Меню
Назад » »

Свт. Иннокентий Херсонский / Сборник слов и бесед Падение Адамово (2)

Беседа в среду 2-й недели Великого поста (На слова из Быт.3,1-5) И рече змий жене: что яко рече Бог: да не ясте от всякаго древа райского; И рече жена змию: от всякого древа райского ясти будем: от плода же древа, еже есть посреде рая, рече Бог, да не ясте от него, ниже прикоснетеся ему, да не умрете. Ирече змий жене: не смертиюумрете: ведяше бо Бог, яко в оньже аще день снёсте от него, отверзутся очи ваши, и будете яко бози, ведяще доброе и лукавое (Быт. 3; 1-5). Увы, как не многого стоило погубить нас! Ибо вот все, чем диавол низринул в бездну прародителей наших! Для обольщения нас не употреблено ни знамений, ни чудес, а только сказано несколько слов, - и мы не могли устоять против них! И какие это слова? Такие, что их, казалось, мог победоносно отразить даже отрок. В самом деле, кто поверит ныне, чтобы Творец мог, как клевещет змий, запретить человеку что-либо по зависти и из опасения, дабы он не сравнялся с Ним в совершенствах? На такую клевету всякий готов с ответом, что у Всеблагого Бога не может быть зависти, и что, с другой стороны, человеку нельзя быть вторым богом: ибо два бога невозможны. Столь же странно было думать, чтобы сего невозможного совершенства можно было достигнуть вкушением от плодов какого бы то ни было дерева. И тут многие и из нас тотчас сказали бы, что никакой на свете плод древесный не может сделать этого. Между тем прародительница наша, - хотя и не одними сими мыслями и обещаниями, а и собственным любопытством и самым видом древа, - но тронется и увлечется, как увидим, до того, что, забыв заповедь Божию и страх смерти, прострет руку свою к плоду запрещенному!.. Не знак ли это, подумает кто-либо, что прародители наши находились по уму своему в состоянии еще не вполне совершенном, и что потому же они не вполне способны были вынести того искушения, коему подвергнуты? Нет, думать таким образом значило бы обвинять Провидение Божие в том, что оно вывело на сражение воина, не снабдив его достаточно ни силой, ни оружием. Так не поступают и благоразумные из людей, кольми паче Бог Всеблагой и премудрый. Если человек подвергнут искушению, то потому, что мог победить его. Почему же не победил? Потому, что не захотел победить. Почему не захотел? Потому, что обладал свободой и допустил чувственности затмить в себе рассудок. При таком затмении и ныне самые высокие по уму люди становятся иногда неразумнее малых детей, и совершают такие дела, о коих каждый невольно спрашивает: как эту странность мог сделать такой умный человек? "Но при самом затмении рассудка от чувственности, - возразишь, - как можно было поверить таким невероятностям, какие говорил змий? Такое доверие не совместно с предполагаемым совершенством первых людей". А в чем, скажи, состояло это совершенство и до чего простиралось?- Мы не должны умалять его, но не должны и преувеличивать: то и другое равно повело бы нас к мыслям неправильным. В чем же состояло совершенство первых людей, если смотреть на него без преувеличения? - В том, во-первых, что в них не было никакого природного недостатка и порчи; в том, далее, что они снабжены были прекрасными способностями душевными и телесными; в том, в-третьих, что вся природа их была предрасположена к добру и естественно отвращалась от всякого зла; в том, наконец, что в душе их, яко в природном своем храме на земле, всегда присутствовала благодать Божия, исполняя их чувством небесного довольства и радости. Но при всей чистоте и благонастроенности, прародители наши не только не были, подобно Ангелам, утверждены в добре, но не имели еще и той нравственной твердости, какую имеют ныне святые Божий человеки, кои, узнав худость греха из опыта, отвращаются от него, как от зла уже изведанного. С сей стороны пагубность греха стократ более известна даже для каждого из нас, нежели сколько была она ведома для наших прародителей. Преимущество горькое для нас и печальное, но в некоторых отношениях весьма важное! Не имея его (а его нельзя было иметь без опыта), первый человек по тому самому был доверчивее к самому невероятному. Над ним, в известном смысле, сбылось то, что апостол Павел заметил о любви, что она всему веру емлет, потому что сама, говоря всегда правду, не может без особенного усилия и представить, чтобы кто-либо мог говорить неправду. Подобный взгляд на состояние Адама в раю имел святой апостол Павел, когда писал к Коринфянам: Боюся же, да не како, якоже змий Еву прельсти лукавством своим, тако истлеют (и) разумы ваши от простоты, яже о Христе (2Кор. И; 3). И в Едеме была сего рода простота, - благая, вожделенная, чистая, святая, - но не имеющая еще чувств, Обученных долгим учением в рассуждение добра же и зла (Евр. 5; 14), которая посему самому могла, прошед опыт, обратиться в искусство духовное и в разумную непреклонность ко злу, но, увлекшись чувственностью, могла также, хотя без злого намерения, внять совету змия, забыть заповедь и вкусить от запрещенного древа. Скажут: в таком случае повременить бы искушением. Но доколе же временить? Из такого неопределенного состояния простоты иначе и нельзя было выйти окончательно, как посредством опыта же и