Забелин Иван Егорович / Домашний быт русских царей (52)

Неизвестно, в какой день начались представления в новой театральной палате, но вероятно уже на Маслянице, начавшейся со 2 февраля. Кажется, комидия дана была два раза, ибо в это время в два дни перевезено из Немецкой слободы до дворца 60 человек детей, которые участвовали в комидейном действе; привозили по 30 ч. в день; это число и должно обозначать всю труппу, бывавшую на представлении. Кроме того, в комидии действовали и актеры — немцы, Тимофей Гасенкрух с товарищи, названные игрецами. Оркестр тоже состоял из немцев-музыкантов и управлялся полковником Николаем Фанстаденом. Все эти немцы были привозимы во дворец три раза и, следовательно, играли один, третий, раз какие-либо свои игры, без актеров-детей. С наступлением великого поста театр был оставлен, и возобновился уже весною,[113] после Троицына дня, в селе Преображенском. На другой день этого праздника, мая 19, царь со всем домом переехал туда на летнее житье. 22 числа Матвеев приказывает «из Кремлевских полат, что на дворце над аптекою органы и рамы перспективного письма и что есть, как было наряжено для комидейного действа, все перевезть в село Преображенское, в комидейные хоромы и те хоромы нарядить против прежнего». Опять на 15 подводах повезены были 32 рамы декораций, 9 ковров, сукна, скамьи, органы; опять семь человек плотников с мастером перспективного письма Энглесом уставливали рамы и устраивали все, что было надобно. Сколько раз давались в это время представления, неизвестно. Но недели через три, 16 июня, у магистера Ягана Готфрида началось новое ученье комидейного действа: вновь выбрано было в комедианты 26 человек мещанских детей, которые и отвезены к нему в школу в Немецкую слободу на 5 подводах. К осени готовилась новая комедия о младшем Товии. 6 октября по царскому указу Матвеев приказал выдать «магистру ко исправлению комедии на платье ангелов и на молодого Товию и на одеяние его спутьшественников» 30 рублей из доходов Приказа Галицкой Чети. 7 октября Готфрид деньги получил на строенье комедии, как он упомянул в росписке. 9 октября из дворца отпущено в Преображенское в комединную хоромину на обивку стен 216 ½ арш. сукон анбурских червчатых. Между тем еще с 5 октября государь со всем домом отправился на богомолье к Троице несколько позднее обычного сентябрьского похода, по той причине, что 22 августа в пятницу шестого часа в 3 чети даровал Бог государю дщерь, царевну Наталью Алексеевну, и до истечения срока родинного времени царице подняться в поход было нельзя. С богомолья государь возвратился 26 октября прямо в Преображенское, где со всей семьей и оставался до филипповских заговен, т. е. до 14 ноября. Через несколько дней по приезде, 2 ноября, ввечеру государь ходил в комидию, смотрить действа, как немцы действовали.[114] Вероятно, до 14 ноября комидийное зрелище повторилось не один раз. Потом в рождественский мясоед следующего 1674 года мы находим комедию опять в кремлевском дворце, откуда на Маслянице во вторник 24 февр. она снова перевозится в Преображенское. В этот день Матвеев приказывает по повелению государя: «из полат (кремлевских), что построены над аптекою для комидейного действа, рамы, ковры, сукна, стулы и всякой наряд и органы перевезти для комидейного же действа в село Преображенское в комидейные хоромы, наскоро». В тот же день восемнадцать подвод повезли в Преображенское весь этот театральный наряд, служивший, таким образом, убранством и для кремлевского театра в каменных палатах, и для деревянного театра в Преображенском дворце. Туда же тотчас вызваны были из Москвы придворный органист Симон Гутовский с учениками, а из Новонемецкой слободы игрецы Тимофей Гасенкрух с товарищами и музыканты, которые все и привезены были на 8 подводах. Между тем тогда же для комидии был куплен стол дубовый за 20 копеек. В пятницу на Масляной 27 февраля комидия была перевезена на 16 подводах со всем нарядом и с органами опять в кремлевские палаты для комидейного же действа, которое, по всему вероятию, в тот же день и представлялось. С окончанием Масляницы был закрыт и театр. Что было в весенний мясоед, нам неизвестно. Осенью, в сентябре, государь справлял две семейные радости: 1 сентября всенародно с подобающим торжеством объявлял сына царевича Федора Ал. наследником царства, а с 4 числа праздновал новое рождение царевны Феодоры. Пиры по случаю объявления царевича продолжались в течение сентября, 1, 6, 17 чисел; потом был совершен обычный поход к Троице. Празднование родин началось с 1 окт., когда был дан родинный стол; затем 4 окт. новорожденную царевну крестили, а 8 был крестинный стол. В эти дни для увеселения дворцового общества на дворце была поставлена старинная музыкальная потеха, которую в молодости во время первой своей свадьбы царь Алексей было отверг, как бесовское угодие. Снова явились трубачи, накрачеи, сурначи, литаврщики, набатчики, которые принадлежали собственно к военным хорам и, быть может, по особенной торжественности или громозвучности своей музыки потребованы на этот раз и для увеселения дворца. Затем развеселившийся государь 21 октября созвал к себе в потешные хоромы на вечернее кушанье все боярство с некоторыми дьяками и даже со своим духовником и угостил гостей на славу, водками, ренским, романеею и всякими разными питиями: пожаловал их своею государскою милостию, напоил их всех пьяных. Во время пира, который продолжался почти до 6 часов другого дня, изволил государь себя тешить всякими игры, и его тешили и в органы играли, а играл в органы немчин; и в сурну и в трубы трубили и в суренки играли и по накрам и по литаврам били — во вся. Пир был в полном смысле предшественником пиров петровских. Само собою разумеется, что не одною же музыкою потешался государь; вероятно, ее сопровождали и другие всякие игры. После этих кремлевских увеселений, справив подобающим чином родительскую Дмитровскую субботу поминовения умерших, государь на другой день, 25 окт., выехал со всем домом в село Преображенское и оставался там до 13 декабря, потешаясь время от времени соколиною охотою, комидиями и выездами в близлежащие загородные дворцы, в Измайлово, в Алексеевское.[115] Немецкие комидейные потехи даны были на Преображенском театре три раза во время мясоеда. В первый раз была «комидия как Олаферна царица царю голову отсекла», т. е. Юдифь, та самая, которую наши послы в 1635 г.[116] смотрели во дворце у польского короля; — тешили в. государя иноземцы и на органах играли немцы да люди дворовые боярина Артем. Серг. Матвеева. С государем были в комедии бояре, окольничие, думные дворяне, думные дьяки, ближние люди все, и стольники и стряпчие. А которых бояр, окольничих, думных дворян и ближних людей не было в походе, т. е. в Преображенском, и за ними были посланы нарочные с указом быть непременно в Преображенском, т. е. в театре. Другая комедия была Есфирь: как Артаксеркс велел повесить Амана по царицыну челобитью и по Мардохеину наученью. В комидии с государем была царица, царевичи и царевны — все семейство, а также бояре, окольничие, думные дворяне, думные дьяки, ближние люди; стольники и всяких чинов люди. Тешили государя и публику немцы же да люди боярина Матвеева — и в органы играли, и на фиолях, и в страменты, и танцовали. На заговенье, ноября 14, была снова потеха, а тешили в. государя иноземцы, немцы да люди боярина А. С. Матвеева, на органах, и на фиолях и на страментах и танцовали и всякими потехами розными (тешили). В зимний мясоед 1675 г. в четверг на Маслянице, 11 февраля, была комидия, вероятно в Кремле. Тешили в. государя те же действующие лица, иноземцы да люди б. Матвеева всякими розными играми; началась комидия в пятом часу ночи или в десятом по нашему счету, отошла комидия до света за три часа, следовательно, в пятом часу пополуночи, и продолжалась, стало быть, около семи часов. Весенний мясоед и все лето государь со всем домом прожил на Воробьевых горах; оттуда перешел в с. Коломенское и потом уже 9 ноября в Преображенское, где и жил по 15 декабря, изредка делая выезды в Москву. Быть может между 9 и 14 ноября в окончание мясоеда и дана была какая-либо комедия по примеру предыдущего года. Подтверждение этому находим у Лизека, который пишет следующее: «чрез несколько дней после нашего отъезда (7 ноября, если принять русский стиль), немецкие комедианты имели представлять комедию, которая, как они уверяли, доставит большое удовольствие царю, если только в ней будет участвовать один из наших слуг. Это был балансер, заслуживший своими шутовскими и ловкими действиями всеобщее удивление, особенно русских, которые единогласно решили, что он чародей и морочит добрых людей бесовскою силою. В самом деле, над его фокусами нужно было призадуматься. Например: он перекрестит несколько раз ножи, и они сами собой поднимают венки и деньги. Как мы ни присматривались к его штукам, но никак не могли отгадать причины странных явлений. Немцы и некоторые из русских просили послов (цесарских) оставить его в Москве, пока он покажет свое искусство царю и царице; но желание их не было исполнено. По отъезде нашем, слух дошел до царя, и он тотчас послал вслед за нами генерала Менезиуса, бывшего некогда послом в Вене и Риме с переводчиком, чтобы воротить в Москву нашего слугу-фокусника. На третий день они догнали нас в почтовых санях и, объяснив желание царя, просили отпустить сказанного слугу и уверяли, что царь отдарит его щедро и тотчас отпустит назад. Послы предоставили ему на волю. Он воротился в Москву, в царских палатах два раза показывал свои фокусы и удивил царя и царицу. К нам он примкнул в Вистервице в Моравии, промотавши все, что подарил царь».[117] В зимний мясоед 1676 года царь заболел и 30 генваря скончался. Театральные представления должны были остановиться на долгое время... Вскоре и главный директор этого первого театра боярин Матвеев в том же году подвергся царской опале и наконец ссылке. Потеряв такую важную опору, немецкая труппа удалилась, вероятно, восвояси. Люди Матвеева также частию были разосланы по деревням или же поступили к новым помещикам. Таким образом, только что возникшая комидия упразднилась сама собою. Но если зрелища, в течение четырех лет утешавшие государя и двор, прекратились, то все-таки они не могли пройти без следа собственно для народа, по крайней мере для московского общества, в низменных его слоях, откуда по большой части выбирались актеры и статисты для царских комидий. Зрелища прекратились, но осталась мысль, что они позволительны, что в них нет особого греха, как учили люди Стоглава и Домостроя, ибо и сам великий государь со всем своим государским домом, со всею боярскою палатою и даже с людьми всякого чина свободно потешались комедиями, интермедиями и всякими подобными играми, и своим присутствием на этих играх как бы освящали их гражданство в ряду всех других неотреченных народных увеселений; оставалась, одним словом, мысль, что можно продолжать такие зрелища собственными средствами. С этого времени немецкая комидия свила, так сказать, гнездо в московском обществе. Таким гнездом были ее ученики, молодежь из мещанства и подьячества. Как только, еще в 1672 году, магистр Яган Готфрид Грегори получил приказание поставить на Преображенской сцене книгу Есфирь, то, без сомнения, тогда же и образовалась театральная школа. Ученики или актеры, как мы видели, набраны были из мещанских, а отчасти и из подьяческих детей; из мещанских Новомещанской слободы потому, что эта слобода была вновь населена большею частию выходцами из западного края, которые поэтому и на комидии смотрели другими глазами, более свободными, чем коренные москвичи, кровные дети старого Домостроя, т. е. окрепшей во всяких запрещениях древнерусской культуры. В коренных москвичах произошло бы от таких выборов великое мнение и смущение, а потом, пожалуй, и возмущение, ибо к тому все готовилось ввиду борьбы староверства с разными новинами. Должно быть, ученики набирались и во всякое время, смотря по тому, сколько новых актеров или статистов требовала поставляемая вновь пьеса. Впрочем, постоянное число их в первое время доходило кажется только до 30 человек. Положение этих маленьких актеров было вообще незавидно. Они сначала не получали за свое ученье даже кормовых денег. В 1673 г. один из них, подьячишка Васка Мешалкин с товарищами,[118] подал государю челобитную, в которой объясняли: «отослали нас (в июне с 16 числа 1673 г.), холопей твоих, в Немецкую слободу, для научения комидейного дела к магистру к Ягану Готфрету, а корму нам ничего не учинено; и ныне мы, по вся дни ходя к нему магистру и учася у него, платьишком ободрались и сапожишками обносились, а пить-есть нечего и помираем мы голодною смертию. Милосердый государь! вели нам поденной корм учинить, чтоб будучи у того комедийного дела, голодною смертию не умереть». По этой челобитной велено им выдать кормовые деньги с 16 июня, как они поступили в ученье, по грошу в день человеку, т. е. по 4 деньги, с разрешением выдавать по стольку же во все время, покамест в ученьи побудут, но, однако ж, с свидетельством, т. е. с аттестациею магистра об их успехах и старании.[119] Успехи и старание этой малолетной русской труппы засвидетельствованы самыми пьесами, которые она время от времени представляла государю. Из случайных заметок в современных дворцовых записках мы уже знаем, что на дворцовой сцене даны были комедии: 1) Есфирь, 2) Юдифь, 3) Товия младший. Но репертуар этим не ограничился. Сохранилось в рукописях еще несколько комедий, игранных в то же время, о чем положительно говорят их прологи или предисловцы, и эпилоги, которыми всегда открывалось и закрывалось действо и которые обыкновенно восхваляют царя Алексея. Таковы: 4) малая прохладная комедия о Иосифе, т. е. о преизрядной добродетели и сердечной чистоте; 5) малая комедия Баязет; 6) о Навуходоносоре царе, о теле злате и о триех отроцех, в пещи сожженных. Затем к тому же времени должно отнести: 7) комедию о Блудном сыне; напечатана в Москве в 1685 г. с картинками, по образцу лубочных сказок; 8) историю о царе Давиде и о сыне его Соломоне премудром, составленную по книге царств, а быть может и по изложению хронографа;[120] 9) Алексей, Человек Божий, диалог в честь царя Алексея. «Представлен в знамение верного подданства чрез шляхетскую молодь студентскую в коллегиуму киево-могиланскому на публичном диалоге». Напечатана в Киеве 1674 г. февраля 22. Комедии 6 и 7 писаны стихами и принадлежат перу Симеона Полоцкого. Много вероятного, что и первые 5 комедий переведены, а иные, быть может, переделаны или и составлены им же. Он был придворным учителем, ритором и пиитом, и знатоком иностранной, именно светской и особенно польской литературы, откуда легче всего было черпать по крайней мере образцы для первых драматических или, как тогда говорили, комидейных сочинений. Другому некому было и поручить такого нового дела. Упоминается еще о комедии Темир-Аксаково действо, которая была в Верху у государя, но была ли поставлена на сцену, неизвестно, как замечает Соловьев (История XII, 171 [121]). По всему вероятию, это та самая комедия, которая названа Баязетом. По свидетельству Пекарского, она «написана в 4 действиях, в которых есть все театральные еффекты и ужасы, сражения,[122] убийства и т. п.». Дело идет между Баязетом и Тамерланом, союзником Палеолога и, следовательно, защитником христиан. В лице Баязета выведена самонадеянная гордыня. «На сцене происходит сражение; Тамерлан остается победителем и является в битве на коне, к нему приводят побежденного Баязета в клетке, где он и разбивает себе голову. В пьесе есть шутовские сцены; шут называется по-голландски Пикель-Гярингом; помещены также и веселые песни».[123] Комедия Юдифь, библейский сюжет которой достаточно известен, принадлежит к числу переводных [124] и, нет сомнения, к числу первых, представленных при царе Алексее, ибо в ней проходит тот же драматический мотив, что и в Есфири. Она заключается торжеством утесненных и уничиженных иудеев, выставивших на стенах своего города главу высокомерного Олоферна и провозгласивших всенародно: «Зде висит яростная глава того мучителя, знаменующе, яко Господь Бог гордым противляется, смиренным же дает благодать». Комедия сочинена в семи действах, а действа распределены на сени, явления, всего 29 сеней и одно междосение после третьего действа. Всё первое действо, 4 сени, происходит у ассириян, готовящихся наказать иудеев за непокорность. Второе — в 3 сенях, печаль и сетования иудеев, самохвальство Олоферна и радость его солдат, что началась война и им стало жить хорошо и привольно, да и прибыточно, потому что грабеж, разбой — военное дело. Третье, 5 сеней с междосением, идет вперемежку, то у иудеев, пребывающих в страхе и в печали, то у Олоферна, продолжающего возноситься и презирать даже благоразумные советы одного из своих воевод. В том же порядке идут и 3 сени четвертого действа, в конце которого является