Забелин Иван Егорович / Домашний быт русских царей (54)

ГЛАВА VI. ЦАРСКИЙ СТОЛ Общие понятия о древних пирах. — Обозрение обрядов царского стола. — Столы посольские. — Церемониальный прием гостя и приглашение к столу. — Размещение столов в палате. — Большой стол и кривой стол. — Уборка столов, поставцов и самой палаты. — Размещение гостей. — Объявка столовых чинов и первых кушаний. — Подачи кушаний и вин. — Заздравные чаши. — Заключительные обряды пира. — Общий обзор кушаний царского стола. — Приказ Большого дворца.[1] Стол, обед, пир были едва ли не единственным или, по крайней мере, самым наглядным выражением нашей допетровской общественности. Народная эпопея свои старины и деянья, или песни про богатырей, начинает весьма часто описанием пира; на пиру часто или начинаются, или довершаются богатырские подвиги; на пиру хвастают силой, богатством, подвигами, особенно хвастают всем тем, что давало вес и значение в тогдашнем общежитии, что признавало достохвальным тогдашнее общество; пир, словом, был тем узлом, к которому сходились все нити едва зарождавшейся общественности древнего времени. На пир сходились и приезжали люди всех сословий, всех разделов тогдашнего общественного устройства, князья, бояре, гости, поповичи, крестьяне, сельщина и деревеньщина. Но из этого, однако ж, не следует, что древний пир в общительном смысле походил на теперешний; чтобы люди, собравшиеся на пир, пользовались одинаковыми правами гостей, как органы общественности, как полноправные члены общественного, а не другого какого союза. Древний пир так же отличается от теперешнего, как старое общежитие отличается от нового. Мы несколько раз уже повторили слова общество, общественность, и сознаемся, что в отношении нашей старины слова эти, в строгом смысле, не определяют того понятия, какое в них обыкновенно заключается. Людское общежитие устраивается всегда по господствующему началу народной жизни, всегда носит в себе те же элементы, которыми управляется народная мысль, определяется сфера насущной действительности. В древней нашей жизни, в строгом смысле, ни общества, ни общественности не было. Мы разумеем то общество и ту общественность, которые последнее время, с развитием исторических и политических наук, с более глубоким изучением отшедшего быта стали по необходимости рассматривать как совершенно особный, самостоятельный элемент народной жизни, стали отделять понятия об обществе, общественности народа от понятий о государстве, государственном быте того же народа. Общество живет самостоятельно, как бы независимо от государственных положений и определений... но, разумеется, силу жизни оно все-таки приобретает с развитием государственных понятий или, прямее сказать: государство, какая бы ни была его форма, вызывает к жизни общество; и там, где нет государства, не существует и общества, где нет понятий о государственности, не существует понятий и об общественности... Государство рассматривает людей со стороны их службы, подвигов на пользу общую, на пользу целого, которым сознает себя государство. По значению, достоинству, приносимым выгодам, по качеству и количеству службы оно дает людям разные места, делит людей по разрядам тех польз, которые приносит их служба, созидает служебную лествицу, табель о рангах, подчиняет одну низшую степень службы другой, высшей, во имя общего государственного строя, где каждый рычаг и каждое колесо должны действовать в зависимости от ближайшего непосредственного их двигателя. В государстве человек определяется службою и ею приобретает то или другое значение, тот или другой вес относительно других. Государственная польза от службы не равна, не все равно и на всяком месте могут быть полезны в службе, поэтому не все равно, в одинаковой степени пользуются и служебным почетом; в службе люди ставятся по рангам, один другого выше, почетнее, начальственнее; ранги влекут за собою известные права, как законную, заслуженную награду за полезную деятельность, расширяют начальственный круг лица. В службе каждый или начальник, или подчиненный в отношении восходящего или нисходящего порядка службы. Вот точка отправления взаимных отношений в этой сфере. Служебные понятия весьма часто переносят свою силу и в самое общежитие и по ней устраивают это общежитие или, по крайней мере, господствуют в нем. Характеристику людских отношений, построенных по этим понятиям, предки весьма метко обозначали словом государить, государиться. Совсем другою жизнью живет общественность. Здесь не служба и не другие какие отношения лежат во главе угла, а человеческое достоинство, человеческая, а не служебная деятельность, лицо как совокупность природных, самостоятельных, неотъемлемых прав, присущих лицу как человеку. Такой простой естественный взгляд на человеческую личность мог, однако ж, возникнуть тогда только, когда человек вышел из пеленок животного мира на простор сознательной жизни, почувствовал высоту своей природы. Взгляд этот особенно развит и укоренен Христовым учением. В общественности все лица равны, поскольку они люди, потому что можно носить и человеческую личность, но не быть, однако ж, человеком в человечном смысле. Здесь все лица пользуются равными, совершенно одинаковыми правами, не подчиняясь и не начальствуя. Общественность растворяет свой храм каждому, не справляясь с его внешними, случайными, нередко призрачными отличиями от других. Она принимает к себе не богатство, не знатность, даже не службу, а человеческую личность, и рассуждает о том только, насколько эта личность действительно человечна. Основа общественного союза — это уважение человеческого достоинства, признание этого достоинства во всех и каждом, уважение личности, признание достоинств личных. Этим началом и живет общественность, на этой основе она и развивает свои интересы. Но чем же жила наша древность, чем руководим был в общежитейских своих отношениях наш предок? Всматриваясь в старый наш быт, нельзя не заметить в нем решительного отсутствия общественности; в нем мало преобладают даже и понятия государственности. Это и естественно. Если в последние два века перед Петром государство материально успело уже сложиться, получило форму, то в этом новом теле народного развития государственная сознательная душа еще младенчествовала, едва обозначалась... И не то чтоб вообще достоинство человека, признанием которого живет общественность, но даже и самая служба, как главнейшее, определяющее начало государственности, как первая форма общественного значения человеческой личности не могла еще занять первенствующего места, сделаться управляющим началом в людских отношениях. Живо было еще старое начало, первичная форма людского общежития, именно начало родовое, начало родства, родового старшинства, которое, по сущности своей, не могло иначе рассматривать людей, как с точки зрения отеческой, где нет членов равных друг другу, где по кровному распределению, по отечеству, происхождению от отца, могут быть только или старшие, или младшие. Люди в своих взаимных общежитейских отношениях и столкновениях считались еще несравненно более, не службою, не личными достоинствами, а родством, отчиною и дединою, родовым, отчинным старшинством. Государство, по своей молодости, не в силах еще было водворить свои положения, свои определения людских отношений, не в силах еще было дать общежитию свои формы, и первые шаги свои по необходимости должно было подчинять искони пробитой колее. Народ, вышедший из племенного, кровного быта и, вследствие исторических условий, сохранивший этот быт в большей чистоте сравнительно с другими, не мог, разумеется, иначе определять и новых форм жизни, как под видом тех же первобытных своих форм, которые так глубоко лежали в основе его развития. Развитие государственности на этой почве, внося новые элементы в жизнь и питаясь все тою же почвою, нескоро могло придать этим элементам соответственные им формы. Сила старого порядка всякий новый элемент жизни облекала в свою стародавнюю одежду, а потому даже, и само государство носило еще во многом прапрадедовский кафтан, доставшийся ему по наследству от родителей. Например, в такую стародавнюю одежду облеклась государственная служба. Служить на известном месте, хоть, например, воеводою в большом полку, главнокомандующим, или на другом каком важном государственном посте, мог не тот, кто по своим талантам и опытности был способен, а тот, кто по счетам своего родства имел неотъемлемое право на это место; и человек, поставленный на служебный пост не по этим счетам, следовательно, оскорбленный в своих понятиях о родовом старшинстве, готов был наделать всяких гадостей тому, кто заезжал его в распределениях службы, вовсе не помышляя, что служба не имеет никакой связи с родством, что в ней не родственники, а люди, призванные к общественной обязанности. Если так поступали в отношении к государству, то в частной жизни, во вседневных общежитейских отношениях, понятия родства, естественно, должны были господствовать с большею силою. Старинное наше общежитие построено было из крепких, прочных родовых материалов и верхушка его, это князёк деревенской избы, была отчина, отчество, из-отчество. Человека жаловали, то есть обходились с ним по его отчеству; каково было отчество, таково было и обхождение, прием, почет, чествование, даже угощение.[2] За тем же самым обедом одним подавали одно блюдо, другим другое, а если и то же, то в меньшем количестве и т. п. Все это соразмерялось с относительным старшинством или молодостью лиц. Во всем царил отческий взгляд на людей, по которому все были или старшие или младшие, или отцы или дети. Самые слова: великий, большой означали то же, что старший, и наоборот, все, что не имело отческой чести, что было малолетно в этом отношении, называлось молодшим, чадью, ребятами (отрок, пасынок, детский, сын боярский). Каждый определялся не собственною личностью, даже не служебным значением, а тою степенью породы, родства, какая, разумеется, случайно выпадала на его долю по рождению. Личные заслуги, как бы велики они ни были, совершенно терялись и пропадали в расчетах и сплетениях родства. Не на их стороне было мнение века и общее уважение, а на стороне честной отчины, честного отчества. Отецкий сын всегда получал преимущество пред всеми другими: в этом заключалась честь тогдашних людей.[3] Так, по свидетельству Котошихина, бояре садились в Думе и за столом у государя «по роду своему и по чести, кто кого честнее породою, а не по тому, кто кого старее в чину, хотя кто сегодни пожалован, наутрее по породе своей учнет сидети выше». Те же из приближенных к царю бояр, которые не принадлежали к породистым, например, свойственники царя по царице, в Думе и за столом не бывали, потому что им под иными боярами сидеть стыдно (по свойству с царем), а выше неуместно, что породою невысоки. Вот на чем стояло древнее наше общежитие: краеугольным камнем во взаимных отношениях было родовое старшинство, старшинство породы, отчества. Самые служебные разряды, чины в древнем смысле, по которым люди должны были распределиться с развитием государства, оно также считало, как особые породы отчества. О человеческой личности, как о самостоятельном органе общественности, оно не имело, да и не могло иметь понятия по существу своего начала. Оно рассматривало людей, как родню, родственников старших, младших, следовательно, нисколько не равных между собою, и жило положениями родовых счетов: кому быть старше. Пир представляет, как мы сказали, самое наглядное выражение тогдашнего общежития. Любопытно знать, как собравшиеся на пир гости смотрели друг на друга, чем они руководились во взаимных своих отношениях? Первая мысль, как определить взаимные отношения, первый вопрос гостю, или первый шаг в этих отношениях заключался в том, чтоб хорошо знать отчество, отчину гостя, как его по имени зовут. А по имени можно место дать По из-отчеству можно пожаловати. Здесь слово имя заключает в себе понятие отчества так, как слово место заключает понятие жалованья, приема, обхождения, чествования. Прежде всего, следовательно, справлялись о родовой чести гостя, то есть каков он был по из-отчеству, какова была его отчина, порода: по породистой чести или по честной породе давалось и место, которое служило первым действием обхождения, существенным выражением почета и всяких почестей, которых требовал предок, входя в общительность с людьми. Место, таким образом, определяло отчину, ее старшинство или молодость. Как отчины были различны по своему относительному старшинству, так по тому же старшинству были различны и места, разумеется, в избе, в палате, на лавке. Как же распределялись места? Где было старшее, где младшее? Откуда шел счет старшинства? Прототипом наших древних жилищ была клеть, изба; хоромы боярские и царские, как бы велики они ни были, представляли в сущности совокупность клетей, поставленных рядом или одна на другую и соединенных сенями и переходами. Устройство избы известно; оно почти неизменно сохраняется и в наши дни. В избе существует противоположный входу передний угол, в котором ставятся иконы; у стен по всей избе идут лавки; в переднем углу у лавок стоит всегда стол, за которым совершает трапезу живущая в избе семья. Первое, большое, место, где всегда садится старший, большой в семье — на лавке в переднем углу под иконами.[4] Это самая высшая степень мест и отсюда идет счет мест, счет родового старшинства и меньшинства. И если место служило существенным выражением родопочитания, то и изба, в своем неизменном устройстве со своими лавками и передним углом, составляла главную и самую необходимую основу для распределения мест — так тесно связаны были понятия предков с внешними условиями их быта. Если для взаимных отношений нужна была отчинная честь, для чести — место, то для места совершенно была необходима лавка и именно в избе, то есть в комнате с известным однажды навсегда определенным устройством и в отношении плана и, главное, в отношении мёблировки. Одна лавка могла ясно определить степени мест, а потому и стол приставлялся к лавке и притом в передний угол, где находилась вершина мест. Там ставился большой и прямой стол, дальше по стене в заворот по углу ставился, если требовалось, уже меньший стол, прозываемый по своей фигуре кривым. В комнате, непохожей на избу в своем устройстве, в которой, например, стол стоял бы посредине или в другом месте, но не у большой лавки в переднем углу, деды наши пришли бы в тупик, совершенно бы растерялись, не зная, как сидеть, ибо в сиденьи только известным порядком они находили точное, удовлетворительное определение своих общежитейских отношений. Вот почему и большие залы или палаты в царском дворце, Грановитая, Золотые и другие, непреложно сохраняли это типическое устройство избы, даже и с ее мёблировкою, то есть лавками. Этого мало. Если царь обедал, например, в поле, в шатрах, что случалось нередко во время выездов за город, то и шатер, по размещению столов, принимал тот же вид избы, и здесь, как и в палатах, ставился тот же большой стол и тот же кривой стол, явившиеся как неизбежное следствие избного распорядка мест.[5] Естественно, что такой распорядок мест, это старшинство переднего угла, могло возникнуть прежде всего, так сказать, у домашнего очага,[6] в частном, домашнем быту народа, среди отношений семейных, в жилище домовладыки, старшины семьи или рода, где не было ровных лиц, где в отношении друг к другу все были на самом деле или старшие или младшие. Домовладыка садился в передний угол, под иконы; от него, по старшинству, размещались на лавках и остальные родичи или члены семьи. Все это наблюдается даже и теперь в местах, где крепки еще благодушные обычаи старины.[7] Когда же собирались гости, чужие, то место в переднем углу подле домохозяина предоставлялось самому почетнейшему, большому или старшему по отношениям и понятиям родопочитания. Предложение сесть в переднем углу принималось за высокую честь и почесть, какую только можно было оказать гостю, и потому это предложение почти всегда сопровождалось церемонными отказами с одной стороны и усердными просьбами с другой. Без церемоний, свободно и, можно сказать, по праву, это место в простом быту занимал только священник, как лицо, более других почитаемое по сану, которому требовалось оказывать велию любовь и повиновение и покорение. А так как священнический сан для лиц, его носивших, представлял по родовым понятиям и их отчество, то и дети священников, поповичи, пользовались в общежитии правами отцов. В одной из эпических песен [8] князь Владимир, узнав от приехавшего на пир богатыря Алеши Поповича, что он сын старого попа соборного, предлагает ему первое место. По отчеству садися в большое место, в передний уголок, говорит ему князь, в другое место богатырское, в дубову скамью, против меня, в третье место, куда сам захошь. Алеша садился, как и все почти приезжавшие на пир богатыри, на последнее место, на палатный брус, то есть брус под полатями, в конце лавок и избы. Даже так называемое общинное начало жило в тех же формах отчинного старшинства. В древнее время между городами считалось старшинство, следовательно, не только отдельные лица, но и целые общины во взаимных отношениях вращались все-таки около общего для всей жизни центра, около старшинства тоже как бы родового, потому что новые города или пригороды могли и в действительности вести свое начало от старых городов, были колониями. На вечах право решительного голоса принадлежало старейшим. Таким образом, и древний пир не носит в себе ни малейших признаков общинного начала, как бы следовало, однако ж, ожидать при известном участии этого начала в жизни. Общежитие формируется не по общинному началу, а по родовому, и пир, как выражение общественности, представляет по формам взаимных отношений как бы собравшееся родство, а не общество, в том смысле, какой этому слову придают теперь. Как в семье, или роде, по последовательному распределению крови от старшего, в строгом смысле, не может быть двух лиц, ровных между собою, так и на пиру нет ровных членов: здесь относительно все или старшие или младшие; а если б и явились такие ровные, вследствие ли запутанного сплетения родственных нитей, или понятий об отческой чести, то ровенство их тотчас же было нарушаемо сиденьем на местах. Места на лавке были не равны: начиная от большого, они постепенно понижались. Одного места двое занять не могли, следовательно, кто-нибудь должен был сесть ниже. Хотя старина и чувствовала нелепость таких отношений, замечая, что «бывает-де в пирах и в беседах, что глупые люди, хотя и впереди сидят, но и тут их обносят, а разумного и в углу видят и находят», и благодушно утешая таким образом затерянную среди этих мест человеческую личность, тем не менее это ниже, этот счет отческого старшинства принимался все-таки за главнейшее основание взаимных отношений. Яркими красками рисуются эти отчинные счеты в разрядных записках, и особенно в сочинении Котошихина: «Как у царя бывает стол на властей (духовных) и на бояр и бояре учнут садиться за стол, по чину своему боярин под боярином, окольничий под окольничим и под боярами, думный человек под думным человеком и под окольничими и под боярами, а иные из них, ведая с кем по породе своей ровность, под теми же людьми садитися за столом не учнут, поедут по домам, или у царя того дни отпрашиваются куды к кому в гости; и таких царь отпущает. А будет царь уведает, что они у него учнут проситься в гости на обманство, не хотя под которым человеком сидеть, или не прошався у царя поедет к себе домовь: и таким велит быть и за столом сидеть, под кем доведется. И они садитись не учнут, а учнут бити челом, что ему ниже того боярина, или окольничего, или думного человека сидети не мочно, потому что он родом с ним ровен, или и честняя, и на службе и за столом преж того род их с тем родом, под которым велят сидеть, не бывал: и такого царь велит посадити сильно; и он посадити себя не дает, и того боярина бесчестит и лает. А как его посадят сильно и он под ним не сидит и выбивается из-за стола вон и его не пущают и разговаривают, чтоб он царя не приводил на гнев и был послушен; и он кричит: хотя-де царь ему велит голову отсечь, а ему под тем не сидеть, и спустится под стол; и царь укажет его вывести вон и послать в тюрьму или до указу к себе на очи пущати не велит. А после того, за то ослушание, отнимается у них честь, боярство или околничество и думное дворянство, и потом те люди старые своея службы дослуживаются вновь. А кому за такие вины бывают наказания, сажают в тюрьму, и отсылают головою, и бьют батоги и кнутом: и то записывают в книги, имянно, впредь для ведомости и спору».[9] Так было в официальном быту, за столом царским, где место имело в некотором смысле служебное значение; но ту же силу отчинных счетов замечаем и в частном быту, где место представляло только выражение почета, обхождения. Родовая честь, отчинное старшинство зорко и щекотливо преследовали всякое, даже малейшее нарушение созданного ею порядка отношений, и место не по отчине служило величайшим оскорблением, позором и бесчестьем. Домострой называет безумным того домохозяина, государя дома, который, нанося гостям оскорбление невежественными грубыми поступками, между прочим, и местом обесчестит: «тот стол или пир (присовокупляет он) бесам на утеху, а Богу на гнев, а людям на позор и на гнев и на вражду, а [о]бесчестным (обесчещенным) срам и на оскорбление».[10] Так сильно было начало отчинного старшинства, которым управлялись общежитейские отношения, которым исполнена была мысль людей во всех столкновениях между собою. Могла ли развиться или даже существовать общественность при условиях жизни, которые в членах людского союза не допускали ни малейшего равенства человеческих прав, где, вместо общества, существовала только нумерация отчеств, где не было лиц, а были только цифры, нумера отчеств, где сам по себе никто не имел значения и определялся только системою отчинного старшинства, хлопоча и заботясь не о личных правах, а о правах своего отчества, где, словом, никто не выходил еще из-под родительской опеки и, относительно других, всегда и везде мог состоять на правах недоросля, малолетного? Старший на пиру или в другом собрании мог тотчас же сделаться младшим, как скоро являлся кто-нибудь еще старее. Вот почему жизненные практические правила того времени советовали «не садиться на место большее», а садиться на последнем месте, потому что, севши на большое место и когда явится кто честнее, необходимо было поседать ниже и принимать таким образом на свою голову сором — срам; а севши на последнем месте, всегда можно было по предложению хозяина занять высшее место, и тогда будет слава пред всеми сидящими. Вот почему и богатыри, герои нашей древности, садились большею частью по конец стола, да по конец скамьи, или на палатный брус, и затем по подвигам делались главными действующими лицами на пиру. Вещи, конечно малые: лавка и стул, а между тем и они, как и вообще всякая мелочь отжившего быта, могут дать свидетельство о старой жизни: над ними тоже носится смысл этой жизни. Известно, что стулья (древний стол, столец), кресла и т. п. не были в большом употреблении у наших предков. Мёблировка избы с лавками делала их совершенно излишними и ненужными. Но естественно, что по той же самой причине стул, кресло могли получить почетное значение; они могли ставиться лицу, которое своею общественною высотою резко выделялось из толпы; они действительно и были исключительными седалищами для самых старейших лиц, именно для великого князя или, впоследствии, государя и для патриарха. Кресло в комнате представляло что-то отдельное, независимое, самостоятельное в отношении лавок, и потому в царском быту на собраниях его почти всегда ставили или для самого государя, или только для патриарха. Лавка же, напротив, указывала на неразрывную связь мест, сомкнутость, зависимость друг от друга: сесть на лавке значило войти в тесные отношения с сидящим; занимая первое или последнее место, человек не выделялся из этого круга, а все-таки был первым или последним из сидящих, а не самостоятельным лицом, не состоящим в зависимости от того или другого счета. Как первый без последнего немыслим, так и последний немыслим без первого: их тесно связывают их же нумера. Так тесно связаны были между собою и сидевшие на лавках старинные наши отчинники. Они в известных случаях были сомкнуты как род, даже внешним образом, при посредстве лавки. Когда из этой сомкнутой среды стала выделяться самостоятельность лица, независимость его ни от каких счетов, то прежде всего следовало оставить лавку и пересесть на стул, то есть, решительно отделиться от упомянутой среды, потому что на лавке невозможно было выработать своей самостоятельности; на ней все еще царили понятия старшинства семейного, родового — как угодно, но все-таки родственного старшинства, почитавшего каждое лицо недорослем в отношении к восходящему порядку. Эти понятия живут на лавке еще и теперь в крестьянском быту. В эпоху преобразования, когда была признана самостоятельность человеческой личности, лавка действительно была оставлена и русское общество пересело на стулья — подвижные, независимые друг от друга места. ——— Обозрение обрядов царского стола, царского пира мы начнем со столов посольских, потому что царское гостеприимство и хлебосольство являлось здесь, за посольским столом, в полной мере, со всеми подробностями старинных обыкновений и придворного этикета. Это не был простой, обыкновенный праздничный стол, к которому приглашались подданные и за которым государь был собственно не с гостьми, а среди верных своих слуг, принимавших царское угощенье, как почесть, как обыкновенную награду и благоволение, соответственно их родовому старшинству или заслугам личным. За посольским столом особа государя принимает значение доброго, домовитого хозяина, который встречает и угощает дорогого заезжего гостя. Обряды и разные обыкновения, которые при московском дворе сопровождали прием гостя, шли от глубокой старины. Давая стол великому послу или высокой особе царского достоинства и духовного сана, государь предварительно делал гостю церемониальный прием. Гость прежде стола должен был видеть пресветлые очи государя.[11] В назначенный день за гостем посылали царский экипаж, великолепно убранный, карету или сани, смотря по времени года. Объявить царское приглашение ездил окольничий с посольским приставом. Поезд окольничьего и царского экипажа за гостем был так же церемониален, как и всякий шаг в подобных случаях. Еще с раннего утра от двора, где стоял гость, и до Красного крыльца во дворце, по обе стороны дороги стоял уже строй стрельцов «с ружьем, с знамены и с барабаны» в служилом цветном платье. При этом и самые улицы, по которым назначалось шествие, очищались и прибирались. Навстречу высокому гостю выезжали выборные сотни, или роты из стольников, стряпчих, дворян, жильцов, дьяков и других чиновников, а также сотни низших придворных служителей и солдатские полки, хорошо вооруженные и одетые в цветное платье. Каждая сотня и каждый полк отличались особым цветом кафтанов. Самый поезд гостя сопровождали чиновники, посланные звать его к столу. Пристав ехал иногда в одном экипаже с гостем, другие ехали по сторонам и позади, за экипажем. Поезд открывал стрелецкий полковник. Кроме того, около поезда шли дворовые люди конюшенного чина в атласных червчатых и лазоревых кафтанах, с протазанами (род алебарды) в руках. Во дворце по лестницам, крыльцам и сеням, где должен проходить гость, стояли служилые чины, в Благовещенской паперти подьячие в цветном платье, на Красном крыльце (на переходах) жильцы в бархатных и объяринных (шелковая материя) терликах, желтых, алых, зеленых, лазоревых, червчатых, человек по десяти для каждого цвета, и в золотных шапках с протазанами и алебардами в руках. В сенях перед Приемною палатою сидели по лавкам дьяки из приказов и гости в золотах, то есть в золотных кафтанах и в горлатных высоких шапках. Приемная палата была наполнена боярами, окольничими, думными и ближними людьми, стольниками, стряпчими и московскими дворянами, которые все также сидели по лавкам кругом всей палаты, в богатейших золототканных одеждах и в горлатных шапках.[12] Так как все эти чины собраны были для церемонии, для увеличения придворного блеска и торжественности, то в сущности это был тот же военный строй, церемониальный строй чиновников и сановников. Они сидели неподвижно и хранили самое глубокое молчание, так что палата казалась пустою и был слышен малейший шорох и шопот. Проходивших к государю гостей никто не приветствовал даже и наклонением головы. Нередко это приводило в смущение, ставило в неловкое положение послов и они, не понимая московского этикета, не знали, чем отвечать на такой холодный прием придворных. А так как в посольских аудиенциях все шаги были размерены, все поступки строго взвешены, то посол, отмечая в своих записках подобный прием, писал, что и он в этом случае вел себя так же сухо и холодно. Во дворце на лестнице и на крыльце (говорит Варкоч) «стояло множество бояр в лохматых шапках и кафтанах, шитых золотом. Ни один из них не поклонился мне, почему и я, с моей стороны, не сделал им никакого приветствия».[13] Проехав церемониально среди войска, гость останавливался наконец у дворцового крыльца. Здесь ему делались почетные встречи. Обыкновенно их было три: первая, вторая, третья — меньшая, средняя и большая, именно: первая при выходе из экипажа у лестницы, вторая на крыльце у сеней, третья в сенях у дверей Приемной палаты. Но в чрезвычайных случаях, когда государь желал оказать гостю больший против обыкновенного почет, давалась еще четвертая встреча, которая называлась также большою; третья же вместе со второю в таком случае были уже средними. Четвертая встреча, в Грановитой палате у дверей, дана в 1668 году патриарху антиохийскому Макарию. Для первой, меньшей, встречи выходили два стольника и дьяк, для второй, средней, окольничий, иногда боярин, стольник и дьяк; для большой — боярин, стольник и думный дьяк. Особенно дорогих гостей во всех встречах встречали бояре, один другого знатнее, соответственно порядку встреч. При каждой встрече дьяки говорили приветственные речи, объясняя, что великий государь (титул), воздаючи честь гостю, повелел его встретить такому-то и такому своему боярину или окольничему, причем провозглашал имена встречников. Встречники иногда витались с гостем, то есть здоровались, подавая друг другу руки, и потом вели его далее, до следующей встречи; вторые встречники также здоровались и заступали место первых, наконец третьи встречники вводили гостя в палату. Великолепие, торжественность, среди которых являлся государь в подобных аудиенциях, изумляли всякого, кто вступал в Приемную палату. Наряд Приемной палаты также разделялся на большой, средний и меньшой, смотря по достоинству и богатству предметов, которые были употребляемы на уборку залы.[14] Еще до приезда гостя государь приходил в палату, облекался в большой царский наряд и садился в своем царском месте, то есть на троне, в венце, в царском платне (древняя порфира) и диадиме или бармах, со скипетром в руках. Блистающий многоценный наряд государя изумлял гостя еще более, чем все доселе им виденное. «С нами то же случилось», пишет очевидец [15] царской аудиенций в XVII столетии, «что бывает с людьми, вышедшими из тмы и ослепленными внезапным сиянием солнца; едва могли глаза наши сносить блеск великолепия, когда мы вошли в палату. Казалось, что яркость сияния, от дорогих камней изливающегося, спорила с лучами солнечными, так что мы совершенно потерялись в сем смешении блеска и величия. Сам царь, подобно горящему солнцу, изливал от себя лучи света». Кобенцель, описывая свой приезд к царю Ивану Васильевичу, замечает, что венец, который был в то время на царе, по своей ценности превосходил и диадиму его святейшества папы, и короны королей испанского и французского и великого герцога тосканского, и даже корону самого цесаря и короля венгерского и богемского, которые он видел. «Мантия великого князя (продолжает Кобенцель [16]), была совершенно покрыта алмазами, рубинами, смарагдами и другими драгоценными камнями и жемчугом величиною в орех, так что должно было удивляться, как он мог одержать на себе столько тяжести». По сторонам трона стояли, по двое с каждой, рынды — красивые молодые люди из стольников, в богатых белых одеждах с золотыми цепями на груди, перевязанными крест на крест, держа на плечах топоры, или секиры, остреями кверху. При Алексее Михайловиче, кроме рынд, по сторонам трона стояли иногда двое голов стрелецких с мечами и по шести человек со стороны сотников стрелецких с алебардами. Не доходя на несколько шагов до царского места, гость останавливался и кланялся, бил челом, причем боярин или окольничий, смотря по значению лица, объявлял его государю, сказывая его имя. После объявки думный дьяк говорил гостю приветственную речь. Затем государь жаловал гостя к руке, подавал ему руку для целования. Эта милость также объявлялась речью, причем царскую руку поддерживал первостепенный из бояр. После того следовало новое благоволение царя: он спрашивал гостя о здоровье сам лично или через думного дьяка, смотря по лицу. Совершив этот торжественный прием, государь или сам приглашал гостя к столу, или повелевал пригласить думному дьяку. Назвав гостя по имени, он [государь] говорил: будь у нас у стола, или поешь ныне со мною хлеба-соли, или вы сегодня со мною отобедайте. Таким приглашением к столу оканчивалась аудиенция, и гость выходил в другую палату, в Золотую, Столовую или Ответную, в которой и дожидался стола, разговаривая со своими почетными приставами или с боярами, назначенными государем собственно для занятия гостя. Государь также шествовал в свои хоромы и переменял платье. Между тем в палате дворцовые служители, стряпчие и ключники накрывали столы и готовили поставцы. Все это делалось с большою поспешностью, так что стол бывал готов иногда чрез полчаса, или, много, через час. В Грановитой палате, где большею частью давались почетные столы, в переднем углу стояло царское место или трон, на котором и садился государь за обедом. Перед царским местом, на его рундуке или помосте, ставился стол для государя, кованый золотом и серебром и накрытый аксамитом, золотным бархатом. К столу ставили приступ, о двух ступенях, обитый цветным персидским ковром. Приступ устраивался для кравчего, который всходил на него, подавая пить и ставя есть на царский стол. С правой стороны от государева места шла большая лавка, называвшаяся так от большого места, которое было на ней первым от угла под иконами. Вдоль этой лавки всегда накрывался и большой стол, так часто упоминаемый в разрядных записках и в счетах местнических. С левой стороны трона лавка заворачивала в угол: здесь ставился обыкновенно кривой стол. В меньшей Золотой и в Столовой [палатах] столы ставились наоборот, справа кривой, а слева большой.[17] Это зависело от устройства залы и от удобства размещения.[18] Кроме непременных двух столов, большого и кривого, в разных местах палаты ставились и другие столы, смотря по числу гостей, для послов посольские, для духовных властей властелинские и пр. Вообще же, по свидетельству иностранцев, в размещении столов не наблюдалось никакого особенного порядка и симметрии; они ставились или соответственно старшинству мест, или по удобству, но на таких, однако ж, местах, чтоб можно было видеть стол государев. Самые столы, говорит Барберини, были весьма разнообразны: «Один был высокий, другой низкий, тот узкий, тот широкий».[19] Для почетнейшего гостя, например, в Грановитой палате в 1658 году для грузинского царя Теймураза, а в 1660 году для грузинского царевича Николая Давыдовича, накрывали стол отдельно от других, с левой стороны трона, в первом окне от Благовещенского собора, следовательно, в переднем углу. Королевич датский Вольдемар, как жених царевны Ирины Михайловны, обедал в 1644 году за одним столом с государем Михайлом Федоровичем и царевичем Алексеем Михайловичем. Такой необыкновенной почести удостаивались весьма немногие, и только лица царского достоинства и высокого духовного сана, как, например, патриархи.[20] В то же время, когда шатерничие расставляли столы, степенные ключники и стряпчие готовили поставцы или буфеты, из которых один устраивался среди палаты, в Грановитой обыкновенно около столба, а другие в сенях. Эти поставцы, соответственно трем ведомствам царского столового обихода, делились на три отдела: был поставец Сытного Дворца, собственно питейный, на котором стояли кубки, ковши, чарки, кувшины, кунганы, ведра и другие сосуды с винами; [21] был поставец Кормового Дворца: на нем предварительно ставились сосуды воронки-кувшинцы с уксусом и с лимонным рассолом или соком, а затем сюда приносили кушанье; был поставец Хлебенного Дворца, на котором ставились разного рода хлебные яствы: перепечи, колачи и т. п. Все поставцы обивались шелковыми полосатыми фатами, а кормовой и хлебенный, кроме того, накрывались до времени фатами золотными, также полосатыми.[22] Поставец среди палаты назывался государевым и назначался только для дорогой золотой, серебряной, хрустальной, сердоликовой, яшмовой и т. п. посуды, которая служила великолепнейшим украшением царского пира. Здесь московский двор в полном блеске являл свои драгоценности, свое богатство, приводившее в изумление иноземцев. В особенности поражало иностранцев огромное количество дорогой посуды, которою были убраны как этот средний поставец, так и все другие. «Посредине залы (пишет Барберини, бывший в Москве в 1565 году) стоял буфет со множеством разной посуды, как-то: больших серебряных вызолоченных и без позолоты чаш и чашечек, больших тазов весьма странного вида, больших и тяжелых кубков для питья, из которых одни были плоскодонные и глубокие, другие на ножках, а между ними множество и таких чаш, какие у нас в употреблении, работы немецкой; замечательнее всего были там два большие серебряные бочонка, с позолоченными обручами; они стояли посредине буфета».[23] «Когда его пресветлейшество (говорит Кобенцель [24]) угощал меня обедом, я заметил в передней части покоя так много круглых блюд, кубков, чарок и других золотых и серебряных сосудов, что, говоря без преувеличения, тридцать венских повозок с трудом могли бы все это вместить в себе, между тем как это еще не составляет всей государевой посуды, но только принадлежность дворца, в котором дан был обед».[25] В современной записке о приеме Кобенцеля сказано, между прочим, что «поставец был соловец и колодезь, судно и писарь и иные многие суды золотые и поставцы; и столовые суды все были золотые. А в столовых сенях были суды многие, розные поставцы серебряные».[26] «В московском дворце государя (продолжает Кобенцель) так много серебра и золота, что почти невозможно сосчитать всех сосудов». Маржерет, видевший царскую казну в начале XVII-го столетия, говорит, что там «весьма много золотых блюд, покалов (кубков) разной величины и несметное множество серебряной посуды, вызолоченной и невызолоченной. Я видел в казне с полдюжины серебряных бочек, слитых, по приказанию Иоанна Васильевича, из серебряной посуды, взятой им в покоренной Ливонии: одна из сих бочек величиною почти с полмюи (около восьми ведр), другие менее; видел множество весьма огромных серебряных тазов с ручками по сторонам: наполнив медом, их приносят обыкновенно четыре человека и ставят на обеденные столы по три или по четыре таза с большими серебряными ковшами, коими гости сами черпают напитки, иначе было бы недостаточно двухсот или трехсот служителей для угощения пирующих за царскими столами. Вся эта посуда русской работы. Кроме того, есть множество серебряной утвари немецкой, английской, польской, поднесенной царю иноземными послами, или купленной за редкость изделия».[27] Когда столы были поставлены и поставцы убраны серебром, боярин-дво­рецкий входил в палату и накрывал стол государев: настилал скатерть, ставил золотые, украшенные каменями судки, то есть перечницу, уксусницу, лимонник и солоницу, и потом с Хлебенного дворца перепечу-недомерок. На боярский, посольский и все другие столы скатерти настилал степенный ключник со стряпчими и подключниками. Здесь расставляли судки серебряные золоченые, а на столы низших чинов серебряные же белые, то есть незолоченые. В размещении судков наблюдалось, чтоб пред каждыми четырьмя особами стояла солоница, перечница и уксусница. В то же время стряпчие Хлебенного дворца клали на столы колачи, белый крупичатый хлеб, разрезанный на части известного веса или меры, которая вообще называлась колачом, или испеченный в ту же меру.[28] В том и заключалась вся предварительная уборка древнего стола. Ни тарелок и салфеток, ни ножей и вилок, ни ложек и всего того, что в наше время составляет так называемый прибор, предки не употребляли в уборке своих столов. Салфеток и вилок даже совсем не подавали во время обеда. Тарелки, ложки и ножи подавались во время стола только почетнейшим особам и преимущественно послам западных государств. Так как кушанья подавались большею частью совсем уже готовые, нарезанные и искрошенные, то и ножей за столом много не требовалось, а тем более для каждой особы; да притом во многих случаях руки вполне могли служить вместо ножей так, как они служили вместо вилок. Ложки же приносили с горячим, которое обыкновенно подавалось в половине стола, после холодных и жарких. Когда боярин-дворецкий докладывал государю, что все было готово, государь шествовал в палату в сопровождении бояр и других лиц, приглашенных к столу, и садился на свое место, за свой царский стол. Вслед за тем садились по местам сначала за большой стол бояре и прочие чины, а потом и остальные за другие столы по разряду, по старшинству, кому за кем следовало сидеть. Занимая место, каждый бил челом государю, «поклонялся о правую руку до сырой земли». В зимнее время бояре и другие сановники являлись за стол в охобнях, или легких шубах нагольных, или бельих,[29] покрытых тафтою, преимущественно белою, государь также надевал в это время нагольную или белую, серебряную шубу, то есть покрытую серебряной парчей. По замечанию Рейтенфельса,[30] белый цвет одежд в отношении гостя означал дружественное расположение. Духовник государя, протопоп Благовещенского собора, почти всегда присутствовавший за царскими чиновными столами, читал «Отче наш» и другие молитвы на благословение трапезы. По совершении молитвы, государь посылал звать гостей, которых снова церемонно встречали и потом усаживали по назначенным местам. Вслед за тем боярин-дворецкий являл пред государем чашников, стольников и стряпчих, которые должны были служить у стола. Он шел впереди церемониально к трону государя, а за ним попарно, держась рука об руку, чинно шли чашники и стольники в золотах, то есть в одеждах из золотой и серебряной парчи с длинными воротниками, шириною почти в поларшина, спускавшимися по спине и унизанными жемчугом, в тафьях, небольших шапочках, покрывавших темя, также унизанных жемчугом, и в горлатных, высоких шапках.