А.Ф.Лосев. ИСТОРИЯ АНТИЧНОЙ ЭСТЕТИКИ. ИТОГИ ТЫСЯЧЕЛЕТНЕГО РАЗВИТИЯ. (200)

5. Платон и греческие философы

В духе этого гесиодовского контекста становится понятным, что для Платона все, о чем повествуют мифологи и поэты (mythologën ë poiëtën legetai), относится к прошлому, настоящему и будущему (R.P. 392d). Платон, философ и поэт, наделенный удивительной силой воображения, оперирует им в сферах совсем не поэтических и даже очень далеких от того священного безумия поэта, которое он постоянно прокламирует.

В этом смысле Платон резко отличается от своих предшественников, философов досократиков, которые, упиваясь первыми успехами научной мысли25 и возвеличивая природные материальные стихии, понимают "миф", в первую очередь, не просто как слово вообще (Crit. B 6, 10), а именно как "слово" ученое, речь, путь исследования (Парменид B 2 8; Эмпедокл B 17, 15), поучительное слово (Эмпедокл B 62, 3), ученое повествование (там же, B 24, 2), науку (там же, B 17, 14), историческое предание (там же 73 B 5). При этом, по Эмпедоклу26, в "мифе" заключается истина (alëtheië para mythois), которую трудно усвоить (B 114, 1), но которая вместе с тем обладает силой божественной речи (theoy para mython acoysas B 23 11; ср. Мусей 2 B 11 о слове как изречении оракула), а по Ксенофану (I 14 Diehl), воспевать божествам можно только в "благоговейных мифах" (eyphëmois mythois) и "чистых словах" (catharoisi logois).

Платоновская рефлексия, наоборот, вся пронизана великой силой вымысла, и лишь одно его соприкосновение с размышлениями о сущности бытия, свойствах материи, законах космических и общественных трансформирует их в миф, но миф, обладающий огромной силой воздействия на реальное бытие, и, что особенно важно, творящий реальность будущего.

Воображение, являющееся сутью мифа, имеет для Платона вполне положительный характер, никак не противореча истине. Однако и на этом пути философ почти не имеет союзников, кроме Гесиода.

Следует отметить, что Диоген Аполлонийский резко противопоставляет мифическое (mythicës) и истинное (alëthës), понимая миф как примитивную, недостойную выдумку о богах (A 8). Демокрит же, будучи прямым антагонистом Платона, возможно, вполне сознательно спорит с ним, утверждая миф как негативную философскую конструкцию, которую "вылепливают" (mythoplasteontes) некоторые люди: "не зная, что смертная природа человека подлежит разрушению)" (B 297=466 Лурье). Здесь чувствуется явный упрек в адрес Платона, который каждый раз, заговаривая о будущей судьбе человеческой души, творит о ней истинный миф, не требующий никаких логических доказательств (например, Phaed. 110b или история загробного странствования Эра R.P. X 621b).

Платон вместе с тем именует мифом чисто философские теории о разных типах бытия и о его генезисе, не считая нужным устанавливать правильность того или иного утверждения (Soph. 242c). Движение как первоначало является для него мифом, не поэтической, но философской выдумкой, которая, как мы бы сказали, находится на уровне гипотезы (Theaet. 156c). Таким же мифом именует Платон тезис философов-сенсуалистов (в том числе и софистов) о тождестве знания и ощущения (Theaet. 164d). Под категорию мифа подпадают у него чисто философские построения (Theaet. 164e; Gorg. 493d), связанные с учением о душе в духе пифагорейца Филолая или Эмпедокла (Gorg. 493a). Рассуждения Горгия о судьбе души в загробном мире облечены в форму мифа (Gorg. 527a), таящего мудрые мысли. Мифом именуется рассказ о творении мира демиургом, совместившим в себе патетику поэта и строжайшую размеренность математически-музыкальных выкладок ученого Tim. 69b)27. "Мифическим гимном Эроту" именуются у Платона две речи Сократа о любви с их парадоксальной логической аргументацией (Phaedr. 265c).

6. Миф как модель

Миф у Платона не только синонимичен теоретическому философскому рассуждению, но он призван практически творить будущее, выражая собой совершенный образец идеального государства (Legg. VI 751e, 752a). Этот образец есть попытка Платона воплотить высшую идею блага в реальность, примирить воображение и действительность в мифе о наилучшей форме правления.

Какой бы общественный строй и какие бы предписания ни провозглашал многомудрый законодатель, для Платона они непременно мыслятся мифом о будущем. Законодатель должен быть абсолютно последователен, рассудителен, логичен, он не имеет никакого права на противоречия, которыми живет охваченный безумием поэт, вдохновленный самими богами на мифотворчество (Legg. IV 719c). Основатели государства сами не творят мифы, "им достаточно знать, какими должны быть основные черты поэтического творчества" (R.P. II 379a). Они, таким образом, проникают в суть поэзии и мифа, а потому свободно оперируют ими, выносят им свой приговор, отвергают или привлекают их в своей государственной практике28, не теряя трезвости ума и строго следуя формальным предписаниям. Здесь-то и открывается возможность, отослав за пределы города вольного в мыслях и подражании поэта, удовольствоваться "более суровым, хотя и менее приятным", поэтом и творцом мифов (mythologoi), который "излагал бы согласно образцам, установленным для воспитания воинов" (R.P. III 398ab).

Платон, рисуя подробно картину образования и воспитания стражей в государстве будущего, придает особое значение мифам (mythoys), где ложь (pseydos) и истина (alëthë) сплетены воедино и которые именно поэтому обладают огромной силой воздействия на детскую душу (R.P. II 377a). Примечательно, что из двух видов (eidos) повествований (logën) – истинного и ложного – Платон предполагает умение высказываться сперва в ложном виде, а затем уже в истинном (там же).

Если ложь есть воображение, доведенное до степени вымысла, то понятно, почему Платон так настаивает на усвоении мифов буквально с младенческих лет. Эта "мифологическая" ложь полезна, так как она уподобляется истине (II 382d) в гесиодовском духе. Отбор мифов необходим, чтобы дети не слушали мифы, "выдуманные кем попало", так же как необходимо наблюдать за "творцами мифов" и выдвигать "признанные мифы", отбрасывая подавляющее их большинство (II 377b – c), наносящее прямой вред (II 378c).

Мифы должны быть "направлены к добродетели" (II 378e). Они призваны выражать как можно более одинаковые взгляды, "очаровывать" юные души и убеждать их "в чем угодно" (Legg. II 663e – 664b), Рассказывая мифы (mythologein), можно "предписать" то, что полезно для города (R.P. II 392b). Даже самый древний миф (например, о рождении людей матерью – Землей) поможет гражданам заботиться о государстве (III 414d - 415c). А знаменитый миф о том, "что мы куклы, способствовал бы сохранению добродетели" (Legg. I 645b), так как возвеличивал бы волю богов, в чьих руках находятся нити человеческой жизни и судьбы. Те, кто не в силах петь в государственных хороводах, становятся у Платона "сказителями мифов" (mythologoys), возвещая нравственные правила, основанные на божественном "откровении" (II 664d). Платон, мечтая об идеальном правителе, обращается в "Политике" к "тяжелейшему пласту мифа" (277b), к "большому мифу" и путем тончайших дистинкций добирается "до самой сути искомого" (Politic. 268d). Миф о преступлении Атрея, изменившего путь солнца (268e), слушается собеседниками Сократа как малыми детьми, с захватывающим интересом. Платон как бы извлекает из небытия, будит "спящий миф" (ton mython ëgeiramen) о блаженных временах Кроноса (272d), круговороте космической жизни (273e) и первых обитателях эпохи создания мира (274e).