Юдифь. Пятое действо, и 5 сенях, идет также вперемежку между сценами печали и молитвы у иудеев и сценами солдатского пира в стане ассириян, и солдатского плена, т. е. вообще солдатскими сценами, грубыми, цинически шутливыми. Шестое действо, 5 сеней, продолжает перемежку сцен Юдифи и Олоферна и оканчивается, для остановки в интересном месте, шутливою казнью у иудеев пленного солдата. Точно так же идет и седьмое действо, то у Олоферна, то у Юдифи, оканчиваясь ее торжеством. Все действующее общество главным образом является в трех видах. Одни, царь Навуходоносор, а затем главное лицо Олоферн с воеводами изображают непомерную гордыню, высокомерие и самовосхваление; для большего блеска этих качеств введен Ахиор, муж правды и благоразумия, за что потом и страдает. Другие — иудеи, первосвященник, старейшины и пр., изображают печаль угнетения, смирение и надежду на милосердие Божие; третьи — ассирийские солдаты, равно и служанка Юдифи, представляют грубые, своекорыстные и цинические интересы простонародья и солдатства. Поэтому в этом последнем виде сосредоточивается и все комическое этой комедии или собственно драмы, т. е. все шутовское, ибо так комическое в то время понималось. Нельзя сказать, чтобы представленная здесь характеристика солдатства рисовала только польское войско; здесь общими чертами обозначено солдатство, каким оно было в XVII ст. во всей Европе, даже и с подсмеиванием над жидами по поводу свиного мяса. Вообще во всей комедии ничего не видно особенно польского, как и особенно немецкого, за исключением названий чинов: гетман, войсковой маршалок, поручик, ротмистр, бурмистр, которые могут указывать лишь на западнорусское происхождение переводчика, как и выражения: укус-вкус, ходи брате; но он же называет палача мейстер-никелем, а храмы языческие мечетями. Затем остается столько же намеков на старые русские нравы и русские бытовые положения; подарок переводится поминком, офицеры — сотниками. Когда перед виселицею прощается с жизнию солдат, шут Сусаким, то говорить между прочим: «Простите вы, благородные сродники мои из пятерых чинов: ярышки, чуры, трубочистники, брения возники и благородные чины духовные, иже при церкви просящею милостынею питаются». Должно полагать, что комедия некогда принадлежала общеевропейской средневековой литературе, откуда перешла в Польшу, а потом и в Москву. Нет сомнения, что переводчиком был Симеон Полоцкий.[125] Цветы остроумного и смешного заключаются в том, что тот же Сусаким, когда ему лисьим хвостом, вместо меча, отрубили будто бы голову, в испуге думает, что действительно умер; опомнившись, рассказывает, как мнится ему, что «живот его отступил из нутренних потрохов в правую ногу, а из ноги в гортань и правым ухом вышла душа», потом, приходя в себя, собирает раскиданное вокруг платье; токмо не знает, где его глава, везде ищет главы своея и затем обращается к публике, прося отдать ему голову, если кто из любви и приятства скрыл ее, и т. д. Когда Юдифь совершила свой подвиг и, отдавая служанке Абре голову Олоферна, торопит ее спешно идти, бежать скорее, та заключает самое действо следующим замечанием: «что же тот убогий человек скажет, егда пробудится, а Юдифь с главою его ушла?» Комическое более тонко проведено в этой последней 3 сени VII действа в разговорах между Олоферном и Юдифью, где замысловато поставлена игра двух стремлений: распаленный вином Олоферн изъясняется пред Юдифью в любви; та дает ответы согласия, утверждающие главным образом ее заветную решимость лишить его жизни. Сень открывается заздравным кубком Олоферна в честь Навуходоносора. В это время появляется Юдифь. Одид. Велеможный Олоферн! Зри, какая семо приходит пресветлая звезда! Олоферн. Истинно богиня некая еврейская та нарещися может. (Вагав просит или сапоги, или саблю, хочет бежать или главы лишиться.) Олоферн. Что глаголеши глупче? Вагав. Аз мню [126] тому достойно быти, да глава ему отсечена будет, иже от таковы прекрасавицы бежал или устрашился ее. Олоферн. Кому бежати или устрашитися? Никако! Но приятствую, да сея нощи главу свою на лоне ее держу. Юдиф. Милостивый господине! Бог сие желание твое исполнити может. Олоферн. О! садися победительница храбрости моея, обладательница сердца моего! Садися возле мене, да яси и пиеши со мною, веселящися; ибо яко ты едина мое непобедимое великодушие обладала еси, тако имаши милость мою сама ни чрез кого же иного совершенно употребляти. Юдифь. Ей, господине мой! аз возвеселюся усердственно; никогда же еще такой чести восприях (Зде она оглядывается и говорит:) Абра! дай ми еству, юже про мене уготовила еси (Зде тихо говорит:) Да не отходи же прочь ни пяди; слышишь ли? Абра (дает ей еству и молыт:) Где мне отходити, собаки бы мя заели. Олоферн. О вы мои воины! пию же к вам про здравие сея красавицы, яже впредь еще асирием заступление быти имать. Сисера. Ей истинно Навуходоносор великий нарицается бог Юпитер, ты же Олоферн еси Марс; чем же ассирийское небо возможет лучше украшено быти яко сицевым прекрасным солнцем? Вагав. Тогда же аз Меркурием буду, понеже сию богиню Венус к Марсу привел есмь. Абра (говорит отай:) Аз же хотя малою планетою буду у печи. Все пьют за здравие прекрасной Олоферна. Юдифь просит не называть ее так, потому что она только раба Олоферна. Олоферн объясняет ей, что она уже не раба его, а повелительница, ибо прехрабрейше его учинилась; он еще не единожды не приступал к городу, а она, преизрядная гражданка, уже Олоферновым сердцем обладает. Юдифь. Ей воистину! Когда бы милости твоея сердце в владении своем имела, то бы почитала, яко весь свет себе в свойство получих. Олоферн. К сицевому получению бози тя сея нощи сподобят. Юдифь. Благоволение Божие с надеждою моею да исполнится. Олоферн. Не зриши ли, прекрасная богиня! яко сила красоты твоея мя уже отчасти преодолевает; смотрю на тя, но уже и видети не могу, хощу же говорити, но языком (Зде он говорит яко пьяный) больши прорещи не могу... Хощу, хощу, но не могу же; не тако от вина, яко от силы красоты твоея аз ниспадаю... По этому отрывку можно судить и о свойствах языка комедии, неимоверно тяжелого и большею частию темного, особенно в разглагольствиях и рассуждениях, которыми до чрезвычайности растягивается и замедляется ход пьесы. В видах придать ей некоторое оживление, сверх шутовских сцен, внесено и несколько песен. Так после 3 действа в междосении поют зело жалобно каждый свой стих пленные цари; в 5 действе, сень 2, поют веселую песню пирующие солдаты; а в конце пьесы поют торжествующую песнь освобожденные иудеи. Песнь солдат отличается даже некоторою легкостью стиха. Орив поет: О братья наши! Не печалитесь, Ни же скорбите, Но веселитесь. Кто весть, кто из нас утре в живых будет? Смело дерзайте, Пока живете; Не сомневайтесь, Но веселитесь, До коих мест сердце в теле живет.[127] Вообще должно заметить, что тяжесть мудрых нравоучительных и рассудительных разглагольствий, какими всегда наполнялись комедии, хорошо чувствовалась их составителями или переводчиками и потому необходимою принадлежностью тогдашнего зрелища являлась всегда интермедия, нечто подобное теперешнему фарсу или дивертисменту. Так, сочинитель комедии о Блудном сыне в ее прологе говорит, что разделил пьесу на 6 частей и после каждой части «нечто примесихом, утехи ради, потому что все стужает (надоедает), что едино без премен бывает». Примесил же он к комедии пение, играние на органах и intermedium. О комедии «Алексей Божий Человек» мы упоминаем после всех других по той причине, что очень сомневаемся, была ли она представлена «в присутствии Алексея Михайловича при московском дворе».[128] На это не находим доказательств ни в самой пьесе, ни в известиях о первых наших театральных зрелищах. Верно только то, что она играна студентами в Киеве в 1673 году, «в знамение верного подданства и в честь царю Алексею». В сущности, это было восхваление и прославление московского царя. В Москве же играть эту пьесу не было достаточных поводов, и едва ли бы царь Алексей согласился поставить на сцену своей комедийной хоромины личность своего тезоименитого ангела, которого житие читалось благоговейно только на царских именинных трапезах. Комедия неудобна была для Москвы и особенно для царского дворца даже и по языку, испещренному не только южнорусскими, но во многих местах и польскими речениями. Если б она была играна в Москве, то непременно ее переделали бы на московскую речь, разумеется книжную, какою отличаются все остальные комедии. Одним словом, в Москве она была бы наряжена в московский костюм и самые сцены были бы названы не нахождениями, а сенями, как они назывались даже и в последующее, уже петровское время.[129] Нам кажется, что одною из первых комедий, представленных в Москве, в присутствии государя, была комедия Баязет. В ее эпилоге актеры говорят царю следующее: «Как древле пали все снопы пред единым снопом Иосифа, кланяясь, так и мы падаем на землю пред царским вашим величеством. Но что может значит наш поклон пред величеством и милосердием вашим? Однако ж, как некогда великий Александр, царь Македонский, сосуд студеной воды принял в дар от одного из рабов своих, предпочтя оный другим золотым жертвам, так и мы, уповая на превысокую милость в. ц. в., припадаем паки смиренно к подножию вашего престола, униженно моляще, да благоволит в. ц. в. сию малую и вскоре сотворенную комедию от нас, яко еще неискусных и несмышленных отрочат, всемилостиво восприяти».[130] Так могли говорить только те русские ученики-комедианты, с которыми ставил комедии магистр Яган. В другой комедии о Иосифе они тоже засвидетельствовали свою работу, объясняя, что паки (опять) малую, прохладную о преизрядной добродетели и сердечной чистоте комедию в действе о Иосифе в пречестные очи (царя) предпоставити умыслили и не отчаиваются, что обычная милость государя окажет свое благоизволение и к этому детскому действию их (во всемилосердом пресмотрении детского действия нашего проводите оное благоизволите).[131] Есть намек об отрочестве артистов и в жалобной комедии о грехопадении Адама и Еввы, где они именуют себя человеческими отроками и смиренно молят царя о прощении, что ныне при потешных радостных комедиях и едину малую жалобную комедию, т. е. об Адаме и Евве, примешали.[132] Радостными комедиями, без сомнения, названы те, где торжествует добродетель, т. е. вера в Бога, смирение и т. д., каковы, например, Есфирь, Юдифь, Товия, Баязет. В падении Адама, в торжестве греха, конечно, кроме жалости, никакой радости быть не может, вот почему она и отличена от других комедий именем жалобной. Мы не имеем сведений о том, продолжались ли театральные зрелища при царе Федоре Ал. и в правление царевны Софии. Можно полагать, что в осенний мясоед 1679 г., когда молодой царь неоднократно выезжал в Преображенское, там в ряду обычных веселостей могли быть представляемы и комедии. Вообще же время Федора, как особенно время Софии, не было благоприятно для подобных утех. Еще по смерти царя Алексея царская семья разрознилась, разделилась на две враждебные стороны, посреди ее шла постоянная темная смута и ненависть; притом именно та сторона (Нарышкины), которая наиболее благоприятствовала европейским новинам, с каждым днем все больше теряла свою силу и власть; другая сторона, забиравшая эту власть в свои руки, в лице своих деятелей числила очень многих ревнителей старого благочестия, да и сама стремилась утвердить свое значение на особом уважении к его порядкам и формам. Правила же старого благочестия совсем отвергали не только упомянутые утехи, но и малейшее отступление от укрепившихся обычаев. Все это мало способствовало тому, чтобы во дворце поддерживались Алексеевские немецкие потехи — комедии, как увеселения общие, общественные для дворца. Однако ж достаточно распространилось и утвердилось как факт мнение, что «в теремах просвещенной европейским учением царевны Софии Ал. представляли не только духовные трагедии, написанные другими, но и собственные ее сочинения и переводы; что она сама в представлении участвовала с приближенными боярышнями и царедворцами». Мне известно по семейным преданиям, писал кн. А. Шаховской, что прабабка моя Татьяна Ивановна Арсеньева, боярышня царевны Софии Алексеевны, представляла лицо Екатерины-мученицы в трагедии, написанной самой царевной (так она сказывала своей дочери, а моей бабке), и что Петр Великий, бывая всегда при театральных зрелищах в теремах своей сестры, прозвал Татьяну Ивановну «Екатериной-мученицей — большие глаза». При этом автор говорит еще, что представления в теремах завелись в 1690 году и что Дмитревский полагал, что Мольеров «Врач поневоле» если и не переведен самою царевною, Софиею, то верно игран в ее теремах.[133] Знающему читателю очень заметны рассказанные здесь несообразности. К сожалению, писатели о театре, вообще мало знакомые со своею историею, повторяли и даже распространяли краткое, но ошибочное указание Штелина, который в своем «[Кратком] известии о театральных в России представлениях» написал между прочим так: «царевна София с благородными девицами и мужчинами играла также в комедиях».[134] Заметка верная в отношении царевны, только не Софии, а Натальи Алексеевны, тоже сестры Петра, о которой во времена Штелина, стало быть, успели уже совсем забыть и помнили только одну царевну Софию, оставившую по себе историческую память, которой поэтому и присваивали все, чем замечательна была какая-либо царевна. Наталья Алексеевна († 1716) действительно была страстная любительница театра [135] и немудрено, что комедии давались у ней даже в ее хоромах с 1690 г., когда ей было уже 17 лет. Вероятнее, однако ж, что они ставились на старом Преображенском театре. Верно также, что она сама сочиняла разные комедиантские действа, ибо Бассевич прямо свидетельствует, что «принцесса Наталья, младшая и любимая сестра императора, говорят, сочинила незадолго до своей смерти две пьесы, расположенные по очень умному плану и в которых были подробности, не лишенные красоты, но недостаток в актерах помешал представить их на сцене».[136] Другой иностранец Вебер рассказывает, что «Наталья Алекс. (уже в Петербурге) заставляла играть драматические пьесы, которые смотреть волен был всякий.[137] Для помещения театра избрали огромный пустой дом, где устроили партер и ложи. 10 актеров и актрис были природные русские, не видавшие ничего кроме России, а потому можно вообразить себе их искусство. Великая княжна и сама сочиняла по-русски трагедии и комедии, заимствуя для них сюжеты из Библии или из обыкновенных вседневных приключений. Роль арлекина (непременное лицо) поручена была одному обер-офицеру, и он вмешивался со своими шутками туда и сюда в продолжение представления; потом выходил оратор и рассказывал о содержании и ходе пьесы, а наконец следовала и самая пьеса, где была изображена неудачность восстаний и всегда несчастный конец их. В этой пьесе, так объясняли Веберу современники, было выведено на сцену одно из последних стрелецких возмущений». Пекарский, у которого мы заимствуем эти сведения, открыл и самую пьесу, это — Стефанатокос, где аллегорически представлен заговор Шакловитого, со вставкою эпизода (IV действие) из старой комедии — Есфири.[138] После смерти царевны осталось довольно комедиантских письменных книг, составлявших целую библиотеку, таковы: о Георгие и Плакиде, тетрадь о страдании Ксенофонта и Марии, тетради Крисанфа и Дарии,[139] Адриана и Наталии, Июлиана, Евстафия Плакиды, Павла и Иулиании, Искупление человека от падения его, Повести о цесаре римском Отте.[140] Таким образом, театральный репертуар царевны Наталии носил в себе еще идеи XVII ст., держался около церковной книжности, а потому вместе с характеристикою самого спектакля, сделанною очевидцем Вебером, дает довольно определенное понятие о том, как составлялось и как велось комидийное действо и при царе Алексее. Затем согласимся, что все рассказываемое в разных историях нашего театра о царевне Софии должно относиться к царевне Наталии, ибо современных известий об артистических предприятиях царевны Софии, как и вообще о дворцовых театральных зрелищах в ее время, мы покуда не имеем. Заметим кстати, что при Петре, во время свадьбы шута Филата Шанского в 1702 г., комедия дана была уже в Грановитой палате, куда 26 генваря к строению будущей диолегии с Казенного двора отпущено на 20 персон тафты разных цветов 200 арш. да на завес тафты лазоревой 50 арш.; а февр. 10 в Оружейной палате велено изготовить к комедии: 12 киризов (кирасы) и лат с шапки, 15 пансырей с мисюрки, 12 сабель. Новое название диолегия очень верно определяло целый отдел пьес в тогдашнем репертуаре, в которых не было никакого драматического действия, а были только разговоры аллегорических лиц с целию изъяснить какую-либо общую нравственную или политическую мысль, с целию указать неисповедимые пути Божьего Промысла в жизни человеков или же оправдать дела государевы и осмеять его врагов — приверженцев староверства и невежества.