искушения; через сто, двести лет оно было бы то же, доколе не сделано опыта. И Ангелы на небе, если утвердились в добре, то также после своего рода опыта, то есть после возмущения Люцифера, когда, имев случай к соблазну и искушению, преодолели и таким образом отошли навсегда от той роковой черты, которая перед каждым свободным существом отделяет, так сказать, небо от ада. После сих предварительных замечаний, братие мои, понятнее будет, как змий-искуситель позволяет себе говорить совершенную ложь и выдавать за верное вещи несбыточные, и как прародительница наша не закрывает от них, при самом начале, своего слуха. Теперь перенесемся мыслью в Едем и приложим внимание к беседе нашей прародительницы с искусителем. По всему видно, что это несчастное собеседование происходило у самого древа познания, ибо после того, как прельщенная жена решилась преступить заповедь, тотчас сказано: и вземши... яде, - то есть от того древа, которое находилось непосредственно пред нею и к коему стоило только простереть руку. Значит Ева до беседы с змием сама собой подошла к опасному древу. Почему и зачем? Потому ли, что оно стояло на пути или весьма близко к жилищу прародителей? Последнего не видно; не из чего заключить и о первом. Посему невольно приходит мысль, что это было в Еве едва ли не следствием какого-то любопытства, которое вообще так свойственно природе нашей, и от коего доселе бывает немало бед и искушений. Итак, праматерь наша теперь перед запрещенным древом!.. А змий давно там; и, может быть, не раз готовился к нападению, только не находил к тому случая. Теперь он явился, - и злобный враг пользуется им со всей хитростью. И рече змий жене: что яко рече Бог: да не ясте от всякого древа райского? В словах сих - хитрость на хитрости. Речь заводится не прямо о заповеди и запрещенном древе, которое пред глазами Евы; нет, змию до этого нет как бы никакого дела; он только, пользуясь случайной встречей Евы, хочет узнать об одном предмете, который давно лежит у него на сердце и тревожит его, - не за него самого, а за Адама и Еву, а именно: что бы такое значило, что Бог запретил им вкушать от всех плодов райских? Жалеть сих плодов, кажется, нечего, - их так много! да и чего они стоят Богу? Почитать их вредными нельзя, -они так видимо прекрасны и добры в снедь! Наказывать, таким образом, Адама и Еву не за что: они не сделали еще ничего противозаконного. А между тем их положение становится оттого даже для других существ странным и жалким. Быть в саду, называться господами Едема и не сметь поднять руки, чтобы сорвать плод с дерева!.. Тут явно кроется какая-либо тайна и намерение: что же бы все это значило? Что яко рече Бог: да не ясте от всякого древа райского? Таким образом, начало разговора было по видимому совершенно невинно и естественно. Змий усердствует Адаму и Еве, как своим владыкам; думает, что их состояние хуже, нежели как оно есть, - и спрашивает. Ошибается в своем предположении; но ошибается, так сказать, от избытка усердия. Как после сего не вразумить заблуждающего и не сказать ему, что он напрасно думает, якобы Бог запретил Адаму вкушение от всех дерев райских, что подобному запрещению подвергнуто только одно дерево? Такого вразумления требовали и признательность за усердие, и самая честь Божия, дабы змий не думал более, что Бог-Творец слишком строг и нелюбосообщителен. Одно, по-видимому, могло удержать Его от беседы с змием - это его способность говорить, не свойственная животному! Такая необыкновенность, казалось бы, должна изумить ее и заставить пригласить мужа, или, по крайней мере, первее всякого ответа, спросить змия: откуда явилось у него слово? Но, во-первых, что необыкновенно теперь для нас, то, может быть, не так необыкновенно было в Едеме; то есть, может быть, это был уже не первый опыт, что существа невидимые облекались пред человеком во образ существ видимых, дабы тем удобнее входить в сообщение с ним, яко существом, хотя не чуждым их природы, но до времени принадлежащим наиболее миру видимому и чувственному. А если явление сие было и необыкновенно, то самая необыкновенность, в свою чреду, тотчас могла возродить любопытство и желание вступить в начатую со стороны змия беседу, дабы узнать, что будет далее. Даже могла возбудиться мысль: не есть ли такое необыкновенное и возвышенное состояние змия следствием вкушения от плода запрещенного? В таком случае, еще естественнее было желание продолжать беседу с змием, дабы узнать поскорее тацну заветного древа. И вот Ева, не медля, ответствует искусителю: И рече жена змию: от всякого древа райского ясти будем: от плода же древа, еже есть посреде рая, рече Бог, да не ясте от него, ниже прикоснетеся ему, да не умрете (Быт. 3; 2-3). Слова сии еще так невинны, что их мог произнести сам Ангел. Ибо что делает Ева? Поясняет истину, вразумляет неведущего змия, защищает, хотя не прямо, от нарекания своего Творца и Благодетеля. Ибо сказать, что говорит теперь она, значило то же, что сказать: напрасно, змей, беспокоишься за нас, твоему вопросу вовсе нет места, Бог не давал такого странного и строгого запрещения, как ты думаешь. Одно только неожиданно в словах Евы: заповедь Божия о древе познания добра и зла является в устах