчеству, беспрестанное выпрашивание отсрочки мораториев. Жизнь – это сплошное вымогательство отсрочек, бездарное затягивание того, что нужно сделать сразу, насилие над тем, что и является источником собственного существования. Человек бьется-бьется целую жизнь, мучится-мучится, работает-работает, убивается-убивается. А жизнь только путается у него в ногах, только, видите ли, органичности требует. А ведь все это – только пока есть человек самый. Сожрала человека, загубила человека, и – сама тут же подохла, как огонь живет только горючим материалом: нет материала, и – огонь потух, а есть материал, так огонь только и делает, что его пожирает.
– Постой, постой... – взмолился я, ошарашенный Юркиным словоизвержением. – Постой, постой... Что ты тут наговорил? ...Я даже не сразу разберусь... Что ты говоришь? А? Ты про жизнь говоришь? Или – как? Что-то я... того...
Я действительно был ошарашен. Мысли, высказанные Юркой, впились в меня иголкой. Я чувствовал, что у меня бьется сердце, как в жарко натопленной бане. Я не мог свести концы с концами; и – не знал, что говорить. Смесь сочувствия и несочувствия, восторга и возмущения от этого словесного потока волновали меня до глубины; и я чувствовал, как начинали у меня прыгать мускулы на лице.
– Я тебе просто говорю, – барабанил Юрка, отчеканивая, по-видимому, давно продуманные мысли. – Я тебе просто говорю: жизнь – это слабоумие.
Я ухватился хотя бы за эту одну мысль и начал возражать, не без труда собирая свои мысли.
– Постой, постой, – залепетал я. – Слабоумие? Это – тигр-то, лев-то, слон-то – слабоумие? Это роза, тюльпан, фиалка – слабоумие? Это Софокл, Гете, Пушкин – слабоумие?
– Да я не об этом... – раздраженно перебил меня Юрка. – При чем тут Пушкин? Ну пусть один Пушкин. Но ведь мошек-то миллиарды. Людишек-то тоже небось миллиарды? А разница-то между ними только, что у одного зуб со свистом, а у другого – на носу шишка? При чем тут Пушкин?
Я стал собираться с духом, и полезли некоторые более складные аргументы.
– Знаешь, Юра, что я тебе скажу? – заговорил я по возможности рассудительным тоном. – Ты ошибаешься... Организм совершеннее механизма... Ведь механизм – что такое? Это – как на счетах. Раз, два, и – все тут. А организм... совсем не то. Ведь вот сердце нельзя вынуть. Почему? Легкие нельзя вынуть, не убивши организма. Почему? А вот, золотко, потому, что в сердце, значит, весь организм сидит. В легких, значит, не часть организма, а весь организм сидит. Кабы здесь только часть была, часть бы организма и погибла, а не весь организм. Значит, в сердце – весь организм, в легких – весь организм. Вынул сердце, и – весь организм насмарку.
– Да сколько же у тебя организмов? – отвечал тот. – В сердце – организм, в легких – организм. А в голове небось тоже организм? А в желудке тоже небось весь организм?
– А вот то-то и оно, – настаивал я. – Организм – один, а везде сидит, весь целиком. Это тебе не гайка какая-нибудь, не винтик, который взял, да отвернул, да другим заменил. Тут, брат, не смей отвинчивать: вся машина погибнет.
– Ну и чего ж тут хорошего?
– А то хорошего, что все внутреннее здесь – вот оно, на ладони. Внутреннее, оно и есть тут все внешнее. Идея, форма, сущность, смысл, все это – хоть пальцем щупай. Вот оно, роднехонькое... Думаешь, внешнее. А оно тебе не тут-то было. Кабы внешнее, так взял бы, да и заменил. А вот, оказывается, вовсе не внешнее. Телесное, физическое, пальцами щупать можно, а – не внешнее. Сама сущность пальцем тычется, носом нюхается, глазом видится. Ну куда ж твой механизм?