Миф о прошлом у Платона, таким образом, становится моделью, по которой конструируется тип лучшего правителя. Однако чаще всего платоновский миф проецируется в будущее, оформляясь в строжайше регламентированную общность людей, обычаев и законов. Он знаменует здесь то страстно желаемое, что грезится Платону, что занимает воображение философа и поэта. В конце концов, этот буйный вымысел не довольствуется сферой философской и социальной практики. Он претендует на точное знание о судьбах души и вечной жизни (Phaed. 61), и это знание смыкается с истиной, не требующей доказательств. Оно аксиоматично и граничит с верой29.

Весь знаменитый рассказ в конце X книги "Государства" о загробных странствиях Эра и суде над мертвыми именуется не чем иным, как мифом, который обладает такой великой силой, что "спасает" человека, поверившего в него, моральным совершенствованием, так что тот сможет перейти через Лету, "души своей не осквернив" (R.P. X 621b). Более того, мифом, объединившим в себе дерзкое воображение Платона и уверенность его в его истинности, является великолепное описание "истинной", не нашей земли, что сияет в эфире разноцветным мячом (sphaira), сшитым из двенадцати кусков кожи, то есть знаменует собой совершенную геометрическую форму (Phaed. 110b). Вся дальнейшая картина этой нездешней земли с ее живописными рощами, храмами и ручьями, с ее россыпями драгоценных камней, ясностью и прозрачностью красок и цветов рождается как истинная, наверняка известная Платону, отчетливо зримая воображением философа реальность.

7. Магическая сила мифа

Миф, как средоточие знания и вымысла, обладает безграничными возможностями, в которых Платон видит даже нечто магическое, колдовское30. Недаром миф может заворожить человека (epaidein), убеждая его "в чем угодно" (Legg. II 663e – 664b); сомневающихся в богах тоже "заговаривают" мифами (epëidën).

Здесь будет уместно привести редчайшее для доплатоновской традиции мнение Пиндара о мудрости – Софии, которая чарует или обманывает (cleptei), обольщая "мифами" (Nem. VII 23). Знаменательно, что эти "мифы", украшенные пестрыми вымыслами (pseydesi poicilois), очаровывают (exapatënti) смертных больше, чем истинное слово31 (alathë logon, Ol. I 29, ср. у Сафо 125 B=188 Page-L.; воображение любви, воплощенное в Эроте, mythoplocën – "плетущем мифы").

Мудрости благочестиво настроенного Пиндара соответствует такое же редкостное признание Эсхила о "чарующей", "колдовской", "чародейской" силе слова (thelctërios mythos, Suppl. 447) и особенно тех слов, которые оправдывают, по мнению Аполлона, Ореста на собрании мудрого Ареопага (thelcterioys mythoys, Eum 82).

Приведенные выше факты приближают нас к мысли, что сила воображения, достигающего магического воздействия и даже священного безумия, характерна не только для поэта, но и для философа-мифотворца.

В этом отношении интересно мнение Доддса о том, что теория поэтического безумия не прослеживается раньше V века до н.э., хотя, судя по Платону, она должна быть гораздо древнее, так как Платон называет представление об одержимости поэта "древним мифом" (Legg. 719c)32. Во всяком случае, еще Демокрит утверждал экстатичность поэта (B 17, 18 о лучших стихах, создаваемых энтузиазмом и священным вдохновением), хотя эта концепция обычно приписывается Платону.

8. Миф и логос

Платон, сам обладая мастерством аналитика, явно чувствует недостаточность мифа, когда философу приходится прибегать к настоятельным доказательствам и убеждениям. Не раз вполне очевидно он резко противопоставляет воображение и вымысел мифа размышлениям и рассуждениям того словесного высказывания, которое по-гречески именуется "логосом"33.