ее с прибавлением, которого в ней не было, а именно: Бог не запрещал прикасаться к древу, как говорит Ева, а только повелел не вкушать от плодов его. Откуда же явились слова сии у Евы? Не погрешим, если вслед за учителями Церкви скажем, что они произошли в ней от страха смерти в сердце, а страх сей - от тайной наклонности к запрещенному дереву. Не предосудительное чувство и страх, (если их -ред.) дал бы Господь, чтобы мы хотя по страху оставались верными заповедям Господним! - но в сердце Евы можно было ожидать другого чувства господствующего, высшего и лучшего, то есть любви и уважения к своему Творцу и Благодетелю. Посему этими немногими прибавочными словами едва ли не обнаруживалась, невольно и неприметно для самой Евы, тайна ее душевного состояния. Змий тотчас приметил, что праматерь нашу в повиновении Богу держит наиболее страх смерти, - и тотчас со всей силой ринулся на сию ограду, чтобы, опровергнув ее, овладеть легковерной женой. И рече змий жене: не смертию умрете: ведяше бо Бог, яко в оньже аще день снёсте от него, отверзутся очи ваши, и будете яко бози, ведяще доброе и лукавое (Быт. 3; 4-5). Заговорить таким языком значило уже сбросить с себя все личины, ибо кто говорит таким образом, тот явно показывает себя уже не тем, чем представлялся прежде, не существом, мало знавшим дело и потому вопрошавшим, а таким всеведцем, коему известна вся тайна древа и заповеди более, нежели самому Адаму и Еве, который был как бы в совете Самого Бога и знает истинную причину, почему воспретил Он Адаму вкушение от сих плодов. И какая это причина? Не сожаление о нем по причине какой-либо опасности для него от плодов древа (в них, напротив, чудное свойство - отверзать у вкушающих очи и делать их богоподобными!), а опасение и зависть, чтобы Адам, питаясь такой чудесной пищей, не узнал всего и не сравнился со своим Творцом. То есть как в прежних словах змия была хитрость на хитрости, чтобы только благовидно завязать с Евой речь, так в настоящих словах была клевета на клевете, дабы прямо соблазнить ее на вкушение от запрещенных плодов: только как там, так и здесь все продолжает дышать мнимым доброжелательством к человеку и усердием к возвышению его благосостояния. И вы верите сему! - как бы так говорит змий, - думаете, что дерево запрещено по причине опасности смерти? как вы просты и недальновидны! умереть от этих плодов? напротив, кто вкушает их, у того отверзаются очи, и он становится подобным Богу, получая редкую и чудную способность - знать добро и зло. Бог ведал это, и вот причина запрещения - Ему не угодно, чтобы вы сравнились с Ним! …судите после сего, стоит ли хранить такую заповедь и лишать себя - произвольно -такого совершенства? "Боже мой, - воскликнет при сем кто-либо, - и эту ложь и клевету можно было выслушать равнодушно? И жена не отвратила своего слуха? Не поразила змия? Не возвратилась тотчас к своему мужу? Где любовь к Творцу и Благодетелю? Где вера слову Его? Где стыд и совесть? Где самый страх смерти?" Очевидно, не было уже в душе и сего спасительного страха, - этого последнего якоря среди восставшей в душе бури помыслов. Куда девался он? Исчез среди волн сомнения, возбужденного словами искусителя, которое как темное облако тотчас обняло всю душу, не давая видеть за собою ничего, кроме рокового дерева. От каждого из слов змия рождалось множество мыслей, одна другой мрачнее, и каждая закрывала собою в душе светлый лик Отца Небесного. Так вот тайна заповеди, - думала долупреклоненная уже, но еще не совершенно падшая праматерь наша. - Кто из нас мог проникнуть в это? Значит пред нами, в наших руках, давно находится средство быть яко бози; и мы, по неведению, не пользуемся сим драгоценным средством! Другие существа, даже змии, сожалеют о нас; только мы одни не знаем своего состояния! Что бы из нас было уже доселе, если бы мы не были так просты! Если искуситель, произнесши ужасные слова, заставил в то же время змия вкушать от плодов сего древа, то это еще более могло расположить Еву к мысли, что змий совершенно прав, что напрасно говорено Богом, якобы за вкушением от него следует смерть; вероятнее напротив, что в дереве кроется чудная способность сообщать ведение, ибо змий, от него вкушающий, не только остается в живых, но и обладает оттого особенной мудростью. Надлежало ожидать по ходу беседы, что праматерь наша скажет что-либо в ответ и на сии последние слова змия, отразит их до времени чем-либо, или пожелает доказательств на его клевету; если же они подействовали на нее решительно, то возьмет тотчас плод и вкусит. И однако же ни того, ни другого не было. Ева ничего не говорит змию, - знак, что слова его не нашли в ней противоречия; не тотчас вкушает и от плода запрещенного, - знак, что она находилась еще в состоянии нерешимости. Состояние души, подобное тому, когда внезапной бурей оборваны уже в корабле снасти, со всех сторон проникает в него вода, но кормило еще в руках кормчего; стоит только не терять духа, удвоить усилия, взять меры против расщелин в корабле, переждать опасную минуту, - и потопление избегнуто. Как останется без действия эта драгоценная возможность спасения, как довершится наша погибель и торжество врага, увидим после. А теперь