– А я тебе скажу вот что, – продолжал Юрка. – Пусть так. Это неважно. А вот ты что скажи. Волынка жизнь или не волынка? Сплошное мямление, барахтание, переминание с ноги на ногу, косноязычие и бесконечный ряд запинок, задержек, ссылок на постепенность – или это сила, могущество, идея, свет и обладание?
– Ну что ж такого? Жизнь меняется, вот и все.
– Да не меняется жизнь, а просто она слабоумие. Ну, если ученик не скажет сразу, что пятью пять двадцать пять, а начнет думать, тереть себе лоб, потеть, чесать в затылке, требовать органичности и постепенности, косноязычно молотить всякий дряблый вздор и, наконец, после целого часа усилий, догадок, воспоминаний, даст тебе ответ "двадцать четыре", то что ты скажешь о таком ученике? Или он просто глуп и невежа, или, если он учился, то это – слабоумие. Ведь так? А почему же ты жизнь не называешь слабоумием, если она создает миллион мошек и людишек и только после этого миллиона вдруг случайно захлестнет, и – появляется Пушкин, с тем чтобы потом опять прошли десятилетия и столетия миллионов и миллиардов мошек-людишек, все это бездарное марево – черт знает чего, какой-то бесконечной рыбьей икры, которая тут же и гибнет, не успевши как следует на свет-то появиться?
– Да, конечно, – отвечал я. – Это – другая сторона вопроса...
– Это не другая сторона вопроса, – перебил меня Юрка, – а это и есть только одно, что тут важно. Слепота – вот настоящее имя для твоей жизни. Слепота – вот что такое организм. А механизм – это ясная мысль, прекрасная, простая, красивая и, главное, честная мысль, без ужимок, без кривляния, без буффонады, без грима и маскировки, без очковтирательства, без истерики и трагедии, без хлестаковщины и без хамства, без...
– Да постой ты, фонтан красноречия, – перебил на этот раз уже я своего собеседника. – Ты рисуешь картину органической жизни так, как будто бы она сознательно кого-то обманывала. Ведь ты пойми: если она кого и обманывает, то ведь только себя самое. Все эти твои запинки и моратории, все эти волынки и очковтирательство, ведь это же все жизнь устраивает только самой же себе. Кому еще? А тогда это не обман. Это просто действительность такая...
Я тут чуть был не сказал "естество такое", подобно своему старому учителю биологии Ивану Петровичу. И тут же сам понял, что говорю чушь.
– Вот именно, вот именно, – подтвердил мою мысль Юрка. – Вот именно, жизнь сама себя губит. А я тебе прямо скажу: жизнь – это и есть смерть. Сама же себя порождает, сама же себя и пожирает. Ни одно мгновение она не есть только жизнь. Каждое мгновение она есть и смерть... В твоем организме каждое мгновение нарастает, наплывает, порождается новое, небывалое, молодое, сильное. Но в то же самое мгновение оно и уплывает, убывает, умирает, гибнет. Каждое мгновение организм впитывает в себя среду, где он живет, перерабатывает ее в себя, ассимилирует себе, превращает в себя. Но и в каждое мгновение он выталкивает из себя переработанные материалы, убивает, умерщвляет себя, гибнет ежесекундно. Только вот что-нибудь наступило в жизни, и – в тот же момент уходит, смывается, улепетывает. И все эти точки так плывут, что ни за одну схватиться нельзя. В конце концов даже не поймешь, чего больше в организме, жизни или смерти. Ну после этого чего же ты тут хорошего нашел? После этого, разве жизнь не есть хаос и неразбериха, разве она не есть вечная и смутная суматоха, разве она не есть истерика самого бытия, разве она не слабоумие, разве она не хлестаковщина, не...?
Мне пришлось опять перебить приятеля. Но мысль его меня поразила. "Жизнь есть смерть", – думал я, задумчиво постукивая вилкой о тарелку. Но где-то в тайниках души, где-то на затылке копошилась другая мысль: "А ведь смерть есть жизнь..."
 
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar