Забелин Иван Егорович / Домашний быт русских царей (46)

Кроме главнейшего полномочия, Менезиусу поручено было также приговорить в русскую службу «двух трубачей самых добрых, которые бы в ученьи свидетельствованы, ни высокой трубе танцы трубить; да рудознатных мастеров, самых же добрых, которые знают золотую и серебряную руду, и плавильщиков человек [дву или] трех или четырех».[68] Поручение о музыкантах может отчасти служить указанием, что Менезиус, как бывалый человек, не бесполезен был и при устройстве комединной хоромины или вообще театра, который только что пред его посольством заводился при дворе и большею частию устраивался в селе Преображенском. Что Менезиус имел какое-то отношение к этим небывалым еще забавам в царском быту, на это указывает также и один рассказ Лизека. «Чрез несколько дней после нашего отъезда, пишет Лизек, немецкие комедианты должны были представлять комедию, которая, как они уверяли, доставит большое удовольствие царю, если только в ней будет участвовать один из наших слуг. Это был балансёр, заслуживший своими шутовскими и ловкими действиями всеобщее удивление, особенно русских, которые единогласно решили, что он чародей и морочит добрых людей бесовскою силою. В самом деле, над его фокусами нужно было призадуматься. Например: он перекрестит несколько раз ножи, и они сами собою поднимают венки и деньги. Как мы ни присматривались к его штукам, но никак не могли отгадать причины странных явлений. Немцы и некоторые из русских просили послов оставить его в Москве, пока он покажет свое искусство царю и царице; но желание их не было исполнено. По отъезде нашем, слух дошел до царя и он тотчас послал вслед за нами генерала Менезиуса, бывшего некогда послом в Вене и Риме, с переводчиком, чтобы воротить в Москву нашего слугу-фокусника. На третий день они догнали нас в почтовых санях и, объяснив желание царя, просили отпустить сказанного слугу и уверяли, что царь отдарит его щедро и тотчас отпустит назад. Послы предоставили ему на волю. Он воротился в Москву, в царских палатах два раза показывал свои фокусы и удивил царя и царицу».[69] По всему вероятию, выбор Менезиуса для подобных поручений не был случаен; поручали ему как знатоку дела, как человеку более других известному и способному выполнить такое поручение. С другой стороны, это раскрывает близость его к Матвееву и вообще к людям, бывшим тогда в силе, а следовательно, и личную известность самому царю. Таким образом, сказание Нёвиля легко может быть объяснено в том смысле, что Менезиус, под видом потехи, обученья солдатскому строю, введен был и к царевичу Петру. С падением Матвеева удален был и Менезиус,[70] как человек, изъявлявший особенную ревность к Петру и его стороне. Он послан был в Смоленск, как говорит Нёвиль. В 1679 году действительно ему назначен поход с полком к Киеву против Турок.[71] В 1683 г. Менезиус снова является при дворе в качестве переводчика на конференции с шведским посольством,[72] а в 1689 г. он в Смоленске встретил Нёвиля, также в качестве переводчика и пристава. Вообще свидетельство Нёвиля едва ли можно отвергать вполне; лично познакомившись с Менезиусом, он, без сомнения, передал о нем сведения, какие слышал от него самого.[73] Но как бы то ни было, Менезиус ли, другой ли кто, во всяком случае, если верить словам Крекшина об устройстве Петрова полка, ранние потехи Петра не могли быть ведены без руководства человека, знавшего дело; а если при том существует свидетельство о гувернерстве Менезиуса, то мы имеем возможность принять это свидетельство за достоверное.[74] Военное дело требует строгого порядка, строгой точности и отчетливости в поступках и действиях, строгого подчинения общему строю дела, одним словом, требует всего того, что воспитывает, укрепляет и укореняет чувство долга. Можно с достоверностью полагать, что все это в отношении воспитания детей в царском быту было совершенною новостию во дворце царя Алексея Михайловича. Известно, что и прежде царевичи потешались воинскими играми и до этого времени они, может быть, начальствовали маленькою ратью из спальников и стольников, но тем не менее в этом, собственно царедворческом полку они все-таки оставались царевичами. Между малолетною ратью и ими существовало всегда огромное расстояние, которое не представляло ни одной точки, где бы возможно было уравнение отношений царственного ребенка с детьми царедворцев. Мы видели, что игры Петра начались с того же; ему набраны для забавы дети царедворцев. Но живой, умный, необыкновенно деятельный ребенок не мог, конечно, остановиться на этом и, без сомнения, устройство особого полка было вызвано какими-либо новыми его затеями, которые по живости его характера могли возникать ежечасно. Новый полк, Сформированный по правилам дисциплины, был шагом вперед, и шагом весьма важным по своим последствиям. Царевич, однако ж, и здесь отделился от толпы царедворческих детей чином полковника. Это очень понятно. Если в прежних играх он оставался на каждом шагу царевичем, то и в новой сфере забав, естественно, он должен был занять первенствующее место между сверстниками, ибо понятия о царственном значении его лица не могли допустить даже и в мелочах никакого уравнения с другими. Таким образом, царевич-полковник, по-видимому, играл прежнюю роль. Но на деле было не так. Весьма важно было то, что полковник, если и стоял выше солдата по своему чину, то он совершенно уравнивался с солдатом пред лицом дисциплины, порядка, военного стройства [75] и вообще обязанности службы. И тот и другой равно несли тяжесть и ответственность общего дела, которое, хотя бы и в забаве, все-таки становилось выше лица, представляло сущность, без которой не могла вестись самая забава и которой, волею-неволею, а необходимо было подчиниться. Светлому, еще ничем не затертому уму ребенка тотчас же раскрылась эта сущность, эта служба, для всех равная в своих требованиях. Трехлетний полковник, являясь с полковым рапортом к государю-отцу, мог ясно представлять себе,[76] что он уже не только царевич-сын, но и простой солдат, несущий свою обязанность, службу, долг, ибо «речение солдат, как и тогда понимали, означало всех людей, которые при войске суть, от вышнего генерала даже до последнего».[77] Таким, как кажется на первый взгляд, мелким различием в положении ребенка нельзя пренебрегать, особенно когда желаем выяснить сколько-нибудь причины того или другого направления в его развитии. Новое положение вслед за собою влечет и новое понятие, новое представление в уме о своем значении, о своих отношениях к другим. При этом должно заметить, что игры и игрушки для ребенка представляют такую же серьезную действительность, как и для взрослых деловые занятия в собственном смысле. Ребенок, когда говорит, что он играет, вовсе не то думает, что большой, определяющий этим словом пустую, по своим понятиям, деятельность ребенка. Каждая кукла, каждый предмет забавы, игра всякого рода для ребенка так же важны и знаменательны, как вообще дельные занятия взрослых или больших. Итак, в качестве полковника, являясь рапортовать о делах полка, ожидая повелений, исполняя их, царевич с каждым днем все более и более, по необходимости, должен был знакомиться с существенным делом своей забавы, т. е. с порядком, правильностию, отчетностию воинских занятий, с ежечасным трудом, с очевидной потребностью ученья и знанья. Он не остановился на том, на чем многие могли остановиться, именно на стремлении только повелевать, которое так было свойственно его положению; напротив, гениальность его тем особенно и обозначается, что, вникнув в сущность дела, он с полною радостию подчинился вполне всем условиям воинской науки, поставил выше всего не пустые формы, ни к чему не ведущие, а ученье, хитрость ратного дела, которая одна только его и интересовала. А с этой стороны, несмотря на малые лета, его потехи теряли уже значение обыкновенной детской забавы и становились делом серьезным, которое, в глазах его, равнялось с обучением грамоте и другим предметам, не носившим имени потех и потешек. Что маленький Петр так именно понимал свои воинские игры, это доказывается тем, что он, с каждым годом, все более и более расширял круг этих игр и восходил постепенно от простого полкового ученья ружейным выметкам и разным приемам фронта, ручным ухватам, как тогда выражались, к артиллерийской стрельбе, к инженерному делу, к созиданию земляных окопов и крепостей, к осаде и штурмованию этих укреплений, к разным эволюциям на воде и к мореходству. В таком понимании своей забавы он решительно расходился с мнением века, со своими современниками, которые уже гораздо после узнали значение этих, как бы пустяшных, одним словом, потешных дел гениального ребенка. Поистине это была самая лучшая и, при тогдашних средствах образования, самая разумнейшая школа для развития природных дарований ребенка. Здесь пытливый детский ум ежеминутно находил себе дело. Если ручные ухваты, ружейные выметки, шагистика и тому подобные упражнения первоначальной науки представляли мало пищи для соображений и рассуждений, приучая только к бодрому, бесскучному труду, то практическое применение этих упражнений, штурмы и осады и т. д., давали широкий простор умственным силам, вызывали их к деятельности самостоятельной. А для ребенка, как и вообще для человека, нет выше радости, как видеть плоды своей деятельности, чувствовать себя победителем труда, одним словом, чувствовать силу своих дарований. Вот почему, когда Петр взял приступом первый потешный городок, радости его при этом событии не можно было описать, как свидетельствует Крекшин.[78] Это было полное торжество бесскучного труда и детской мысли, неутомимо работавших в воинском ученьи с самых ранних лет. Мы не говорим уже о том, как благотворны были потехи Петра для развития физических сил ребенка. Необыкновенно крепкое сложение и цветущее здоровье, которым он обладал, служат полным доказательством, как были полезны эти деятельные воинские игрушки.