[31] На груди у стольников больших, или старших по разрядам, были надеты крест-накрест золотые или серебряные вызолоченые цепи с каменьями. Дворецкий становился подле среднего поставца, в Грановитой — у столба; чашники и стольники подходили к царскому столу, делали низкий поклон и удалялись также попарно, одни за другими, обходя вокруг поставцов. Они шли к буфетам за кушаньем и винами. Число их соразмерялось с числом и знатностью гостей и простиралось от 200 до 300 человек. Объявив столовый чин, дворецкий шел за государев кормовой поставец, садился у ествы и отпускал есть про великого государя. В то же время занимали свои места и должности и другие чины стола. У царского стола безотходно находился кравчий с товарищем своим, стольником: вместе они служили при особе государя. Между столовыми чинами должности были распределены следующим образом: один из стольников вина наряжал, то есть заведовал и распоряжался винами, отсылал на столы, другой — пить наливал, наполнял кубки и ковши и рассылал гостям по назначению. Двое стольников смотрели и сказывали в большой стол, другие двое смотрели и сказывали в кривой стол. Смотреть в стол значило распоряжаться угощением, строить ествы — смотреть за стольниками, чтоб ставили и съимали,[32] словом, наблюдать, чтоб стол, обед во всех частях шел своим порядком, чтоб всё по чину, были довольны угощением и нигде б не было нарушено ни обрядов царского стола, ни чести гостя. Сказывать в стол значило провозглашать имена гостей, которым, как увидим ниже, государь посылал подачу, кушанье или вино. Это называлось также явкою, объявкою. За посольским поставцом садился и про послов есть отпущал товарищ дворецкого, думный дворянин или стольник. За боярским и другими поставцами садились также стольники с дворцовыми дьяками. У поставцов Сытного дворца находились степенные ключники стряпчие. Торжественность царского пира особенно увеличивалась еще присутствием почетной церемониальной стражи. Подле государева стола, по правую и по левую сторону, стояли стольники с мечами, в ферезях золотных и в шапках по одному человеку, а иногда, поодаль их, еще по два человека голов или полковников стрелецких, без шапок, кроме того, у дверей палаты по обеим сторонам стояли в ряд жильцы с протазанами и с алебардами, в цветных кафтанах червчатых и объяринных терликах, человек по двенадцати на стороне, а иногда и более, смотря по значению гостя. Когда одни стольники, которые есть ставили, уходили за кушаньем, другие, которые пить подавали, приносили в серебряных кувшинах водку, государево винцо, как она тогда называлась, ставили на столы, разливали в чарки и угощали гостей. Иногда государь из собственных рук рассылал водку. Потом он раздавал почетнейшим гостям хлеб, каждому особо, громко называя по имени того, кому назначал подачу. Это почиталось великою милостью, особенным благоволением царя. Стольник, подавая гостю хлеб, провозглашал имя сидящего, а затем говорил следующую речь: «великий государь (титул) жалует тебя своим государевым жалованьем — подает тебе хлеб». Принимая царскую почесть, гость вставал и кланялся, а вместе с ним вставали и кланялись и все сидевшие за столом. Таким же образом присылалась иногда и соль. «Присылкою хлеба (замечает Герберштейн) государь являет свою милость, а солью показывает любовь свою, и по сей-то причине при русском дворе нельзя получить никакой чести больше, как когда государь присылает кому со стола своего соль».[33] Раздав почетнейшим гостям хлеб, государь приказывал подавать кушанье. С тою же церемониею дворецкий открывал шествие к столу государя, неся первое блюдо и сопровождаемый стольниками, которые, как прежде, шли за ним попарно и также несли кушанья. Дворецкий являл пред государем первые блюда холодные и жаркие. В скоромный день первым блюдом был жареный лебедь. «Когда раздача хлеба кончится (замечает Климент Адам), то входит придворный в сопровождении прислужников и, поклонившись князю, ставит на стол на золотом блюде молодого лебедя, чрез полминуты снимает со стола и отдает кравчему с семью товарищами, чтоб нарезали кусками; потом блюдо ставится на стол и предлагается гостям с прежнею торжественностью».[34] Барберини, описывая порядок царского обеда, говорит, что после раздачи хлеба и вина в столовую «вошло человек двадцать прислуги; они несли огромные блюда с разными жаркими, как-то: гусями, бараниной, говядиной и другими грубыми мясами; но, подошедши к государеву столу, все они снова поворотили назад и скрылись со всеми этими блюдами, не подавая никому; вскоре же потом они снова явились, и уже в большем числе, и несли как прежние, так и другие мясные кушанья, но уже нарезанные кусками на блюдах; когда таким образом принесли и обнесли кругом, по всем столам, тут только начали мы, наконец, есть».[35] В это время снова начиналась церемония подачь: государь рассылал почетнейшим гостям первые блюда, причем стольники произносили те же милостивые речи. Впрочем, речи с полным титулом государя говорились только при первых подачах, а потом стольник, назвав по имени гостя, провозглашал только: «царь и великий князь подает». Порядок, в каком разносили эти подачи, соответствовал значению гостей: тому, кого государь хотел почтить более других, он посылал первому.