извлечем из виденного какой-либо урок в наше назидание. Видите, с чего началась опасность? С того же, с чего на море во время летнего полудня начинаются бури опасные. Среди чистого неба является вдали малая, темная точка. Опытные мореплаватели, заметив это, тотчас дают кораблю направление, отличное от того, куда она движется. Иначе в несколько минут точка сия возрастет в огромное облако, набежит на корабль и может сокрушить его. Так и здесь. На светлой душе Евы появился полусветлый вопрос змия: что яко рече Бог? Вопрос сам по себе еще, как мы видели, невинный; но посмотрите, как он скоро возрос в темную тучу сомнений! Так опасны самые невинные по видимому вопросы и недоумения касательно веры! Начнешь благонамеренным по видимому испытанием, а кончишь явной хулой на Провидение; ибо путь сомнений как спуск с крутой горы вниз: первые шаги ровны и тихи, но последующие невольно ускоряются сами собой до того, что и хотел бы уже остановиться, но не можешь. Особенно опасен путь сомнений для неопытных, какой была и праматерь наша. Но Еву, взамен неопытности, много ограждала еще от опасности невинность и чистота души, коих в нас нет. Нечистую душу, напротив, в сем отношении должно уподобить храмине, в коей по всем углам разбросано множество разных горючих веществ; потому одна упавшая искра какого-либо сомнения тотчас разливает огонь по всей душе. В таком случае откуда берутся вопросы и недоумения? Душа становится подобна горе огнедышащей, из коей вылетают и дым и пламя, вода и камни, под которыми в несколько минут погребается невозвратно то, над чем трудились многие годы. "Что же, - подумает кто-либо, - ужели не надобно размышлять о заповедях Божиих?" Нет, мы не говорим сего, а только хотим внушить, что узнавать достоинство и пользу сих заповедей всего лучше не пытливым размышлением об их причине и целях, а верным и постоянным исполнением заповеданного. Что сказал бы тебе опытный врач, предписавший лекарство на твою болезнь, если бы ты стал сомневаться о нем и философствовать? Примите, - он сказал бы, - лекарство, как предписано, и тогда судите по его действиям. Сего вправе требовать от нас и человек, нам подобный, который может сто раз ошибиться; кольми паче имеет право на то Бог всеведущий и неложный во всех словесех своих. Что много думать о том, о чем до нас и за нас рассуждено Самим Богом? Надобно принимать лекарство, а не мудрствовать о нем. Посему души простые ничего не могут лучше сделать в отношении к предметам веры, как, заградив слух свой навсегда от всех споров и возражений, ограничиться простым исполнением заповедей Божиих и уставов Святой Церкви. Для сего, может быть, не бесполезно будет передать вам рассказ об одном простом, но добром и твердом христианине, которого злой дух хотел привести в сомнение о вере. Как ты думаешь, - вопросил он, - о таком-то догмате? Так же, - отвечал он, - как думает Святая Церковь. А Церковь как думает? - продолжал искуситель. - Так же, как и я. - А ты? - Так же, как и Церковь. На все дальнейшие подобные вопросы был один и тот же прежний ответ; и диавол, не находя места к уязвлению, отошел посрамленный. Вот пример, как должно ограждать себя простым людям от искушений в вере! Те же из нас, кои самым званием, или свойством ума своего, или другими обстоятельствами, поставлены в необходимость исследовать истины веры в их основании и взаимной связи, да делают сие важное дело с благоговением и страхом, памятуя, что им досталось идти опасным и скользким путем: да не выпускают они никогда из виду злополучного примера прародительницы нашей, да не забывают, что все бедствия, от коих страдаем мы, начались с самого невинного по видимому вопроса: что яко рече Бог? Не наша доля на земле знать все: всего не знают и Ангелы на небе. Сам Сын Божий, находясь во днех плоти Своея (Евр. 5; 7), сказал о Себе, что Он не ведает, когда наступит последний день мира (Мк. 13; 32). Нам ли покушаться на всезнание? Придет время, спадут узы плоти, отнимется завеса чувственности, - тогда узрим Его, якоже есть (1Ин.3;2), и познаем, якоже и познан бых (1Кор.13; 12). Аминь. Оглавление Беседа в пяток 2-й недели Великого поста. На слова: «И виде жена, яко добро древо в снедь и яко угодно очима видети и красно есть, еже разумети» (Быт. 3; 6) Между наклонностью прародительницы нашей к падению и самым грехопадением была, как мы видели в прошедший раз, минута недоумения и нерешимости. И вняв змию, мы не вдруг еще простерли руку к плоду запрещенному. Что именно было в эту минуту на душе Евы? - един Бог весть. Но, явно, было не то, что должно; явно, что мы не умели употребить сей драгоценной минуты в свою пользу. Что бы надлежало сделать нам среди обышедшей нас тьмы клевет и подозрений змииных? Надлежало отвратить взоры от змия и древа, устремить их горе - к Богу, и в Его совершенствах и благодеяниях нам искать успокоение сердцу, мятущемуся сомнениями. Таким образом, без труда нашлось бы все, что нужно к угашению разжженных стрел сатаны. Ибо возможно ли, чтобы Творец Всесовершенный позавидовал в чем-либо своей твари? Чтобы Всеблагий запретил плоды древа потому, что вкушение от них могло поставить человека на высшую степень совершенства? Разве не в Его воле было не