Свт. Иннокентий Херсонский / Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа (7)

Напротив, слыша из уст Иисуса Христа о неведении тайны Промысла вдруг после величественных слов «небо и земля прейдут, а слова Мои не прейдут», — невольно изумляешься святым изумлением перед чистотой и святостью души Иисусовой, которая постоянно являет себя тем, что она есть; открывает великое, божественное, не скрывает и малое, человеческое; говорит истину, нисколько не заботясь о том, не произведут ли слова ее какого-либо неблагоприятного для нее впечатления. Сказать: «Я этого не знаю», — вдруг после того, как сказано: «Я все могу», — для этого требуется величие духа не человеческое. Впрочем, трудно усмотреть, чего не достает здесь и для удовлетворения людей, любящих видеть в лице Иисуса величие более внешнее и, так сказать, чувственно, нежели нравственно-духовное. Царь неба и земли, повелевающий всей природой, Судья живых и мертвых, грядущий на облаках в сопровождении всех ангелов, Чьи слова неизменны, Коего награды вечны, наказания нескончаемы: может ли быть изображение величественнее? Слава — выше? Могущество — больше и разительней? И так изображал Себя Тот, Который совершенно знал, что через два дня Ему должно будет умереть на кресте!.. Почти в то самое время, как Господь беседовал на Елеоне с учениками Своими о кончине мира, в Иерусалиме, во дворе Каиафы происходило чрезвычайное, тайное собрание синедриона для рассуждения о последних днях Его собственной жизни (Мф. 26,3). Со времени воскрешения Лазаря дело дошло до того, что вождям народа иудейского оставалось избрать одно из двух: признать с благоговением Пророка Галилейского за Мессию, к чему уже была расположена большая часть народа и даже некоторые из членов синедриона, или, став против Него и Его служения, принять решительные меры к прекращению дальнейших успехов Его проповеди и чудес. Решиться на первое Каиафа с клевретами своими теперь еще менее был способен, нежели при первом совещании, по случаю воскресения Лазаря. После событий предшествующих дней — торжественного входа в Иерусалим, посрамления всех сект иудейских и самих членов, посланных от синедриона, особенно после грозной последней, обличительной проповеди в храме, которая всей тяжестью своей падала на главы народа, — Пророк из Галилеи казался первосвященникам самым опасным, личным противником, против Которого позволительно употребить все: закон и гражданские меры, хитрость и насилие. Именно в таком духе происходило тайное совещание лукавого сонмища. Самое место его показывало, что все, в нем происходящее, состоит в тайном распоряжении Каиафы. Впрочем, если бы кто из учеников Иисуса услышал, чем кончились теперь совещания вождей народа иудейского, то мог бы подумать, что они, узнав каким-либо образом о тайной беседе Елеонской Иисуса Христа с учениками, нами сейчас слышанной, решились воспрепятствовать исполнению Его пророчества о времени Своей смерти. Твердо положено лишить Его жизни и для этого захватить в свои руки, но спустя не два дня, как Он говорил ученикам, а по прошествии всего восьмидневного праздника (Мф. 26,5). Отважиться на это в самое время Пасхи казалось делом крайне опасным и потому безрассудным. Очевидным казалось, что многочисленный народ, стекшийся со всего света на праздник, не будет безмолвным зрителем насилия над Воскресителем Лазаря и не выдаст Его спокойно той малочисленной страже, которой мог располагать синедрион. А подать в такое опасное время, как Пасха, повод к возмущению народному, всегда сопряженному с великой опасностью для существующих властей, за которое притом впоследствии надлежало бы еще подлежать строгому взысканию римского правительства, — это составляло такую крайность, на которую Каиафа не мог решиться — из самой ненависти к Иисусу... Боязливость в расчетах фарисейских простерлась в этом случае до того, что сочтено за лучшее даже и после праздника не употреблять против Него силы открытой (в самом Иерусалиме всегда могло найтись довольное число людей, готовых отразить силой покушение на столь великого Пророка), а захватить Его в свои руки хитростью, в каком-либо тайном месте, без народа, ночью, впрочем, с тем, чтобы судить Его и осудить на смерть по закону — отечественному или римскому, но по закону. * Все сии бедствия действительно почитаемы были за предвестие будущего. Плин. Ест. Ист. 11. 88. ** Комета, в виде меча, являлась целый год над Иерусалимом; кроме сего видимы были на воздухе толпы сражающихся всадников. Флавий 6, 5. *** Необыкновенный свет ночью вокруг жертвенника, продолжавшийся около часа; в праздник опресноков двери медные, кои с трудом отворяли двадцать человек, отворялись сами собою. Жертвенное животное разрешилось от бремени перед жертвенником. В праздник пятидесятницы ночью слышали в храме голос: "Пойдем отсюда!" — Флавий 6, 5. **** За четыре года до войны один поселянин, как бы вдохновенный свыше, начал по городу кричать: "Горе Иерусалиму и храму!" и продолжал сие делать семь лет — до самой осады города; наконец, сказав: "Горе и мне", убит в ту же минуту камнем, брошенным из пращи неприятельской. Флавий 17, 5. ***** Царь Агриппа, речью сильной и трогательной, всенародно убеждал Иудеев прекратить возмущение. Оглавление Глава: XI Предание Иисуса Христа Иудой Перемена мыслей в синедрионе насчет времени умерщвления Иисуса Христа. — Предательство Иуды и его причины. — Замечание о местопребывании и деяниях Иисуса Христа в продолжение того дня. Мы видели, что на земле, в совете человеческом положено не лишать Пророка Галилейского жизни до окончания праздника Пасхи; иначе положено было на небе, в совете Всевышнего! Агнцу Божьему, вземлющему грехи мира, надлежало быть принесенным в жертву в одно время с агнцем пасхальным, который столько веков служил Его прообразом (1 Кор. 5, 7), и никакое могущество земное, никакая злоба и хитрость не могли замедлить этого жертвоприношения, разлучить прообразуемое с прообразующим. Промысл Божий расположил, напротив, течение обстоятельств так, что те же люди, которые, сами не зная, пошли было вопреки вечных судеб Его, сами же не зная, обратились внезапно к исполнению их, решившись действовать немедленно, захватить и умертвить Иисуса Христа при первом удобном случае. Причиной такой неожиданной перемены был один человек, который, явившись к первосвященникам, объявил, что он, издавна принадлежа к числу учеников и постоянных сопутников Иисуса и зная поэтому все тайные места пребывания Его, легко может содействовать давнему желанию их — захватить Его в свои руки тайно от народа (Лк. 22, 6) и готов употребить для того все свои средства и силы, если только верховное правительство заблагорассудит обратить благосклонное внимание на столь важную услугу, на которую немногие способны, хотя всякий был обязан, вследствие недавно изданного синедрионом повеления (Ин. 11,57). Жалкий человек этот действительно принадлежал к ближайшему окружению Иисусову и был тот самый ученик, который на вечери в Вифании притворно сожалел о мире и о нищих и от сребролюбия которого давно предостерегал нас дальновидный Иоанн (Ин. 12, 6); это был Иуда Искариотский. После увидим, что побудило его к ужасной измене своему Учителю и Господу; здесь приметим только, что, по должности хранителя денег в малом обществе Иисусовом, Искариот мог благовидно оставлять это общество и отлучаться за покупками в город; и потому имел возможность вести постыдные переговоры с врагами своего Учителя и торговаться за Его жизнь, не будучи никем подозреваем в измене. Появление человека с таким предложением, по замечанию евангелистов (Лк. 22,5), было крайне приятно для Каиафы. Хитрый саддукей мгновенно рассчитал в уме своем, что при помощи такого человека, каким представлялся предатель, можно будет захватить Иисуса Христа без всякого шума, даже без присутствия народного. Немедленным же осуждением Его на смерть и преданием в руки римского правительства предполагалось оградить себя и от последней опасности. Народ, думали, не осмелится предпринять что-либо против римлян, которые на время Пасхи особенно усиливали военные посты свои в Иерусалиме; а если бы и покусился на что-либо, то синедрион не будет за то в ответе. То, что Иисус Христос будет предан Своим учеником, имело особенную цену в глазах личных врагов Его: потому что перед народом, не знающим истинных причин предания, обстоятельство это могло быть обращено в большой минус Иисусу, так мало, по-видимому, ценимому собственными учениками. В жару и ослеплении фанатизма предатель для некоторых из слепо почивающих на законе мог казаться человеком, праведным по закону. Что он сдержит свое слово и не обманет синедрион, как обманывал Учителя, за это, кроме других обстоятельств (Иуда, без сомнения, позаботился о снискании себе доверия), ручалась уже чрезвычайная алчность его к деньгам, обличавшая в нем низость и черноту души, готовой на все из-за прибытка. Немедленно назначается цена предательства — та самая, которую Моисей велел взыскивать за раба, когда он будет убит кем-либо ненамеренно (Исх. 21, 32), то есть тридцать сребреников, или сиклей, на наши деньги это около 60 рублей. Остроумие какого-либо книжника, вероятно, хотело отличить себя, оценив жизнь Иисуса Христа ценой раба, которая, без сомнения, невысока была и во время Моисея, а теперь, спустя 2000 лет, еще ниже. Тем удивительнее алчность предателя, которая могла удовлетвориться такой малостью при таком случае, когда враги Иисуса Христа, по всей вероятности, не поскупились бы никакими сребрениками. Но едва ли, в случае успешного совершения дела, не обещана была большая сумма, как позволяют предполагать выражения евангелистов — Марка и Луки. С другой стороны, предателю стыдно было с упорством настаивать на большей плате, если он хотел (как и должно предполагать) придать измене своей в глазах первосвященников вид законного патриотического поступка и не показаться явно презренным предателем, торгующимся за свою совесть. Впрочем, действовать безрассудно, нередко вопреки своих выгод, есть удел одержимых страстью сребролюбия: малое кажется им иногда великим, великое малым, и они, имея во всем и всегда в виду одни деньги, несмотря на это, сами не зная того, являют в своих поступках иногда вид бескорыстия. Времени и образа предания не могли определить с точностью ни предатель, ни первосвященники, хотя, без сомнения, это было бы приятно для тех и для другого и об этом, кажется, думали немало (Мк. 14, 11). Предатель взялся только воспользоваться первым удобным случаем, то есть когда можно будет сделать это тайно от народа (Лк. 22, 6); а первосвященники обещали по первому требованию Иуды прислать ему для совершения своего дела достаточное число слуг и стражи церковной. Пасхальная ночь, как время самое глухое и потому удобное, без сомнения, приходила на мысль тому и другим; и если теперь не была она избрана решительно для исполнения замысла, то, должно быть, потому, что Иуда не знал еще, где будет проведена Учителем эта ночь, а может быть, не ведал еще наверно и того, станет ли Он теперь праздновать Пасху в одно время с другими, то есть по причине великой, со всех сторон окружавшей Его опасности не отложит ли это празднование (как то позволялось самим законом) до следующего месяца. Воображая, как несчастный ученик тайными путями возвращается из дворца Каиафы в святое общество Иисусово, чтобы до времени играть в нем роль апостола, и представляя, с другой стороны, как трудно было, находясь так долго в непосредственной близости к Сыну Божьему, не сделаться добрым, не занять от Него Духа Божьего, — невольно приходишь в изумление и вопрошаешь с Церковью: «Кий тя образ, Иудо, предателя Спасу содела ? Еда от лика тя апостольска разлучи ? Еда дарования исцелений лиши? Еда со онема вечеряв тебе от трапезы отрину? о, коликих благ не памятлив был еси!» Евангелисты единогласно изъясняют предательство Иуды внушением сатаны (Лк. 22, 3). В самом деле, только сатана мог сделать из апостола предателя и сына погибели. Но что за польза была ему, подумает кто-либо, научать Иуду к преданию Учителя, когда смертью Господа, затем последовавшей, до конца разрушены дела диавола вместе с его царством? Не значит ли это ковать на самого себя оружие, искать собственной погибели?.. Так! Но должно помнить, что тайна искупления рода человеческого смертью Сына Божьего была неведома духу тьмы. Под кровом этой тайны Премудрость Божья, посмевающаяся козням врага исконного, соделала то, что он в этом случае сам устроил свою погибель. Ему хотелось только положить конец нестерпимому