[79] Многое также в этой школе послужило задатком в определении и направлении нравственной стороны. Привычка к труду неутомимому и бесскучному, привычка к лишениям разного рода, какие необходимо являлись при исполнении различных обязанностей, строгий порядок и точность в действиях, без чего невозможен был правильный и успешный ход дела, т. е. самой игры, а следовательно, строгость и нелицеприятность взысканий за нарушение установленного порядка — все это, хотя и в малом виде, хотя и в зародышах, представляло богатую почву для развития тех высоких нравственных качеств, совокупность которых явила беспримерный образ в истории государей. Но важнее всего по своим последствиям было то, что Петр в этой только школе мог выяснить себе великую истину, ставить дело выше лица, общую цель выше личной цели, и в этой только школе мог последовательно низвести свое значение со степени царевича до степени полного солдата, а потом первого работника и слуги государству. Мы заметили уже, что чин полковника был первым и важным шагом, шагом именно к тому, чтоб сделаться полным солдатом. Если цель хорошего солдата быть генералом, как говорят, то несравненно высшая цель предстоит генералу, и особенно такому, каков был Петр, готовившийся управлять громадным и притом неустроенным государством; эта-то высокая по своей нравственной основе цель заключается в том, чтоб быть полным солдатом, т. е. войти в сферу низшей чернорабочей деятельности, до подробностей узнать ее требования, нужды, труды и подвиги, одним словом, сродниться с нею и таким образом получить законную возможность разумно ею повелевать, разумно употреблять ее силы на общую пользу. Сделавшись рядовым, став в ряду обыкновенных служебных лиц, Петр тем самым вошел в незнакомый для царевичей и по многим причинам недоступный дотоле круг простых и прямых отношений между сверстниками-сослуживцами. Он стал лицом к лицу с черною работою и искренно полюбил ее, как существенную основу всякого дела. Взгляд его и на свое призвание и на людей по необходимости должен был измениться. Прежние формы отношений к подчиненной среде, все эти чины и чинности, были забыты, сделались даже смешными и удалены на задний план; впереди поставлено было дело, труд и работа, а потому и каждый истинный работник становился для Петра не только сослуживцем, товарищем, но [и] близким другом. К таким людям он привязывался всем сердцем, глубоко ценил и уважал их. Все обыкновенные существующие отличия и различия людей совершенно сгладились перед этим новым определением их значения и достоинств. А как важно и благотворно было это новое начало отношений для государственной деятельности, тому служит доказательством вся эпоха преобразований, явившая столько талантов, способностей, умственных и нравственных сил, которые до того времени или дремали среди умственного застоя или почитались контрабандою. Кроме того, при этом непосредственном, ближайшем знакомстве с черным трудом и его представителями мог с большею силою выработаться и тот необыкновенный дар уменья открывать в людях способности и таланты, выбирать полезных деятелей, дар, которым в высшей степени обладал творец нового порядка в русской жизни. Вообще, время первоначальных потех Петра по своему значению для его истории заслуживает подробного изучения и тщательных разысканий. Но вот среди детских игр и потех наступило наконец время книжного учения и писания. Крекшин [80] рассказывает, что книжное учение, под руковод­ством Зотова, началось 12 марта 1677 года, т. е. когда царевичу был на исходе пятый год. Действительно, в царском быту обученье грамоте начиналось с пятилетнего возраста.[81] Но, принимая в соображение детство Петра, которое, как отчасти уже видели, весьма рано выразило силу способностей ребенка, можно усомниться в точной справедливости [82] этого свидетельства, и тем более что Крекшин умалчивает о том, с азбуки ли начал Зотов обучение или с других книг, следовавших по тогдашнему курсу за азбукою. Притом Крекшин писал об этом, без сомнения, по преданию, по рассказам. Наводит нас на сомнение одно официальное указание, которое, хотя и не представляет прямого свидетельства по этому предмету, тем не менее, в настоящем случае, заслуживает внимания. Из расходных книг Тайного приказа узнаем, что подьячий тайных дел Григорий Гаврилов в октябре и ноябре 1675 г. писал в хоромы к государю азбуку и часослов (Петру 3 ½ года). 26 ноября, когда, вероятно, он окончил свой труд, ему выдано в награду 10 рублей,[83] а 27 числа в соборе Николы Гостунского служили молебен для многолетнего здравия царевича Петра Алексеевича, на что причту выдано: протопопу 10 p., трем священникам по 5 p., двум дьяконам по 3 p., дьячку полтора рубли, трем понамарям по 25 алтын. Известно, что ученье всегда начиналось молебном, который служили не только дома, но и по церквам. Совпадение этих двух обстоятельств наводит на мысль, не началось ли ученье грамоте с этого времени, то есть с лишком за 1 ½ года раньше, чем свидетельствует Крекшин. К тому же был обычай ученье начинать с пророка Наума, т. е. с 1 декабря.[84] Что же касается до того, что азбука и часослов были писанные, а не печатные, каких уже перед тем временем было несколько изданий, то, без сомнения, они были написаны крупным уставом и с разными украшениями, что на первый раз для ребенка было даже необходимо, дабы заинтересовать его наукою. Впрочем, наше предположение требует еще более крепких подтверждений, за неимением которых остановимся на рассказе Крекшина.[85] Наступило пять лет царевичу, но возрастом и остротою разума он одарен был не по летам. Отца он лишился на четвертом еще году. Царь Федор Алексеевич, старший брат Петра, «вельми любяше царевича и зрения его ради часто приходя к вдовствующей царице Наталии Кирилловне», посоветовал однажды, что время посадить его за грамоту. Нужно было сыскать учителя, кроткого, смиренного и ведущего божественное писание. Бывший при этом вместе с государем боярин Федор Соковнин [86] донес их величествам, что имеется муж кроткий и смиренный и всяких добродетелей исполнен, в грамоте и писании искусен, из приказных, Никита Моисеев Зотов. Государь повелел представить его. Не объявляя Зотову о царском решении, Соковнин привез его во дворец, ввел в переднюю комнату и велел дожидаться. Через несколько времени один из комнатных вышел и спросил: «кто здесь Никита Зотов?» Зотов объявил себя. — «Государь изволит тебя спрашивать, пойди вскоре», — сказал комнатный. При этих словах Зотов пришел в страх и беспамятство, так что не мог двинуться с места. Он вовсе не подозревал, по какому случаю должен был предстать пред светлые очи государя. Комнатный взял за руку кроткого и смиренного учителя и в утешение объявил ему, что милости ради государь его требует. Но оробевший учитель просил, чтоб дали хоть малое время, когда придет в память. Постояв немного, сотворил он крестное знамение и пошел за комнатным во внутренние покои к царскому величеству. Государь милостиво принял его, пожаловав к руке. Началось испытание: Зотову велели писать и потом честь книги. К испытанию был призван Симеон Полоцкий, муж премудрый в писании, который, рассмотря писание и слушав чтение Зотова, объявил государю, яко право то [87] писание и глагол чтения. Проэкзаменованный учитель был отведен Соковниным к царице. Когда Соковнин представил его, царица, держа за руку маленького Петра, обратилась к избранному учителю с следующею речью: «Известна я о тебе, что ты жития благого, божественное писание знаешь, — вручаю тебе единородного моего сына. Прими его и прилежи к научению божественной мудрости и страху Божию и благочинному житию и писанию». До сих пор Зотов мало понимал, в чем дело. Услышав повеление царицы, — весь облияся слезами, упал к ее ногам и, тресеся от страха и слез, проговорил: «несмь достоин принять в хранилище мое толикое сокровище». Государыня, повелев встать, продолжала: «Приими от рук моих, не отрицайся принять. О добродетели и смирении твоем я известна». Зотов же не возста, лежа у ног, помышляя свое убожество. Государыня, снова повелев встать, пожаловала его к руке и приказала явиться наутрие для учения царевича. На другой день утром, в присутствии царя Федора, патриарх, сотворя обычное моление, окропя блаженного отрока святою водою и благословив, вручил его Зотову. Зотов, посади царевича на место, сотворил ему земное поклонение и начал учение. В то же время учитель был щедро награжден: патриарх пожаловал ему сто рублей, государь — двор, государыня — две пары богатого платья и весь убор. Царевич учился прилежно и охотно. Главный и первый предмет преподавания заключался в чтении и учении часослова, псалтыря, Деяний и Евангелия. Вместе с тем Зотов же учил царевича и писать. Обучение письму началось, кажется, на восьмом уже году, на что указывает известие о переплете в червчатый бархат царевичевой буквари (прописи) 15 марта 1680 года. Читать и писать царевич учился на особом учительном налое, на котором учитца государь грамоте, шириною в 1 ½ арш., вышиною в аршин, который в 1680 г. был обит на хлопчатой бумаге червчатым атласом с серебряным галуном, а в 1682 г. алым атласом. Не встретилось нам известий о том, учился ли царевич церковному пению,[88] которое, как известно, составляло необходимую и неотменную часть тогдашнего начального образования. Отсутствие положительного указания по этому предмету не может служить доказательством, что пение не входило в первое учение Петра. Притом, кроме Зотова, в современных расходных записках (1683 г.) упоминается еще учитель Афанасий Алексеев Нестеров, который, может быть, и был учитель пения. Но обыкновенный курс учения значительно пополнялся при руководстве Зотова другими средствами образования. В праздное время царевич с любопытством слушал истории, дела храбрых и премудрых царей, любил смотреть книги с кунштами, т. е. с рисунками, с которыми он был уже знаком еще до начала обучения грамоте. Книги эти, составляемые для забавы детей, назывались обыкновенно потешными.[89] Но умный учитель обратил на это особенное внимание и представил царице, что таким легким и занятным способом можно познакомить царевича со многими полезными знаниями, и просил, чтоб были избраны искусные художники для составления подобных книг и училищ, т. е. иллюстрированных тетрадей. Государыня весьма обрадовалась этому предложению, повелела выдать из домашней царской библиотеки все исторические «книги с кунштами и всея России книги с рисунками градов и книги многие знатных во вселенной городов».[90] При помощи тогдашних живописцев Зотов составил значительное собрание разных кунштов, приказав написать лучшим драгим мастерством, красками: грады, палаты, здания, дела военные, великие корабли и вообще истории лицевые с прописьми, т. е. с текстом, и распределил все эти книги и училища по разным покоям царевичевых хором. Когда царевич в учении книжном слишком утруждался, Зотов брал из рук его книгу и в увеселение сказывал: «о блаженных делах родителя его царя Алексея Михайловича и царя Ивана Васильевича, храбрые их и военные дела и дальные нужные походы, бои, взятье городов, и колико претерпевали нужду и тяготу больше простого народа, и тем коликие благополучия государству приобрели, и государство Российское распространили. Так поведал дела в. к. Дмитрия Донского и дела князя Владимира и Александра Невского и о прочих». А чтоб представить все это наглядно, показывал ему изображение рассказанных историй и подвигов и, переходя из комнаты в комнату, знакомил его с различными науками, присовокупляя, что без них державным монархам невозможно быть. Рассказ Крекшина [91] вполне подтверждается современными официальными свидетельствами. В описании царского домашнего быта [92] мы уже имели случай заметить, что обучение детей или, точнее, передача им разных сведений, доступных тому времени, была ведена посредством картинок и имела довольно правильный состав. Книги с картинками исторического содержания назывались царственными, потому что излагали истории царств. Все другие предметы, изображенные в картинках, светского содержания, носили имя потешных, увеселительных, служивших для забавы, ибо назидательным, учительным в собственном смысле почиталось одно только Cв. Писание и вообще книги церковно-учительные. Поэтому и все эстампы, гравюры, привозимые с Запада, также носили название потешных, фряжских и немецких листов. Таким образом, Зотов не был первым вводителем этой методы знакомить детей с разными предметами быта и тогдашних знаний посредством картинок, как можно бы отчасти заключить из слов Крекшина. Он мог сделать только более обширное приложение этой методы при обучении Петра. Еще князь Щербатов, издавая в прошлом столетии разные летописцы под именем «Царственной книги», «Царственного летописца» и «Древнего летописца»,[93] которые были украшены множеством картин, заметил, что эти книги составляли некогда одно целое, и на основании слов Крекшина предположил, что сии сочинения могли быть употреблены для науки Петру Великому.[94] Действительно, в расходных записках 1677 года встречаем указание, что 24 марта дьяк Андрей Юдин принес в Оружейную палату, которая в то время заведовала иконописными и живописными работами, «книгу царственную в лицах, писана на александрейской бумаге в десть, была переплетена, и из переплету вывалилась, и многие листы ознаменены, а не выцвечены, шестьсот тринадцать листов, а на тех листах тысяча семьдесят два места (рисунков); а приказал тое книгу расцветить иконописцам; а которые драные листы в той книги и те листы переписать вновь; а сказал: тое книгу выдал ему от в. государя (Федора Алексеевича) из хором боярин и дворецкой и оружейничей Богдан Матвеевич Хитрово». Книга была отдана иконописцу Филиппу Павлову с товарищи на подряд, по уговору за дело со всякого места (рисунка) по 6 денег.[95] Таким образом, время, когда эта книга поступила в руки мастеров для возобновления, именно 24 марта, совершенно совпадает с началом обучения Петра Зотовым (12 марта). Припомним, что тогда же царица Наталия Кирилловна повелела отдать Зотову и все исторические книги с кунштами. Нет сомнения, что это та самая книга, по которой Петр знакомился с русскою историей и которая потом в беспорядке найдена Щербатовым и издана под именем летописцев. Теперь она принадлежит патриаршему книгохранилищу [96] и приобретает в глазах любителя старины новую цену, как памятник первоначальной науки великого Преобразователя. Потешные книги и потешные фряжские листы по своему содержанию принадлежали также большею частию к историческому отделу сведений. Под словом потешный, как мы заметили, разумели тогда всё, что не входило в круг церковной книжности. Поэтому потешные книги и потешные листы могли быть сказочного, забавного содержания, а также изображали и описывали предметы более или менее назидательные или, как свидетельствует Крекшин,[97] грады, палаты, здания, великие корабли, дела военные, бои, взятие городов, истории лицевые и т. п. Впрочем, доступные нам официальные указания о потешных книгах и листах редко обмолвливаются об их содержании и потому мы совершенно лишены возможности определить, какими именно изображениями начались образовательные забавы маленького Петра. Известно только, что потешные книги очень рано вошли в круг этих забав.[98] Так, 8 января 1675 года, когда царевичу был третий еще год, иконописец Тимофей Резанец писал ему потешную книгу в четверть листа, расцветив ее шафраном, виницейскою ярью и белилами. Написать приказала боярыня Матрена Васильевна Блохина. 2 июня 1676 г. иконописец Никифор Бовыкин также писал книгу шафраном на толстой и гладкой доброй бумаге, по приказу боярыни Матрены Романовны Леонтьевой. 20 июня иконописец Федор Матвеев писал потешную книгу и расцвечивал сусальным золотом по приказу боярина оружейничего Б. М. Хитрово. 1680 г. января 15 и февраля 17 Тимофей Рязанец расцвечивал шафраном потешные тетради по приказу боярина Род. Матв. Стрешнева.[99] 19 марта одна потешная книжка была переплетена в алый бархат. Но само собою разумеется, что эти отрывочные сведения, случайно сохранившиеся, не дают полного отчета о всех книгах и тетрадях, какие в разное время были изготовлены царевичу. Они не могут также положительно указывать, что забавы царевича этими книжками начались на третьем году; потешные книги, тетради и листы поступали в число игрушек с того времени, как ребенок начинал смыслить. Сестре Петра царевне Наталии Алексеевне потешная книжка была написана, когда ей было только полтора года, 7 февраля 1675 года.[100] О потешных листах официальные записки сообщают, что в 1680 г. 11 марта царевичу в хоромы было куплено потешных листов на гривну, а в 1682 г. 29 апреля стольник Тихон Никитич Стрешнев в хоромы взял сто листов фряжских (№№ 240 и 543). Нужно заметить, что фряжскими листами убирались также и стены в комнатах, следовательно, в настоящем случае эти листы могли быть употреблены и на такую уборку. Но все равно, на стенах ли, в руках ли ребенка, эти листы были весьма важным и по времени в высшей степени полезным руководством для обогащения детского ума разнородными более или менее практическими сведениями, которые восполняли в тогдашнем образовании весьма ощутительное отсутствие наук. К этим гравированным листам присоединялись и рисованные, вероятно пополнявшие выбор печатных листов. В 1679 году 19 декабря живописец Карп Иванов [Золотарев] писал царевичу «на Александрейском листе красками и золотом: двенадцать месяцев и беги небесные против тою как в столовой в подволоках написано», то есть в плафоне столовой комнаты.[101] Таким образом, курс обучения был по преимуществу практический, более увеселительный или потешный, как тогда говорили. По содержанию он был слишком беден и не имел никакой заранее определенной системы, но зато как нельзя более соответствовал вкусам и потребностям даровитого ученика, соответствовал именно тою стороною, которая вместе с первыми его играми, присвоила такой дельный и деятельный характер дальнейшим потехам и забавам царевича. ——— Скоро и легко маленький Петр прошел все науки. «По немногом учении и трудах богодарованною премудростию все совершенно обучи, — замечает Крекшин, — а книжное учение толико име в твердости, что все Евангелие и Апостол наизусть или памятью остро прочитал... Егда семя благих учений вкоренися в сердце юного отрока, тогда разжеся любовию, еже бы вся, предлагаемая во учении, действом исполнить, созидать грады, и таяжде брать, полки водить и действие боев и морское плавание видеть, и красная здания созидать».[102] Если, с одной стороны, к тому же самому вели первые его игры, то с другой, книги с рисунками, фряжские листы и разные куншты с изображением военных дел более и более укрепляли преобладающее направление в занятиях и забавах ребенка, с каждым днем расширяли круг его сведений об этих любимых предметах. Потехи шли вперед и вперед, становились серьезнее, принимали вид действительного служебного дела. В начале 1682 года у хором царевича была устроена потешная площадка, на которой поставлены потешный деревянный шатер и потешная изба — это было нечто вроде воинского стана. На площадке стояли рогатки и деревянные пушки, из которых, вероятно посредством какого-либо механизма, стреляли деревянными ядрами, обтянутыми кожей. Соберем опять сведения о заготовлении с этого времени разных потешных воинских предметов. 23 марта 1682 г. боярин Родион Матвеевич Стрешнев приказал починить два потешных барабана, присланных из хором царевича, да вновь сделать большой барабан «против стрелецких». Новый барабан с кожею, снурами и деревом стоил рубль. Изготовленные барабаны поданы в хоромы. 13 апреля Стрешнев снова выдал из хором потешный барабан для починки заново. 13 января 1683 г. велено сделать в хоромы две пушки деревянные, мерою одна в длину аршин, другая в полтора аршина, на станках, с дышлы и с колесы окованными; пушки внутри опаяны жестью, а снаружи высеребрены; станки, дышла и колесы расписаны зеленым аспидом (под мрамор), все украшения на них, каймы, в кругах орлы и клейма и репьи были оловянные литые. 26 марта пушки поданы в хоромы. 6 мая 1683 года, в 12 часу дня, Петр, уже царь, выехал для потех в село Воробьево и прожил там все лето до половины августа, возвращаясь в Москву только на несколько часов, по совершенной необходимости, для присутствия при церковных торжественных службах и церемониях и по случаю приема посланников. Судя по многим указаниям расходных записок дворца, воинские потехи в это время шли с большою деятельностию, барабаны немилосердо пробивались насквозь и высылались в Москву, в Оружейную палату для починки. Еще пред выездом, мая 3, был прислан для починки потешный большой барабан, у которого верхняя кожа во многих местах была пробита и струны изорваны. Мая 7 присланы для починки три [103] потешные барабана; мая 9 два пробитых барабана возобновлены и расписаны красками; мая 20 присланы два барабана, один большой, другой маленький; кожи у них все проломаны. Потом дошло дело и до пушек, но уже не деревянных, а медных и железных. 4 июля стольник Гаврила Иванов Головкин выдал от государя из хором «шестнадцать пушек малых,[104] и в том числе пушка большая без станку, две пушки большие на полковых станках, две пушки поменши тех на полковых же станках, три пушки верховые с станками, две пушки без станков большие, пушка малая без станку, три пушки на волоковых станках медные, две пушки железные без станков, а приказал к первой пушке сделать два станка один полковой, другой волоковой; а которые пушки без станков, к тем пушкам приделать станки полковые и росписать красками цветными, а старые станки починить и колеса приделать новые». В июле же, вероятно, полковым музыкантам, сиповщикам, сделано 25 сипошь (дудок) деревянных точеных, кленовых. Известие о приведении в порядок медных и железных пушек дает понятие, что пушки эти были уже в деле. Действительно, в этом Воробьевском походе к обыкновенным экзерцициям и потехам присоединились и потехи огнестрельные. В мае на Воробьеве Пушкарского приказа гранатного и огнестрельного дела русскими мастерами и учениками произведена была потешная огнестрельная стрельба под руководством огнестрельного мастера Симона Зомера,[105] выехавшего в 1682 году и служившего капитаном в Выборном полку думного генерала Агея Алексеевича Шепелева. 27 мая выдано этим мастерам по портищу сукна. В другой раз они награждены августа 17, причем вообще сказано, что «государь пожаловал за их многие огнестрельные потешные стрельбы, что они стрельбы делали в походе в селе Воробьеве пред великим государем, мая 30 дня стреляли». Таким образом, 1683 год был, кажется, первым годом, когда Петр перенес свои потехи в поле. События 1682 года, когда он сделался царем и, следовательно, получил большую свободу и больший простор в своих забавах, не позволили воспользоваться в то же лето приобретенною властию вполне распоряжать [sic] необходимыми средствами для расширения круга любимых забав: тому мешала стрелецкая смута. К этому же 1683 году, еще к началу кампании, как можно выразиться, относится, без сомнения, и тот анекдот по поводу псовой охоты, который рассказывает Крекшин. «Любомудрый и трудолюбивый монарх и в детских летах не детскими и не псовыми и птичьими охотами забаву имел, но отдетска любил военные науки, для чего набрал невзрослых и малых и с ними упражнялся, созидая грады, ведя апроши, штурмуя, полевые конные и пешие полки уча экзерциции, и даже имя свое написал в список с рядовыми солдатами».[106] Но такие потехи и труды, естественно, не могли нравиться царедворцам, стольникам, детям бояр и других сановников, обязанных быть при нем по наряду, по службе. «Бывшие в летах и жившие в леностях, продолжает Крекшин,[107] возомнили себе в великий труд и неспокойство эти полевые потехи и выхваляли государю охоту со псы и птицы, себе в облегчение». Петр согласился потешиться этою охотою, назначил день. Когда все было готово, прибыв на место, он предложил собранию, что желает охотиться только с самими царедворцами, а не с их холопями, и велел служителям ехать по домам, а псов отдать их господам. Таким образом, псарня очутилась на руках у самих бояр, которые своры привязали к седлам или вздели на руки. Но по непривычке к делу новых псарей, псарня вскоре замешалась, а с нею замешались и кони, и освирепев, скакали по полю, влача псов и выбивая из седла наездников, из которых многие едва живы остались. Это доставило большое увеселенье государю. На другой день Петр назначил охоту с птицами и спросил царедворцев, желают ли еще веселиться? Поняли царедворцы, что не лежит сердце у государя к этим забавам, и отреклись. Тогда Петр спросил их: псарями ли лучше быть или светлыми воинами; в шнурах псовых лучше ли находить забаву или в оружии? Нет, в оружии слава всесветлая, отвечали царедворцы. «А когда всесветлая слава в оружии, так зачем же к охоте от дел царских меня отвлекаете и от славы к бесславью. Я царь, и подобает мне быть воину, а псы приличны пастухам и тем подобным».[108] Можно было бы усомниться в справедливости этого рассказа или по крайней мере в речах, произнесенных одиннадцатилетним царем, тем более что Крекшин вообще любит влагать в уста своего героя красноречивые и разумные не по летам речи; но, имея в виду весь ход детских забав Петра, можно с полною верою допустить, что он так именно мыслил о своем призвании и, следовательно, мог так именно повести рассказанное событие и так выразить царедворцам свое мнение о назначении царя, как первого в царстве воина. Что же касается до того обстоятельства, что случай этот относится к Воробьевскому походу 1683 года, то на это указывают расходные записки, в которых, между прочим, находим, что 21 апреля для царя были приготовлены трои нитяные своры и три ременные ошейника, а 2 мая куплена живая лисица с детьми за два рубли, которая, вероятно, в конце мая и была отвезена в село Воробьево, ибо за провоз ее туда выдано 2 июня постельному сторожу Тимошке Федорову четыре алтына (№ 353). В то время как одиннадцатилетний царь Петр забавлялся на Воробьевых горах воинскими потехами, в Москву в июле прибыл секретарь шведского посольства и известный путешественник по Азии Кемпфер. Он видел обоих царей, Петра и слабого брата его Ивана, которые принимали посольство в Грановитой палате. Рассказ Кемпфера об этой