вызывать нас на свет из ничтожества? Что мы бытием своим могли придать к Его беспредельным совершенствам? Но Он возлюбил нас еще не сущих, извлек из небытия и украсил - не только умом и волей, но и самым образом Своим; сделал владыками рая и всей земли и предназначил к господству над прочими тварями. Это ли зависть и недоброхотство? - А ты, проклятый искуситель, что сделал для нас доброго? Чем доказал истину своего мнимого усердия? Разве тем, кто клевещешь теперь на Бога и хочешь погубить нас, коварный? Но твоя злоба и лукавство не останутся без казни. Кто бы ты ни был - простой змий, или хуже змия, мы возвестим о тебе Всемогущему, и будем молить, да не являешься ты никогда среди мирного жилища нашего. Тогда - пред Лицем Его -повторяй, если можешь, ужасную клевету твою; а мы - рабы Господни и веруем слову Его более, нежели собственным очам нашим. Подобные мысли могли бы рассеять все недоумения и спасти злополучную праматерь нашу от поползновения ко греху. Но сии мысли остались без употребления. Почему? Потому что ум искушаемой Евы обратился совсем в другую сторону. Ибо с душой нашей бывает то же, что и с телом: куда обратишься с мыслью, то и видишь; а что позади тебя, то, так бы ни было близко, как будто не существует для тебя. Это самое последовало и с Евой: она отвратилась мыслью от Бога, без всякого, впрочем, еще намерения преступить заповедь Его, - и обратила весь ум свой к запрещенному древу, тоже еще без определенного намерения вкусить от плодов его, а только как бы ища в нем или подтверждения, или опровержения на то, что говорил о нем змий. Хотя это было уже крайне опасно, но все еще не составило бы полной беды, если бы Ева могла смотреть на древо просто, не предзанятая мыслями змия, без тайного предрасположения найти в нем то, что обещал от него искуситель. Ибо что же такое было в самом древе, чтобы нельзя уже было посмотреть на него без того, чтобы не решиться вместе с тем вкусить от плодов его? Особенного совершенства, в сравнении с другими деревами райскими, тем паче в сравнении с деревом жизни, предполагать в нем, как мы видели прежде, нельзя. Посему на него совершенно безопасно можно было смотреть тому, у кого око было чисто и не затемнено чувственным вожделением. Но такой чистоты взгляда и свободы от чувств у нас уже не было. Злополучная жена, сама не ведая, будет смотреть на дерево сквозь то стекло, которое поставил пред нею искуситель. Посему ей представится в дереве и плодах его то, чего никогда не представлялось прежде и не представится после. И виде жена, яко добро древо в снедь и яко угодно очима видети и красно есть, еже разумети (Быт. 3; 6). Вот сколько вдруг новостей и открытий! Что Апостол усматривает в целом мире, говоря, что все, еже в мире, есть похоть плотская и похоть очима и гордость житейская (1 Ин. 2; 16), то Ева теперь находит в одном бедном дереве. А отчего? Оттого, что смотрит на него, как мы сказали, в увеличительное стекло собственного чувственного вожделения, - такое стекло притом, которое подкрашено дыханием змииным. Все это, как замечает святитель Иоанн Златоуст, служит доказательством, что жена, приняв оный пагубный совет змиев, "и свое старание приложила" тем, то есть, что не удалилась тотчас от древа, а еще так прилежно со всех сторон рассматривала его. Таков вообще путь искушений: сначала он широк и с него много выходов в разные стороны; потом становится уже и теснее, и выходов менее; наконец, образует над человеком как бы свод со стенами, так что поневоле надобно идти, хотя и согнувшись, далее. Ева тем скорее дошла до последнего предела, чем мысль в ней была живее, и желания, яко еще неиспорченные, быстрее. И виде жена, яко добро древо в снедь и яко угодно очима видети и красно есть, еже разумети. Тут уже нет змия, а вместо его продолжает искушение собственная похоть. Змий говорил: не смертию умрете; похоть продолжает: древо не только не смертоносно, но и добро... в снедь. Змий утверждал: в онъже аще день спеете от него, отверзутся очи ваши; похоть присовокупляет: действительно угодно очима видети. Змий обещал: и будете яко бози, ведяще доброе и лукавое; похоть подтверждает и как бы уже видит на деле то же самое: и красно есть, еже разумети! Вот сколько новых соблазнов и поводов ко греху! А отчего? Все оттого, что праматерь устремила взор не туда, куда следовало: не к Богу, на небо, а на землю, к дереву. Когда бы она, как мы прежде заметили, тотчас удалилась от опасного места, то не было бы ничего подобного. Не напрасно один из пророков чувства наши называет окнами, через которые входит в душу смерть. Теперь войдет ими именно смерть. Хорошо знал это святой Иов, когда почитал нужным полагать завет очам своим, чтобы не взирать на запрещенное. Ева не положила сего завета и тем несказанно усилила сама для себя искушение. Но неужели Ева без мужа решится кончить дело столь важное? А он может еще поправить его, образумить легкомысленную, удержать долупреклонную. Напрасная надежда! Змий не ждет, похоть очес сейчас требует удовлетворения, древо, кажется, само преклоняется долу с плодами. Тут ли медлить? испытать его теперь же, обрадовать внезапностью супруга, усвоить себе честь открытия, столь важного: и вземши от плода