для него действию проповеди и чудес Иисуса Христа, подобно тому как он доводил до мученической кончины пророков и недавно еще руками нечестивого Ирода запечатлел уста Иоанну Крестителю; но в этом случае вышло совершенно противное: смертью Сына Божьего, которая стоила стольких усилий врагу рода человеческого, нанесено ему решительное поражение, раз и навсегда ниспровергнута его держава греха и смерти. Впрочем евангелисты, указывая на сатану как на первого виновника предательства Иудина, не забываюти так называемых вторых причин, или естественных. Именно, св. Иоанн указывает, так сказать, на то отверстие (Ин. 12, 6), сквозь которое этой древний змий вполз в душу несчастного апостола и неприметно опутал собой его ум и сердце. Это — страсть к сребреникам, которая, издавна зародившись в душе, тлела все время пребывания его с Иисусом, питаясь татьбой денег общественных, а теперь разгорелась в пламень совершенно адский, где, как в своем чертоге, сидел и царствовал сатана. Наконец, свв. Матфей и Марк (Мф. 26,1-16; Мк. 14, 3—11), с намерением сблизив между собой два разновременные обстоятельства: вифанскую вечерю, на которой Иуда жалел о мире, и предательство последнего — дают проницательному читателю видеть, как диавол наложил последнюю петлю на душу сребролюбца, чтобы увлечь его за собой во ад. Сильно тронутый потерей прибытка, который можно было — татьбой — получить из денег за продажу мира и, может быть, огорченный упреком, который сделан по тому случаю Иисусом, сребролюбец в припадке страсти решился вознаградить мнимую потерю свою продажей Самого Учителя, Который бескорыстием и нищетой Своей становился ему со дня на день все в большую тягость. «Лют, — восклицает при этом случае св. Златоуст, — лют зверь есть сребролюбие; отсюду гробокопатели, отсюду мужеубийцы, отсюду рати и брани, и еже аще речеши всяко зло, отсюду есть». Более евангелисты ничего не говорят в объяснение поступка Иудина, хотя некоторые стороны его остаются неясными; и мы не должны удивляться такому молчанию, вспомнив, как вообще евангелисты кратки в описаниях самых мрачных предметов и как тяжело им было говорить о таком тяжком и невозвратном падении своего собрата. Удивительнее, по замечанию Златоуста, самоотвержение их, что они «ничтоже сокрывают от мнящихся быти поносных. Мощно бы им рещи просто, яко предатель от учеников Его бе некто; ныне же прилагают, яко от дванадесяти бе, якобы глаголали, — первого лика, от изрядно избранных, с Петром и Иоанном бывших. Виждь, яко о едином им было тщание, о единой истине, да не сокрыют бываемых» (Бесед. 80 на Мф.). Стороны же предательства Иудина, не совсем ясные, суть следующие: как, во-первых, Иуда, говоря словами Златоуста же, «чаяше удержати Иисуса, многажды видевый Его сквозе прошедша и не удержана бывша, и Божества Его и силы многа подавшаго указания?» Во-вторых, предавая Учителя, почитал ли Иуда Его за Мессию, по крайней мере, за великого пророка и праведника, или не почитал? Если почитал, то как предал? Если не почитал, то откуда в нем такое великое раскаяние после? Поскольку осуждение на смерть Иисуса так сильно поразило Иуду, то явно, что он не ожидал этого осуждения. Чего же ожидал? Добровольного признания Его синедрионом за Мессию? Но этого предполагать было невозможно. Чудесной победы Иисуса над первосвященниками? Но в таком случае, с каким лицом явился бы предатель к Преданному? Подобные соображения еще в древности привели некоторых учителей Церкви к мнению, что Иуда не желал и не ожидал смерти своего Учителя, предполагая, что Он найдет средство, естественное или сверхъестественное, избавиться от рук врагов Своих невредимо. В новейшие времена мнение это дополнено, развито и приложено ко всем подробностям события следующим образом. Все ученики Иисуса Христа ожидали увидеть в Нем Царя над Израилем и быть первыми слугами в этом царстве; но Иуда, говорят, по своему своекорыстному нраву, более всех заботился об успехе дела своего Учителя и для того постоянно, со всем вниманием наблюдал за обстоятельствами, мнениями о Нем народа, поступками и замыслами Его врагов и проч. Теперь он ясно видел, что спор Учителя с синедрионом дошел до решительного перелома, и полагал, что перелом этой должен окончиться непременно в пользу его Учителя, если только последует во время праздника, при стечении многочисленного народа, так сильно расположенного к Иисусу Христу. С другой стороны, несчастный с горечью видел, что Учитель совершенно не собирается воспользоваться настоящим, крайне благоприятным стечением обстоятельств. К большему огорчению, узнает он потом, что первосвященники единодушно составили хитрый план, чтобы окончательно погубить Иисуса после праздника. «Что делать? — думал хитрый корыстолюбец, — если оставить идти дела так, как они идут, то нам всем не избежать погибели: последний благоприятный случай для нас будет упущен; и Искариоту, как последнему преступнику, достанется, может быть, висеть на каком-либо кресте». — «Нет, — шептал диавол, — этому не бывать: доколе в обществе этих людей есть Иуда, первосвященникам не взять над нами верха. Они отложили погибель нашу до праздника; надо сделать именно противное тому: синедрион издал повеление, чтобы всякий, кто узнает, где Иисус, давал ему знать о том (Ин. 11, 57). На что благовиднее предлога? Явлюсь к Каиафе с вызовом предать Иисуса при первом удобном случае: таким образом, слепая злоба их еще заплатит мне за собственную свою погибель. Точно погибель: я продам им — собственную Их смерть! В какое волнение придет народ, узнав, что Мессия в узах! Чего не сделает он для ниспровержения нелюбимого синедриона и ненавистной претории! Учитель, волей-неволей, сделается царем Израиля, а Искариоту будет принадлежать честь быть первым виновником такого счастливого переворота. Итак — сотворим злая, да приидут благая (Рим. 3,8). Примем на себя на время мрачно лицо предателя, чтоб после быть в царстве Мессии первым из апостолов. Подобного плана не выдумать ни Петру, ни Иоанну. Учитель, умеющий так хорошо ценить поступки, не замедлит отдать справедливость соображению столь глубокому и столь благоуспешному». Так, говорят, следует думать о предательстве Иуды: потому что при этом только предположении становится понятным, как предатель мог удовольствоваться такой малой наградой; сребреники не были главной целью предательства; он бы согласился и на меньшее. При этом понимаем, говорят, и то, как Иуда вызвался сам предводительствовать стражей для взятия Иисуса, приветствовать Его дружеским приветствием и даже облобызать Его: поступок, который в противном случае мог быть только следствием самой отвратительной какой-либо личной злобы против Учителя, следов чего однако же в Иуде не видно. Понятно наконец, говорят, почему на Искариота так сильно и в такую сторону подействовала весть об осуждении Учителя на смерть: он должен был скорбеть в этом случае сугубо — и за Учителя, и за себя самого, обманувшись так ужасно в своих расчетах. Люди с сильным характером в таких обстоятельствах, обыкновенно, обращаются к одному отчаянному средству: patet exitus (исход найден). При исполнении зло-хитрого и несчастного плана своего, — прибавляют, —предатель мог для успокоения себя опираться даже на великодушное снисхождение своего Учителя, по которому последний не обнаруживал его перед прочими учениками и не изгонял из Своего общества. Наконец слова: еже творити, твори скоро (Ин. 13, 27), говорят, могли быть приняты Иудой за решительное одобрение его плана Учителем. Что должна сказать о таких предположениях беспристрастная история? То, что это догадки, идущие, как мы заметили, еще из древности, приближающиеся некоторыми сторонами своими к правдоподобию, но не имеющие прочного исторического основания и в то же время сами собой сильно сокрушающиеся о некоторые прямые указания истории на противоположное тому, что предполагается. В самом деле, кого ни слушать в этом деле, все слышишь противное. Принять ли собственное признание предателя? Он говорит, что предал кровь неповинную (Мф. 27, 4); но ни слова о том, что к преданию побудила его не алчность к деньгам, а желание скорее воцарить Учителя. Напротив, выражения: согреших, предав кровь, явно показывают, что в предании была прямая продажа этой бесценной крови. Будем ли слушать, как и должно, евангелистов? Они тоже ни слова об этом — тогда как указание на подобные причины и цель предательства, облегчая вину предателя, облегчили бы и их горе, когда всему миру стало известно о столь низком поступке прежнего собрата их. Обратимся ли с благоговением к свидетельству Самого преданного Богочеловека: что слышим? Горе человеку тому, имже Сын Человеческий предается; добро бы было ему, аще бы не родился человек той (Мф. 26, 24). За что такое страшное осуждение, если предательство имело такую незлобивую цель, как предполагается? В таком случае оно очень походило бы на так называемые набожные обманы веков средних и не заслуживало бы столь ужасного приговора. Размышляющий без труда может найти и другие причины оставаться при простом сказании евангелистов, которое, оставляя в тени подробности событий, проливает однако же довольно света на их сущность. Что касается вышеозначенных недоумений, то они, как увидим (когда будем говорить о плачевном конце предателя), решаются довольно удовлетворительно и без подобных предположений. Оглавление Глава: XII Омовение ног и Тайная Вечеря Праздник Пасхи. — Его отношение к великому предназначению Сына Человеческого. — Опасность, с которой сопряжено было настоящее совершение Пасхи для Иисуса. —Двое из учеников посылаются в Иерусалим для ее приготовления. — Как совершалась она во время Иисуса Христа? — Особенное состояние Его духа на пасхальной вечери. — Спор учеников между собой о первенстве. — Омовение ног. — Пасхальная вечеря. — Многократное указание предателя. — Его удаление. — Учреждение Тайной Вечери. Наступил 14-й день нисана (марта) — день, вечером которого каждый израильтянин обязан был совершать Пасху, под страхом в противном случае изгнания из среды народа Божьего. Пасхой назывался агнец, которого, после законом предписанного приуготовления, вкушали с различными обрядами, — в память благодеяния Божьего, оказанного народу еврейскому освобождением его из египетского рабства, особенно же в воспоминание чудесного избавления с помощью знамения крови агнчей первенцев еврейских от ангела, погубившего первенцев египетских (Исх. 12,17-27). На другой день, в память того же события, начинался семидневный праздник опресноков, в продолжение которого, равно как и самой Пасхи и навечерия ее, израильтянин, под страхом смерти, должен был хранить себя от всего квасного (Исх. 12, 15). Знаменование Пасхи было так важно, законы касательно совершения ее так строги, самый обряд так знаменателен и поучителен; притом с ней соединено было столько утешительных воспоминаний в прошлом и радостных надежд в будущем, — что празднование Пасхи издревле сделалось главой всех празднеств иудейских, душой обрядового закона, народным отличием еврея, квинтэссенцией его веры и символом упования. Уже одного этого достаточно было для Иисуса Христа, чтобы совершать Пасху (как действительно Он всегда и совершал ее) в определенное законом время, с соблюдением всех обрядов, освященных веками и примером праотцов и пророков: ибо одно из главных правил великой деятельности Сына Человеческого во время служения Его состояло в том, чтобы поддерживать всякое истинно полезное учреждение, ни в каком случае без явной нужды и важных причин не оставлять без исполнения ни одного из законов Моисеевых, усиливать и распространять все, что могло служить пищей для веры и добрых нравов, вести к исправлению сердца и жизни (Мф. 3, 15). Но кроме того, была еще одна причина, по которой Пасха Моисеева была для Иисуса Христа, можно сказать, вожделеннее и священнее, нежели для всех прочих Его соплеменников по плоти: агнец пасхальный, служа символом прошедшего благодеяния, в то же время, по намерению Промысла, еще более служил прообразом Его собственного лица и предназначения (Ин. 19, 36). Заклание агнца и примирительная кровь его, отвратившая некогда ангела-губителя от первенцев еврейских, предызображала собой будущую крестную смерть истинного Агнца Божьего, вземлющего грехи всего мира; радостный исход израильтян из Египта после совершения Пасхи предвещал благодатное освобождение рода человеческого от ужасного рабства греху, смерти и дьяволу, следующее за совершением великой крестной жертвы на Голгофе. При таком взгляде на Пасху как все в ней для Богочеловека должно было быть священно и важно! Празднуя сей праздник, Он всякий раз, можно сказать, предпраздновал будущую смерть Свою. Теперь, когда пришел час заменить прообразование самым делом — кровь агнца пасхального кровью собственной, наступающий праздник Пасхи был тем ближе сердцу Иисуса: и Он, несмотря на великие препятствия со стороны врагов, восхотел совершить его особенным образом, в Своем, Божественном духе (Лк. 22,15), так, чтобы последняя вечеря пасхальная послужила решительным окончанием Завета Ветхого, началом и полным выражением Нового, памятником Его преданности воле Отца Небесного и безмерной любви к человечеству, символом внешнего и средоточием внутреннего единства всех Его последователей с Ним и между собой (Ин. 13, 1-4; 17, 26). Главным препятствием к совершению Пасхи был Иуда. Узнав предварительно о месте, избранном для совершения ее, вероломный ученик не посовестился бы дать знать о том первосвященникам (Мф. 26, 16), а они могли окружить дом стражей и схватить празднующих. Таким образом, была бы нарушена тишина самых священных минут; Учитель не имел бы времени проститься со Своими возлюбленными учениками достойным для Него, незабываемым для них образом; не успел бы укрепить их против наступающих искушений, передать им Свои последние чувства и Свой дух — напитать их в живот вечный негиблющим брашном Тела и Крови Своей. Изгнать же для избежания опасности предателя из Своего сообщества — все еще тяжело было для сердца Иисусова. Человеколюбец хотел до последнего момента остаться тем же самым для Иуды, чем был для прочих учеников — другом, наставником и отцом. Последняя вечеря, так обильная чувствами необыкновенной любви и благости, действиями чрезвычайной кротости и смирения, должна была стать для погибающего апостола последним призывом к покаянию или — последним доказательством его нераскаянности и ожесточения. И мудрая любовь Иисусова нашла другое, столь же верное средство устранить опасность для совершения пасхальной вечери, не изгоняя ученика-предателя: оно (как увидим сейчас) связало злобу его неизвестностью, сокрыв от него место празднования. Ученики с самого утра все заняты были мыслью о Пасхе. Не видя для празднования ее никаких распоряжений со стороны Учителя, некоторые из них почли за нужное напомнить Ему о том (Мф. 26,17). Хотя в Иерусалиме, как уверяет древнее иудейское предание, каждый житель был обязан давать, если может, даже без платы иногородним иудеям комнату для совершения Пасхи, все же для избежания всякого замешательства необходимо было предварительное соглашение, особенно для святого общества Иисусова, которое имело обыкновение останавливаться в Иерусалиме только у некоторых людей, Ему известных и того достойных, и всего менее могло забыть об этой предосторожности теперь, когда опасность угрожала со всех сторон. На вопрос учеников, где Он повелит приготовить Пасху, Учитель обратился к Иоанну и Петру и велел им идти в город. «При самом входе, — сказал Он, — вы встретите человека, несущего в кувшине воду; следуйте за ним, войдите в тот дом, куда он войдет, и скажите хозяину дома: "Учитель велел сказать тебе: время Мое близко, у тебя совершу Пасху с учениками Моими. Итак, где горница, в которой бы можно было Мне вкушать Пасху?" После того он покажет вам горницу большую, готовую и убранную. Там приготовьте нам Пасху» (Мф. 26, 18; Лк. 22, 8-13). Из такого приказания открывалось, что Учитель уже думал о месте совершения Пасхи и избрал его в Своем уме, хотя до сих пор и не сказал ученикам; и теперь по какой-то особенной причине не хочет открыть имени человека, у которого будет совершена Пасха. По какой? Без сомнения, думали, по причине опасности от врагов, которые наблюдают за каждым нашим шагом и готовы в любой момент схватить нас. Но зачем таить это и от нас? Ужели между нами самими кто-либо неверен и ненадежен? Последнее могло привести более дальновидных к мысли о предателе из собственного круга; но только привести, а не утвердить в этой мысли, которая, как увидим, чрезвычайно чужда была для чистых и простых сердцем учеников Иисусовых. Истинную причину сокровенности всего скорее мог угадать Иуда, являвшийся единственной ее причиной. Одно удаление его — хранителя и распорядителя денег общественных — от участия в приготовлении Пасхи, сопряженном с известными издержками, было уже ясным намеком, что Учитель знает о постыдных сребрениках, ему обещанных. Придя в город, Петр и Иоанн нашли все так, как сказал Учитель: у Водяных ворот (которыми входили в город идущие с Елеона) встретился с ними человек, несущий в глиняном кувшине воду; следуя за ним, они прошли в дом, в котором он жил, пересказали хозяину дома слова своего Учителя; после чего он тотчас указал им готовую просторную комнату, и они занялись приготовлением Пасхи (Лк. 22, 13). Они купили в ограде храма пасхального агнца, дали священнику заклать или сами, по его благословению, заклали его в известном месте — при храме; возвратясь домой, испекли его на огне законным образом, т.е. целого, не раздробляя на части, не сокрушая ни одной кости (Исх. 12, 9-10), с соблюдением прочих обычаев, приготовили также опресноки, горькие зелья и другие вещи, нужные для праздника. К концу дня пришел Сам Иисус с прочими учениками, пришел, как заставляют думать обстоятельства, так, что приход Его не был замечен народом, тем более личными Его врагами. Тут, без сомнения, ученики узнали, кто таков таинственный хозяин дома, в котором они находились; легко также было осведомиться и о том, знал он предварительно о намерении Иисуса Христа у него совершить Пасху или не знал; и следовательно, должно или не должно принимать за прямое пророчество вышеприведенные слова их Учителя. Но евангелисты не сочли нужным передать нам сведения об этом предмете, оставив его в той же неопределенности и таинственности, в какой он представлялся сначала самим ученикам Иисусовым; и сделали это, может быть, частью потому, чтобы тем полнее передать первоначальное впечатление, произведенное на них загадочными словами Учителя, а частью потому, что, когда они писали Евангелие, открытие имени хозяина дома, удостоившегося чести оказать в такое время гостеприимство Иисусу Христу, могло иметь для него опасные последствия. С достоверностью можно сказать одно: хозяин дома, в котором совершена Пасха, принадлежал к числу почитателей Иисусовых. К такой мысли ведет уже выражение: Учитель говорит. Притом дом для вечери должен быть избран самый безопасный, у человека верного и надежного: другой счел бы своим долгом сообщить синедриону о том, Кто в его доме совершает теперь Пасху. С наступлением законом и обычаем определенного времени (не ранее сумерек и не позже 10 часов — Втор. 16, 6) Иисус возлег с дванадесятью учениками Своими на вечери. Более никого не было не только за вечерей, но и в горнице. Кроме того, что все заняты были в это время празднованием Пасхи, последняя вечеря в любом отношении должна была быть вечерей тайной. Порядок совершения Пасхи в то время, сколько можно судить, основываясь на прилежном сличении древнейших свидетельств иудейских, был таков: Пасхальная вечеря открывалась чашей вина, перед которой отец семейства или заступавший его Место возглашал благодарение Богу, говоря: Благословен Господь Бог наш, Царь мира, сотворивый плод лозы виноградной! Сказав так, отпивал из чаши, что делали потом и все прочие, омывая затем каждый руки. Потом вкушали горькие зелья, над которыми начальствующий также приносил благодарение Богу. Тут кто-либо из младших спрашивал: что значит все это? И отец семейства или старший из возлежащих объяснял обряды Пасхи историей исшествия израильтян из Египта, причем читались или пелись два псалма (113, 114), в которых воспето это событие. За этим обходила по рукам вторая пасхальная чаша. Опять умывали руки. Начальствующий брал со стола из двух пресных хлебов один, разламывал его на две половины и, положив на другой хлеб, произносил: Благословен Господь наш, Царь мира, произведший от земли хлеб! Потом этот хлеб разделялся между возлежащими. Далее снедаема была уже сама «пасха», или агнец, после совершения над ним благодарения Богу. За «пасхой» подавались разные другие кушанья, составлявшие пасхальную вечерю, среди которой являлась третья общая чаша, называвшаяся преимущественно чашей благословения; вслед за ней пелись четыре псалма (114-117), в которых изображается радость о Боге Спасителе. В заключение испивали четвертую чашу. Во всех чашах вино растворено было водой, потому что из них обязаны были пить понемногу все, не исключая жен и детей. Впрочем, мы не решимся утверждать, что Пасха ветхозаветная, и особенно настоящая, последняя, совершена была Иисусом Христом во всей точности так, как сказано в вышеприведенном описании. Ибо, по указанию самого установителя Пасхи — Моисея, она должна была совершаться проще, с меньшими подробностями (Исх. 12). С другой стороны, если когда Сыну Человеческому прилично было показать, что Он есть Господь и субботе и Пасхе (Мф. 12, 8), то теперь, при упразднении Ветхого и утверждении Нового Завета. Настоящая Пасха, предназначенная служить этим упразднением и быть переходом (пасхой) от Ветхого Завета к Новому, по тому самому должна была не походить на прочие пасхи, могла иметь немалые особенности. Впрочем, из некоторых указаний и выражений евангельских видно, что почтенные сами по себе обряды праздника отечественного не были совершенно оставлены Господом и при совершении настоящей Пасхи (Лк. 22, 17-18; Ин. 13, 26). Евангелисты не обратили на это прямого внимания, ибо это и так всем было известно; но взамен описали со всей подробностью для нас то, что на этой вечери было особенным, новозаветным: омовение ног, установление Евхаристии и проч. Кроме того, св. Иоанн, как любвеобильнейший наблюдатель последних действий своего Божественного Учителя и Друга, предваряет повествование свое о прощальной вечери особенным, глубоким указанием на необыкновенное в продолжение ее состояние духа Иисусова, заставляя смотреть на Него как на Единородного от Отца, исполненного благодати и истины, Который совершенно знает, откуда пришел и куда грядет, вполне уверен, что Отец вся предаде в руки Его, и потому в самые мрачные и опасные минуты (как сейчас) действует со всем спокойствием и величием Сына Божьего и по беспредельной любви Своей к оставляемым ученикам (возлюбль Своя сущия в мире, до конца возлюби их) не стыдится, для вразумления их, омыть им ноги, яко слуга, и потом все делает, чтобы ободрить, утешить и оградить их от искушений, кратких, но ужасных, во время предстоящей разлуки; хотя, судя по человечеству, Он Сам должен был иметь нужду в утешении (Ин. 13, 1—4). Действительно, мы не видим, чтобы в продолжение всего трехлетнего служения Иисуса Христа обнаружено было Им так ясно для учеников чувство Своего великого предназначения, Своего Божественного достоинства, Своего единства со Отцом, как на последней тайной вечери и в последних беседах с учениками. Несмотря на глубочайшее смирение Его, по которому Он омоет ноги ученикам, на кроткий, исполненный любви язык друга, разлучающегося со своими возлюбленными, Он является здесь преисполнен светом Божества Своего, блистающим в каждом Его действии и слове, окруженным каким-то неизъяснимо-трогательным величием, в котором срастворено Божественное с человеческим, соединен Фавор с Голгофой. Из среды этого срастворения будет веять на учеников дух хлада тонка (в каком только Божество может открываться смертным) и по временам возгревать и в их сердце пламень чистой любви и веры. Но только по временам. Не очистившись еще от некоторых слабостей, они не могли носить и вместить многого (Ин. 16, 12). А непостижение тайны креста, которая откроется им после, делало их вообще не способными разделять вполне чувства своего Учителя и Господа. Если бы им известно было будущее так, как его знал их Учитель! Не такими, без сомнения, они показали бы себя на вечери! Не спор о первенстве занял бы их душу! Не сон овладел бы ими в саду Гефсиманском! Но Учитель с намерением не открывал им во всей подробности будущего, а когда открывал что-либо из него, если они не понимали откровения во всей его ужасной действительности, — не настаивал с силой на полноте понятия. Таким образом, не об одном омовении, почти о всех действиях и словах Господа можно было сказать теперь каждому из учеников: Не веси ныне, уразумевши же по сих. Одному из среды учеников принадлежало плачевное преимущество знать нечто более, нежели знали все прочие, — предателю. Потому он, с этой точки зрения, на плане Божественной картины представляет ужасно значительное, особенное лицо, противоположное лицу Сына Божьего. Это был в образе человеческом представитель области тьмы, которая обладает немалыми тайнами знания, но не имеет ни одной искры и луча святой любви. При всех озарениях от Божественного лица Иисусова душа Иуды останется хладна и мрачна, как уголь. Понадеясь, вероятно, на успех над несчастным предателем, дух тьмы простер теперь нелепые надежды свои до того, что, по свидетельству Самого Богочеловека, дерзнул у Верховного Правителя судеб человеческих просить позволения сеять и прочих учеников Христовых яко пшеницу (Лк. 22, 31), то есть иметь к ним доступ со всеми возможными для него искушениями. Другое выражение, употребленное Спасителем при указании на это адское прошение, показывает, что духу тьмы, в настоящем случае, действительно попущено было Премудростью Божьей сделать в отношении к апостолам нечто подобное тому, что дано было ему сделать над Иовом, то есть поставить их в особенно затруднительные и особенно опасные для веры и добродетели обстоятельства. Ибо Спаситель говорит, что Он молился, чтобы при этом адском веянии не оскудела вера Петрова и чтобы он, восстав от падения сам, утвердил колеблющуюся братию; но нисколько не показывает, чтобы плодом и даже предметом молитвы Его было удаление самого веяния, устранение самых искушений и соблазнов. Не погрешим, если к этому тайному искушению учеников отнесем открывшийся теперь между ними и такой неуместный и безвременный спор о первенстве. После длительного путешествия из загородного поместья за такую вечерю, как пасхальная, надлежало сесть, по восточному обычаю, с ногами омовенными. Все нужное для омовения было приготовлено заранее в горнице: не было только прислужника, который бы омыл всем ноги. Для взаимной любви это был прекрасный случай оказать взаимную услугу. Но ученики, сверх всякого чаяния и, вероятно, не без искушения от адского веятеля, отнеслись к этому случаю совершенно иначе: вместо духа смирения и братского единодушия открылся дух превозношения; послышались даже вопросы, кто больше и лучше и кто меньше и хуже. Ни один не хотел быть ниже другого, тем более — всех; и ноги у всех оставались неомовенными. Нестерпимым хладом веяло от такого спора на любвеобильное сердце Иисусово. Он безмолствовал, ожидая, что взаимная любовь учеников (не ослабевшая от подобных прекословий) сама возьмет верх над детским любочестием. Но когда увидел, что ученики уже готовы, не кончив спора, садиться за стол, тотчас встал Сам с вечери, снял с Себя верхние одежды и, опоясавшись лентием (спор, без сомнения, тотчас умолк в ожидании, что будет), взял один из сосудов, стоявших для омовений, налил воды в умывальницу и (к изумлению всех) начал омывать ноги ученикам и отирать лентием. Первый (Иуда?), в смущении, невольно повинуется; прочие безмолвно следуют его примеру; никто не смеет остановить Учителя, хотя все чувствуют, что были причиной такого чрезвычайного поступка, скорбят душой, что подали к нему повод неуместным превозношением. Наконец дошла чреда до Симона Ионина. Пламенная душа его не могла вынести мысли, что Христос, Сын Бога живого, будет служить ему вместо раба. «Господи, Ты ли мои умыеши нозе?..» « Еже Аз творю, — отвечал Господь, — ты не веси ныне, уразумевши же по сих». Тихая и таинственная важность этих слов требовала немедленного и безусловного повиновения. Но Петр привык в действиях своих следовать более чувству, нежели рассудку. «Что тут разуметь, — мыслил он, — где идет дело о таком унижении Учителя и Господа?» «Не умыеши ногу моею во веки». Все движения говорящего показывали, что он сдержит свое слово. В другое время такое смирение могло бы заслужить похвалу от Того, Кто Сам был кроток и смирен сердцем. Но теперь было не до нового спора о том, кто смиреннее — Учитель или ученик. Надлежало приподнять завесу. «Аще не умыю тебе, — отвечал Господь уже возвышеннейшим голосом, — не имаши части со Мною». При этих таинственных словах уже нельзя было не понять, что дело идет более, нежели о чувственном омовении. Петр тотчас пробудился от самомнения, и весь пламень обратился к противную сторону... «Господи, не нозе мои токмо, но и руце и главу». — Твори со мной все, что Тебе угодно; только не лишай части с Тобой. «Измовенный (в душе и совести, — посредством Моего учения и духа и крови, которая прольется на кресте, каков ты), — отвечал Богочеловек, омывая ноги Петру, — не требует (более как) токмо нозе умыти (новым наитием Св. Духа, Которого настоящее омовение служит предварением и символом, для полного очищения от предрассудков и слабостей, какие в Петре были: излишнее надеяние на свое мужество и на свою любовь к Учителю)». «И вы чисти есте, — присовокупил Господь, обратившись к прочим ученикам, — но не вси...» «Знал Он, — замечает св. Иоанн, — что между ними есть один — предатель, посему и сказал: не вси чисты» (Ин. 13, 11). Несмотря на важность такого обличения нечистоты и на его неопределенность, по которой оно могло падать на каждого, никто из учеников не смел спросить Учителя о том, что это за нечистота и кто нечист? Сам многоречивый Петр безмолствовал. Всеумиряющим действием смирения Иисусова сердца возвращены были к их естественной простоте и утишены до того, что не могли взволноваться даже от любопытства. Оставалось только в глубине чувство сожаления о том, что своим неуместным спором о первенстве принудили Учителя и Господа к такому униженному служению, а в Симоне еще и о том, что он, хоть на минуту, дерзнул выдавать себя за человека, не нуждающегося в омовении от Того, Кто один только может очищать нечистоту всех и каждого. Омыв таким образом ноги всем ученикам, Иисус возложил на Себя одежду Свою и вновь возлег на вечери. «Весте ли, — сказал Он им, — что сотворих вам? Вы называете Меня Учителем и Господом; и добре глаголете: есмь бо (Я точно то). Аще убо Аз умых ваши нозе, Господь и Учитель, и вы должни есте друг другу умывати нозе. Образ бо дах вам, да, якоже Аз сотворих вам, и вы творите. Аминь, аминь глаголю вам: несть раб болий Господа своего, ни посланник болий пославшаго его (Ин. 13, 12-16). Царие язык господствуют над народом и обладающии ими благодетелями нарицаются. Вы же не тако; но болий в вас да будет яко мний, и старей яко служай! Кто бо болий, возлежай ли или служай? не возлежай ли? Аз же посреде вас есмь яко служай (Лк. 22, 25-27). Аще сия весте (некоторые из учеников могли чем-либо показать при этом, что они никак не равняют себя с Учителем), блажени есте, аще творите я» (Ин. 13, 17). «Вы, — продолжал Господь, — пребыли со Мной во всех напастях Моих (оставались постоянно верными, несмотря на клеветы и гонения врагов Моих), и Аз (в награду) завещаваю вам (всем равно), якоже завеща Мне Отец Мой, царство (все получите более, чем желаете), да ясте и пиете на трапезе Моей во царствии Моем, и сядете на престолех, судяще обеманадесяте коленома Израилевома» (Лк. 22, 28-30), — добавил Господь, желая как можно очевиднее представить ученикам награду, их ожидающую. При столь великом обещании взор Богочеловека упал на Иуду. Щедродаровитые уста невольно сомкнулись. «Не о всех вас глаголю, — произнес Он с сожалением (хотя бы и хотел о всех говорить таким образом), — Аз бо вем, ихже избрах (знаю твердо, кто из вас истинно Мой и кто предатель; а посему и мог бы воспротивиться его замыслам, изгнать его из Моего общества, но терпел и буду терпеть его посреди вас до конца), да сбудется писание: ядый со Мною хлеб, воздвиже на Мя пяту свою. Ныне убо глаголю вам (об этом), прежде даже не будет, да, егда будет (когда Я буду предан и распят), веру имете, яко Аз есмь (тот же, что и прежде, Сын Бога живого). Аминь, аминь глаголю вам, — заключил Господь с особенным чувством, — приемляй, аще кого пошлю, Мене приемлет; а приемляй Мене, приемлет пославшаго Мя» (Ин. 13,18—21). (Честь быть Моим апостолом, хоть один из вас променял ее на тридцать сребреников, всегда будет превыше всех почестей мира. В вашем лице, как и в Моем, будет принят или отвергнут Сам Бог.) В безмолвии внимали ученики словам Господа и Учителя, которые, сильные сами по себе, были еще действенее после Его беспримерного смирения. Что было при этом на душе сына погибельного, но еще не погибшего?.. И ему омыты ноги, и ему преподан урок смирения; а жалобы на нечистоту к нему одному главным образом и относились!.. Быть не может, чтобы из семян слова жизни, падавших в таком изобилии из рук небесного Сеятеля, ни одно не упало и на его сердце: Спаситель не без особенного намерения указал с такой полнотой на великие награды, ожидающие верных учеников Его. Сама страсть предателя — все оценивать — могла быть тронута мыслью о потере бесценного. Но сердце несчастного ученика уже ожесточилось для благих впечатлений, все было покрыто тернием забот и печалей века сего (Мф. 13, 21). И дьявол, так давно уготовлявший душу несчастного в орудие и жилище себе, без сомнения, теперь особенно стерег все входы и исходы ее и тотчас похищал из нее всякое семя благое (Мф. 13. 19) при самом его, так сказать, сеянии. Прерванная в самом начале вечеря продолжалась. Обряд следовал за обрядом. При общем печальном настроении все это делалось теперь, может быть, скорее обыкновенного. Сам агнец пасхальный, видимо, терял важность в присутствии истинного Агнца Божьего, Который уже готов был подъять грехи всего мира. Несмотря на священный обычай, обратившийся почти в неизменный закон, — всем вкушать от священных чаш, которые, по преданию, подавались на вечери, Учительне вкушал ни от единой, даже когда явилась и так называемая чаша благословения (самая священная). Он только благословил ее, по обычаю, и, не вкушая от нее Сам, подал ученикам, сказав: «Возьмите ее и разделите между собой; ибо Я не буду пить от плода лознаго, дондеже Царствие Божие приидет» (Лк. 22, 17. 18). Ничьи взоры не светились радостью; но на лице Богочеловека видно было даже некое смущение, тем более заметное, чем реже святейшая душа Его выходила из обыкновенного своего премирного состояния даже в самых необыкновенных случаях. Теперь она тяжело страдала от присутствия предателя. Вид холодной измены и лицемерной дружбы был тем несноснее, что препятствовал сердцу вполне раскрыться перед Своими возлюбленными учениками, изречь им последнюю заповедь любви и последнее слово надежды. Иисус возмутися духом (Ин. 13, 21)! Ученики, заметив это, естественно, ожидали чего-либо особенного. «Аминь, аминь глаголю вам, — сказал Господь, как бы в объяснение Своего душевного состояния, — яко един от вас предаст Мя!..» При этих столько же ясных, сколь разительных словах глубокая печаль овладела всеми (вечеря, если еще не кончилась совершенно, должна была прерваться на время). Каждый смотрел на другого, невольно воображая, что такой предатель не может не обнаружить в своем лице мрачной души своей (Ин. 13,22). Но предатель смотрел на каждого дерзновеннее всех и сам искал взорами предателя. Кто же бы это был такой, который сделает это? — спрашивали друг друга, и взоры всех сами собой обращались к Учителю, Который один мог сказать, кто этот ужасный человек. Некоторые все еще хотели думать, что он не может быть в их малом дружеском обществе, а разве из числа прочих (70) учеников. «Един от обоюнадесяте, омочивши со Мною в солило руку (из четырех, следовательно, или шести близ сидевших), той Мя предаст (Мф. 26, 23), — отвечал Господь. Обаче Сын Человеческий идет, якоже есть писано о Нем: горе же человеку тому, им же Сын человеческий предается! Уне было бы, аще не бы родился человек той!..» (Мф. 26, 24.) Такие слова не могли успокоить учеников. При мысли, что предатель так близко и что его ожидает такая страшная участь, каждый начал не доверять сам себе. «Не я ли, Равви? не я ли?» — слышалось от всех и каждого. Господь безмолствовал: детская простота и искренность всех восполняли для Его сердца ожесточение одного. Чтобы не остаться среди всех спрашивавших одному в молчании и не обнаружить себя, и этот несчастный осмелился раскрыть уста и не устыдился спросить, подобно прочим: «Равви, не я ли?..» — «Ты рекл еси» (Мф. 26, 25), — отвечал Иисус, глубоко оскорбленный таким бесстыдным лицемерием предателя. Впрочем, ответ этот произнесен был так тихо и кротко, что его, по-видимому, никто не слыхал, по крайней мере, не понял, кроме Иуды, как то видно из последующего. Предатель в молчании снес упрек, избегая большего стыда — быть обнаруженным перед всеми. И прочие ученики не продолжали расспросы, видя нежелание Учителя указать предателя прямо.