Сократ говорит в последний день своей жизни, что "поэт, если только он хочет быть настоящим поэтом, должен творить мифы, а не рассуждать" (poiein mythoys all'oy logoys). Себя самого Сократ считает "немифологичным" (Oy ë mythologicos, Phaed. 61b), или, как обычно переводят, не владеющим "даром воображения", поэтому его служение Музам ограничилось сочинением гимна Аполлону и стихотворным переложением басен Эзопа. Миф для Платона слишком пластичен, живописен, расплывчат. В нем есть нечто недосказанное, то есть, говоря языком риторики и логики, он обладает качеством энтимемы. Именно эти черты резко отличают миф от логоса.

В "Филебе" Сократ считает незавершенное, как бы не дающееся в руки рассуждение (logos) сродни "недосказанному мифу" (Phileb. 14a). В "Федоне", ожидая близкую смерть, Сократ лишен времени для подробного и длинного разговора (logos) о судьбе души и устроении Земли. Он, однако, считает возможным набросать (legein) "вид" или "идею" (idean) Земли и главные ее "области" (topoys). Здесь Сократ не занимается простым "пересказом" (diëgësasthai) который не требует от него никакого искусства (technë). Но вместе с тем, не имея времени для "истинного" доказательства бессмертия души (Phaed. 108e), философ решительно утверждает (cindyneysai) его в "мифе" (mythos) о занебесной земле и ее чудесах (110b).

Эту свою решимость не доказывать истину, а утверждать ее Сократ считает "достойной" (axion) и прекрасной (calos), так как с ее помощью люди "словно бы зачаровывают самих себя" (hosper epaidein heaytëi) и не страшатся смерти. Вот почему он живописно и подробно расписывает (mëcynë) удивительный миф (mython) об истинной земле и потустороннем мире в недрах нашей жалкой и убогой земли (Phaed. 114d). Оказывается, что истина, не нуждающаяся в доказательствах, да еще великолепно разрисованная воображением, есть в данном случае миф.

Мифическая истина совсем не обязана быть правдивой. Для этого она чересчур "вылеплена", как бы изваяна мастером (plasthenta mython. Tim. 26e), в то время как логос известен своей правдивостью, утверждает себя именно как правдивое повествование (alëthinon logon) о древнем государстве афинян (Tim. 26e).

Миф по самой сути своей не годится для доказательств, хотя может играть роль великих "образцов" (mala paradeigmata 277b) и даже быть "образцом образца" (paradeigmatos paradeigma 277d), как это случилось с "тяжелейшим пластом мифа" (thaymaston ogcon ... toy mythoy), поднятым собеседниками в "Политике".

Образ идеального царя не получил там своего завершения; он пока основывался только на примере (paradeigma) древнего мифа о круговороте человеческого и космического бытия. Изобилие мифологического материала придало повествованию элейского гостя столь красочный характер, что миф о наилучшем государственном муже оказался как бы размашисто и спешно вылепленным или вытесанным ваятелем (andriantopoloi) а то и предстал как "черновой набросок" (perigraphën) произведения живописи (graphës), лишенный "красок и смешения оттенков" (227b – c). Прийти к полной четкости и законченности представления о политике и так называемом царском искусстве плетения позволили лишь внимательное доказательство (apodexis 277a – b), рассуждение и необходимый для него способ выражения мысли (lexic. 277c). Неудивительно, что, когда Платону требуется привести тщательно подобранную аргументацию для доказательства выдвинутого тезиса, а не вдохновенно расточать живописные подробности, герои его диалогов упорно и систематично именуют свои самые смелые и невероятные построения логосом34. Логосом являются в "Федре" обе речи Сократа о любви (237a – 257c), хотя он и призвал на помощь Муз, как свойственно поэтам35 и мифологам (237b), и уснастил свою речь поэтическими выражениями, доступными только вдохновенному взору картинами о небесном рисовании крылатых колесниц (247a – e) или о круговороте душ (248a – 249c). Речи Сократа, которые он сам назвал палинодией Эроту, или "покаянной песнью", тем не менее остались в пределах логоса (257c) благодаря своей доказательности и аналитическому методу изложения.