древа яде! .. Яде... Выражение, показывающее полноту действия; то есть не отведала только, вкусила, а съела то, что взяла с дерева. Мы не знаем доподлинно, какой это был плод; но видно, что вкушение его продолжалось не одно мгновение, а некоторое время, может быть, и немалое, если плод был немалый. Сего и надлежало ожидать как от любопытства, так и от чувственного вожделения, кои действовали теперь в Еве. Будем ли винить и осуждать праматерь нашу за все это? Но чтобы иметь хотя малое право на сие, надобно прежде доказать, что мы поступили бы на ее месте лучше. А кто из нас в состоянии сказать это? Увы, мы знаем уже всю ядовитость греха, и однако же не престаем увлекаться им! Ибо хотя мы живем уже не в Едеме, и первобытного древа жизни нет пред нами, но дерев познания добра и зла и доселе много по всему миру. При каждом из них слышится древняя заповедь: в оньже аще день снесте от него... смертию умрете! Но многих ли из нас удерживает от греха это грозное предостережение? Прародительница наша единожды токмо простерла руку к плоду запрещенному, а мы простираем ее стократно - во всю жизнь нашу. Самые бедствия от грехов наших не могут удержать нас от них. Видят нередко, что поступают крайне худо; чувствуют, можно сказать, внутри себя смерть и пагубу от плода запрещенного, -и, несмотря на сие, продолжают повторять один и тот же грех, как бы не веря собственным своим ранам. Не будем же столь дерзки и безрассудны, чтобы роптать безумно на прародительницу нашу, памятуя, что мы сами повторяем непрестанно то же самое. Посмотрим лучше на то, как нам вести себя среди искушений, дабы не попадаться в сети врага. Для сего выйдем из Едема и пойдем в пустыню Иорданскую; ибо что потеряно нами в раю сладости, то паки обретено для нас на месте слез и воздыханий. Мы хотим указать вам, братие, на пример Господа и Спасителя нашего и на Его победу над искусителем во время четыредесятидневного поста Его в пустыне. Искушение Спасителя и искушение прародителей наших очевидно (явно -ред.) состоят в тесной связи между собой. Второй Адам подвергся искушению, без сомнения, не за Себя, а для вознаграждения преступления Адама первого; потому и самый вид Его искушения весьма похож на тот, от коего пала теперь Ева, с тем только различием, что враг явился пред Спасителя уже не в виде змия, как искушал нас, а в собственном своем лице. Притом, что для Евы сосредоточено было в плодах одного древа, то диавол для Искупителя раздробил, так сказать, на три приема, дабы, если не подействует один, употребить с успехом другой. Аще Сын еси Божий, рцы Каменевы сему, да будет хлеб (Лк. 4; 3; сн.:Мф.4;3), - вот первое искушение! Можете судить, как должен был казаться добр в снедь хлеб из камней после того, как проведено было в посте четыредесять дней! И постави Его на криле церковнем, и глагола Ему: аще Сын еси Божий, верзися низу! (Мф. 4; 5-6; сн.: Лк. 4; 9). Вот второе искушение, не менее привлекательное для обыкновенного самолюбия человеческого. Ибо в какое удивление пришел бы весь Иерусалим, увидев Иисуса, свергшегося безвредно долу с такой высоты, с которой страшно было и посмотреть вниз! Воистину и это красно было, еже разумети опытом. И показа Ему вся царствия мира и славу их, и глагола Ему: сия вся Тебе дам, аще пад поклонишимися (Мф.4;8-9; сн.:Лк.4;5-7), - вот третье искушение, столь же сильное, ибо для Того, Кто не имел во всю жизнь, где подклонить главу, долженствовало быть весьма угодно видеть весь мир, со всеми благами и красотами его, подлежащим Своей власти! Что же Искупитель наш? У Него нет, как у Евы, помыслов многих, а единая только неизменная мысль о святой воле и славе Отца Небесного. Когда искуситель хочет обратить внимание Его на предметы дольние, Он всякий раз обращается при сем горе, к Отцу, и от Его светлого лица взимает ответ врагу. На предложение о хлебах Он отвечает: не о хлебе единем жив будет человек, но о всяцем глаголе исходящем изо уст Божиих (Мф.4; 4). На предложение вергнуться низу говорит: не искусиши Господа Бога твоего (Мф.4; 7). Предложение царств мира, с подчинением за господство над ними врагу, отражает словами: Господу Богу твоему поклонишися и Тому единому послужиши (Мф. 4; 10). И все ответы заключены повелительным гласом: Иди за Мною, сатано (Лк. 4; 8)! А Ева пустила его пред собою, как вождя и руководителя, пошла за ним легкомысленно, - и погибла. Но вместе с этой твердостью и с сим величием Спасителя, смотрите, какое в Нем глубокое смирение! Он ничего не говорит диаволу от Своего лица, а все заимствует из слова Божия, поражает его таким образом мечом нерукотворенным: писано бо есть... писано бо есть.. . отвращая нас Своим примером от той самонадеянности, с коею праматерь наша вступила в беседу с искусителем, и подавая нам пример смирения, которым всего скорее побеждается гордый противник наш. Весьма полезно посему и для нас иметь в памяти своей запас изречений из Священного Писания, дабы в случае искушения тотчас можно было употребить их к отражению стрел вражиих. А кто не может сделать сего, тот в сем случае делай, по крайней мере, вот что: первее всего устреми мысль к Богу и проси помощи, ибо сами по себе мы, как трость, ветром колеблемая, легко можем увлечься