аудиенции особенно любопытен в отношении того впечатления, какое произвел на путешественника младший царь Петр. Оба их величества, пишет он, сидели на двух серебряных креслах, на возвышении в несколько ступеней. Над каждым креслом висела икона. Одежда царей блистала золотом и дорогими камнями. Вместо скипетров они держали в руках длинные золотые жезлы. «Старший сидел почти неподвижно с потупленными, совсем почти закрытыми глазами, на которые низко была опущена шапка; младший, напротив того, взирал на всех с открытым прелестным лицом, в коем, при обращении к нему речи, беспрестанно играла кровь юношества; дивная его красота пленяла всех предстоящих, так что если б это была простого состояния девица, а не царская особа, то, без сомнения, все бы должны влюбиться в него». Кемпфер дает Петру даже 16 лет, если это не описка или не опечатка издателей его сочинения. Когда посланник, произнеся речь, подал королевские грамоты, старший царь Иван Алексеевич, протянув внезапно и преждевременно руку свою (для целования), привел посольство в немалое замешательство. «После того оба царя встали и, приподняв несколько шапки, спросили о здравии короля. При сем молодой наставник старшего царя поднял его руку и, так сказать, взял оною его шапку. Младший же царь по живости своей поспешил встать и сделать вопрос,[109] так что его старый наставник принужден был удержать его, дабы дать старшему брату время встать и вместе с ним вопросить».[110] Другой случай, характеризующий живость Петра, еще трехлетнего ребенка, рассказывает в своих записках Лизек. Австрийское посольство, которого он был также секретарем, прибывшее в Москву в начале сентября 1675 г., было принято царем в Коломенском дворце, потому что царица желала видеть церемонию въезда и приема послов, не быв, разумеется, видимою сама; загородный же дворец представлял к тому все удобства. Во время аудиенции царица с семейством находилась в смежной комнате и смотрела на церемонию чрез отверстие не совсем притворенной двери. Но по окончании приема маленький князь, младший сын, замечает Лизек, открыл потаенное убежище матери, отворив дверь прежде, нежели послы вышли из аудиенц-залы.[111] К сожалению, о подобных случаях, о делах его детства мы имеем самые скудные сведения. Крекшин рассказывает еще о том, как маленький Петр жаловался брату Федору на нового Годунова, боярина Языкова, который предлагал и даже дерзновенно будто бы выговаривал царице Наталии Кирилловне, жаловавшейся на утеснение в покоях, выехать в другой дворец, может быть один из загородных. Видя печаль матери по поводу этого предложения, царевич однажды сказал Зотову: «идем, да поклонюся брату моему, царю Федору Алексеевичу». Ни Зотов, ни царица не знали будто бы о его намерении. Пришед к царю, он держал, при всем синклите, следующую речь: «Жалобу приношу на Годунова, нарицаемого Языкова, который хочет меня нечестно и с матерью моею выслать из дома моего отца и от тебя, любезного моего брата, как древний Годунов царевича Димитрия. Если он (Языков) тебе и угоден, то я все таки хочу жить вместе с тобою в одних чертогах, чтоб спасти жизнь свою от этого убийцы».[112] Облившись слезами и обратясь к предстоявшему синклиту, он заключил: «или я не сын державного царя Алексея, что мне уже и в доме отца моего и угла нет?» Царь Федор облобызал ребенка, посадил возле себя на троне и, оправдывая Языкова, сказал, что повелел в прибавку дать царице новое помещение во дворце. Это было в 1679 году. Около этого времени действительно построены были для царицы Наталии с сыном новые хоромы, примыкавшие к патриаршему двору.[113] Языков, думая, что царевич жаловался по научению Зотова, употребил все свое влияние, чтоб удалить его от царевича. В 1680 г. Зотов был послан с послом Тяпкиным в Крым для заключения мира; но по возвращении по-прежнему оставался при Петре учителем. Припомним также несколько указаний о кормилице Неониле Ерофеевой, которую ребенок, как видно, любил и очень заботился об устройстве ее домашних дел. В сентябре 1683 года она погорела. Петр пожаловал ей, для пожарного разоренья, сто рублей, и когда она снова построилась, в конце октября, послал к ней на новоселье хлеб-соль, то есть хлеб, купленый за 6 денег и оловянную солонку с солью, купленную за три алтына две деньги. В 1684 году кормилица Ненила задумала выйти замуж. Государь дал ей на приданое тысячу рублей: 500 рублей 1 мая и 500 рублей 30 августа, сумма по тому времени весьма значительная. Она вышла замуж за князя Михаила Никитича Львова и с той поры именовалась уже княгинею Ненилою Ерофеевною, состоя в чиновных списках придворного царицына штата первою под дворовыми или придворными боярынями, с именем боярыни, где она упоминается еще и в 1695 году.[114] В 1692 г. марта 24 государь пожаловал ей, вероятно также на новоселье, четыре пары соболей, одну в 20 руб., другую в 15 р. и две по 10 p. (№№ 258, 295 и 567). В этой попытке собрать мелкие указания о детстве Петра мы останавливаемся на 1683 годе, отлагая до другого времени и новых поисков описание последующих потех, перенесенных в 1684 году в Преображенское, где с потехами почти незаметно слилось и великое дело преобразования.[115]