и пасть без помощи свыше. Во-вторых, если можешь, то закрой глаза и беги от предмета и места искушения. Ибо и Ева, если бы тотчас удалилась от древа и змия, то не вкусила бы плода. А когда нельзя удалиться внешно, то старайся, по крайней мере, быть далее внутренне, то есть не обращай, подобно Еве, взора и мыслей на предмет искушения; старайся не видеть и не знать его, иначе и тебе в минуту искушения может показаться он стократ привлекательнее, нежели каков есть на самом деле. Когда мы будем таким образом блюсти себя и Сражаться с врагом чем можем, сражаться и призывать на помощь Господа, то быть не может, чтобы нас оставили без услышания: ибо Господь, как уверяет слово Божие, никогда не попускает нам быть искушаемым паче, нежели можем понести. Аминь. Оглавление Беседа в среду 3-й недели Великого поста. На слова: «И вземши от плода его (Ева) яде, и даде мужу своему с собою, и ядоста» (Быт. 3; 6) Преступление заповеди Божией прародительницей нашей было уже крайне важно и пагубно для нас; но дело падения нашего не было еще сим кончено. В лице Евы пала только одна половина рода человеческого, и притом слабейшая. Адам еще не участвовал в преступлении заповеди. Можно было надеяться, что он, яко муж и глава, устоит против искушения. Но, увы, самая надежда эта была уже такова, что почти надлежало опасаться неисполнения ее. Ибо много ли было бы радости, если бы Адам и не пал, когда согрешила уже Ева? Тем, кои были так неразрывно сопряжены в состоянии невинности и блаженства, трудно было разделиться и в наказании за него. Взаимный союз прародителей так был неразрывен и глубок в основании его, что происшедшее в одном не могло в то же время не отражаться и в другом, так что вместе с Евой, можно сказать, предниспал уже и Адам. Сим именно, ничем другим, объясняется та скорость и, так сказать, беспрекословность, с коими, по описанию Моисея, падает прародитель наш. Ева, по крайней мере, беседует со змием, рассматривает запрещенное древо, недоумевает, борется с собственными мыслями и потом уже простирает руку к плоду; в Адаме не видим ничего подобного: ему подают плод, он берет его, как обыкновенный, и вкушает; то есть дело происходит так, как бы уже не могло быть иначе. И даде мужу своему... и ядоста. Впрочем, не должно думать, чтобы все это произошло совершенно молча: ибо иначе Адам и не знал бы, какой подают плод, следовательно, и вкушая его, не был бы виновен в преступлении заповеди. Ева рассказала, конечно, о своей встрече и беседе со змием, как последний открыл ей мнимую тайну запрещенного древа, как подействовал на нее самый вид плодов его, и что вкушение от них не только не заключает в себе ничего вредного, но и сопряжено с удовольствием. А это все по необходимости заставляет предполагать, что в Еве по вкушении от гибельного плода, действительно на первый раз не произошло ничего явно худого, тем паче мучительного, иначе как бы решилась она поднести собственными руками супругу своему ту отраву, которая терзала ее внутренность? В последнем случае она скорее отвратила бы своего супруга от вкушения гибельных плодов, хотя бы он, по любви к ней, и захотел разделить ее печальную участь. Из этой мнимой безвредности плодов запрещенных должно было составиться для Адама новое и сильное искушение. Видя жену, и по вкушении от них оставшуюся в живых, без особенной видимой перемены на худшее, он легко мог подумать, что если обещание змия чрезвычайных действий от сих плодов и преувеличено, то и угроза смертью за него также несоразмерна с истиной; что древо если и не божественно, как уверял змий, то и несмертоносно, как объявлялось в заповеди Божией. С другой стороны, если бы и оставались какие-либо сомнения в душе Адама, если бы и готовы были причины к возражению на слова Евы, и представлялась удобность показать, что она в заблуждении, - то уже поздно было врачевать зло; дело сделано невозвратно; плод сорван и вкушен Евой; осталось только или предоставить падшую самой себе, или разделить с нею тяжесть грехопадения. Любовь к Богу не устояла пред любовью к жене: и Адам предпочел последнее!.. И даде мужу своему... и ядоста. Значит, Ева при сем снова вкусила от плода запрещенного и таким образом нарушила заповедь Божию как бы дважды. Откуда бы ни произошло это, - от собственной ли расположенности к плодам запрещенным, или из желания подать сим пример мужу, - во всяком случае вина ее через то усугублялась, а это повлечет за собою, как увидим, и наказание сугубое. Но если Ева виновнее в том, что первая открыла сердце свое искусителю, первая вкусила от запрещенного древа, и она уже увлекла примером своим мужа, снова вкусив для сего пред ним от плодов его, то Адам, в свою очередь, виновнее жены тем, что яко глава жены, долженствуя быть руководителем ее, легкомысленно увлекся ее предложением и почти без всякого размышления преступил ту заповедь, которую непосредственно принял от самого Бога. В сем-то, конечно, разуме и апостол Павел называет одну Еву обольщенною (1 Тим. 2; 14) и одного Адама преступником заповеди (Рим. 5; 12, 14, 19). Взглянем теперь на самый поступок прародителей наших. По наружному виду своему он представляется не так важным. Ибо что может быть проще, как сорвать какой-либо плод с дерева и съесть его? - Но когда вникаешь в сущность сего поступка, то он тотчас представляется чрезвычайно важным. Почему? Потому, во-первых, что в сем случае нарушена воля и заповедь не человека какого-либо, не Ангела или Архангела, а Существа высочайшего и всемогущего, нашего Творца и Благодетеля; потому, во-вторых, что сей поступок обнаружил в прародителях наших множество худых мыслей и чувств, и вообще показал, что с богоподобной природой их произошло ужасное превращение. В самом деле, найдите преступление, которое не заключалось бы, явно или тайно, в этом несчастном вкушении. Неверие? Здесь не поверили ясному и решительному слову своего Творца и Благодетеля и, вопреки заповеди Его, положились на клевету такого ничтожного существа, как змий. Гордость? Здесь простерлись в ней до того, что решились сравниться с Самим Богом. Любостяжательность? Здесь не удовлетворились Едемом и господством над целой землей, и не захотели предоставить Богу единого древа. Плотоугодие и невоздержание? Они-то наипаче и погубили нас; ибо древо первее всего показалось добрым в снедь. Ненависть и злоба? Но любят ли Того, чью заповедь преступают так безумно, и у Кого хотят отнять, если бы то было возможно, самое владычество? Таким образом, нет греха, который бы, явно или тайно, не заключался в первом грехе прародителей наших. Если когда, то в сем случае имели всю силу слова Апостола: Иже... согрешит же во единем, бысть всем повинен (Иак. 2; 10). Не должно забывать и того, что человек, вкушая от плода запрещенного, видимо решался не на оскорбление только своего Создателя, а и на собственную погибель, ибо ему прямо и ясно было сказано: в оньже аще день снесте от него... смертию умрете. После сего простереть руку к плоду значило то же, что простереть ее к своей смерти. И все это не удержало нас! И на все сие мы решились! И все это мы сделали!.. О солнце, для чего ты не померкло в ту минуту пред праматерью нашей, чтобы показать ей опасность? Земля! для чего ты не сотряслась под стопами ее, когда она простирала свою руку? Древа райские! зачем вы не преклонились до земли и не удержали ее? Древо познания, зачем ты само не обнаружило тайны, в тебе скрывавшейся? Но что могла сделать неразумная, подчиненная закону необходимости тварь, когда одаренный разумом владыка ее злоупотреблял своей свободой? Ее долг будет разделить с нами несчастные следствия нашего падения; не ее дело было управлять нашей свободой и остановить ее действие. Сего не восхотел сделать Сам Творец. Ибо дав раз человеку свободу, отказавшись, так сказать, в отношении к ней от всякого принудительного всевластия, Он никогда уже не возьмет дара Своего назад. Великое дело, братие мои, быть существом свободным! Это в некотором смысле значит - быть подобным Богу!.. Ибо, по свободе, каждый человек, самый бедный и последний, может каждую минуту делать то, чего во всю вечность не в состоянии ни разу сделать вся совокупность существ неразумных, со всей громадностью их сил и разнообразием свойств, - потому что существа сии, яко неразумные, все подчинены закону необходимости и не могут уклониться от того пути, по коему велено идти им. Человек, напротив, каждую минуту может переменять свои мысли и действия, устремляться горе и долу, на десно и шуее, следовать истине или лжи, избирать добро или зло. Таким образом, хотя, подобно другим тварям, он создан из ничего всемогуществом Божиим, но вместе с тем сам, посредством употребления своих способностей и сил, может и должен быть как бы творцом своей судьбы. Познаем же, братие мои, собственное преимущество, возблагоговением пред величием дара, нас украшающего, и престанем расточать сокровище свободы безрассудно. Ибо это дар столь же опасный, как и великий. Мы можем в каждую минуту, по свободе, делать что угодно; но возвратить из сделанного ничего не можем. Всякий поступок наш остается притом не один, а произведет из себя бесконечный ряд действий по виду своему. Каждое благое действие наше во всю вечность будет производить из себя ряд действий благих; а злое - злых и несчастных. Посему на какой поступок ни решаешься ты, человек, помни, что ты решаешься на то, что пребудет вечно. Поступая легкомысленно, и в сей жизни мы уже часто наказуемся жестоко за наше легкомыслие: рады бы иногда отдать все, чтобы возвратить иной поступок, но невозможно. В вечности же, куда мы должны прейти чрез смерть, будем страдать от сего стократ более, ибо взор наш на худость прошедших грехопадений наших сделается несравненно яснее, и чувство отвращения к ним живее. Будем видеть, как грехи наши, подобно нам самим, не умирают, а живут в своих злых последствиях; и между тем не в состоянии будем ничего сделать к уничтожению их. Посему, из жалости к самим себе, будем, братие мои, употреблять свободу воли нашей с крайней осмотрительностью во всем; постараемся притом избегать не одних великих по своему размеру преступлений, но и малых нарушений закона Божия, памятуя, что и первый грех, погубивший всех нас и все вокруг нас, состоял, по внешности своей, не в погашении солнца или луны на небе, а в срывании с дерева и вкушении запрещенного плода. Аминь.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar