Меню
Назад » »

Святитель Григорий Богослов / Песнопения таинственные (5)

Молитва ко Христу Умер я для сей бедственной жизни, которая, на подобие Еврипа, носится туда и сюда, не имея ничего и на один даже день постоянного. Желаю же жить тою долгою жизнью, которая назначена в награду хорошо подвизавшимся. Кому любезна здешняя жизнь, те и увеселяйтесь ею; я с радостью узрю Владыку. Осмелюсь сказать Тебе нечто, Блаженный! Это тело, Тобою данное, творение руки Твоей, повергаю пред Тобою, как изнуренное, расслабленное, воссмердевшее. Вот оно распростерто; воззри! я изнемог. Прийди ко мне ныне, простри мне руку, прекрати жизнь мою, пока не встретил меня какой-нибудь худший конец. Для чего еще нужны злострадания и очищения? Погиб, погиб я среди бедствий; но гибну ради Тебя. Ты — мой Бог; Ты рассеиваешь мрак злостраданий. Оглавление Сон в храме Анастасии, который св. Григорием устроен был в Константинополе Сладким покоился я сном, и ночное видение представило мне Анастасию, к которой в продолжение дня стремились мои мысли. Она первая высокое слово, остававшееся дотоле у подножия горы, возвела на самую ее вершину. Потому и наименование Анастасии получил сей храм, произведение моей неленостно потрудившейся руки. Мне представлялось, что сижу на высоком престоле, однако же не с поднятыми высоко бровями; нет, и во сне не служил я никогда гордости. По обе стороны ниже меня сидели старцы, вожди стада, отличающиеся возрастом. В преcветлых одеждах предстояли служители, как образы ангельской светозарности. Из народа же, одни как пчелы, жались к решетке, и каждый усиливался подойти ближе; другие теснились в священных преддвериях, равно поспешая и слухом и ногами; а иных препровождали еще к слышанию слов моих пестрые торжища и звучащие под ногами улицы. Чистые девы, вместе с благонравными женами, с высоких крыш преклоняли благочинный слух. И то еще присоединилось к обаяниям ночи. Народ, желающий слышать слово мое, стоял, разделившись на части. Одни требовали слова низкого и доступного разумению; потому что не хотели и не навыкли простирать мысль горе. Другие желали речи возвышенной и витиеватой; и таковы были старавшиеся глубоко исследовать ту и другую мудрость, — и нашу, и чуждую нам. О обеих сторон слышны были восклицания, которыми выражались противоположные желания слушателей. Но из уст моих изливалась единочтимая Троица, сияющая тремя явленными нам Красотами. Я низлагал противников звучным голосом, потоками пламенеющего духа, порывами речи. Одни приходили в восторг и хвалили; другие стояли в безмолвном изумлении; иные издавали еще какие-то гласы, а некоторые возражали только мысленно, потому что прекословие, прежде нежели разрешалось словом, замирало в самых болезнях рождения; а иные, как волны, воздвигаемые ветрами, вступали в открытую борьбу. Но доброречие услаждало всех, и красноречивых и сведущих в священном слове благочестия, и наших, и пришлых, и даже тех, которые весьма далеки от нашего двора, будучи жалкими чтителями бессильных идолов. Как теплыми лучами очерненная виноградина не совсем уже незрела, но начинает понемногу умягчаться, и не совсем зрела, но отчасти черна, отчасти румяна, по местам уже зарделась, а по местам наполнена кислым соком: так и они различались зрелостью повреждения, и я восхищался уже необходимостью обширнейших точил. Таково было мое видение; но голос петелей похитил у меня с веждей сон, а с ним и Анастасию. Несколько времени носился еще передо мною призрак призрака, но и тот, постепенно ветшая, скрывался в сердце; оставались же при мне одна скорбь и бездейственная старость. О Тебе скорблю, моя Троица! о вас сокрушаюсь, дети мои! Что ты сделала со мною, зависть? Многое ты отняла у меня; не подави еще чем-либо худшим мою безвестную жизнь. Много изящных произведений зодчества в царственном городе, которыми гордится он; но преимущественно пред прочими может похвалиться небесными храмами, храмами некогда моими, а теперь для меня чуждыми, в числе же других и великолепным храмом Апостолов, который крестообразными стенами рассекается на четыре части. Впрочем, все сии храмы не возбуждают во мне столько сожаления и скорби, сколько Анастасия — новый Вифлеем. Много, правда, потерпел я напастей на море и на суше от врагов и от друзей, от пастырей и от волков, от мучительной болезни и от старости, которая делает меня согбенным; но никогда прежде сего не постигала меня такая скорбь. Не плакал так о великом храме порабощенный Ассириянами народ, когда веден был далеко от отечества; не плакали так Израильтяне о Кивоте, который взят был иноплеменниками; не рыдал так и прежде них Иаков о похищении любимого сына; не сокрушается так и косматый лев об убитых ловцами детищах, и пастух о потерянном стаде, и птица о невольно покинутом гнезде на гостеприимном дереве, и полип об оставляемом им ложе; как я доныне сетую о новоустроенном храме, об этом плоде моих трудов, которым пользуется другой. Если когда-нибудь сердце мое забудет о тебе, Анастасия, или язык мой произнесет что-нибудь прежде твоего имени; то да забудет меня Христос! Как часто и без великих жертв и без трапезы, очищал я людей, собранных у Анастасии, сам пребывая вдали, внутрь сердца создав невещественный храм и возлияв слезы на божественные видения! Никогда не забуду, если бы и захотел, не могу забыть вашей любви, девственники, песнопевцы, лики своих и пришлых, восхищающие попеременным пением, вдовицы, сироты, не имеющие пристанища, немощные, взирающие на мои руки, как на руки Божии, и сладостные обители, препитывающие в себе старость! А если и у вас сохранилась еще память обо мне многострадальном; то благодарение Троице! Ибо у многих сердце увлекается потоком обстоятельств, и у легкомысленных стыд только на глазах. Одного только желаю, досточтимая Троица, чтобы Божество Твое навсегда пребывало незабвенным в душах новонасажденных. Примите мой прощальный привет, Цари, помогавшие мне в моих страданиях! Примите Восток и Запад, борющиеся между собой! Примите иереи, восстающие друг против друга! Прими и ты, председательствующая гордыня! Прими и ты, великий город! А я выше земных престолов, и если желаю славы, то единственно славы бессмертной. Но спаси, спаси меня, возлюбленная Троица! напоследок и я увижу, где престол чистой Анастасии. Таков плач Григория, воздыхающего об Анастасии, с которою разлучила меня некогда бессильная зависть. Оглавление Увещательное послание к Геллению, о монахах Спрашиваешь о силе моих речей, которые уже не существуют с тех пор, как немоществую для мира, подъял на себя сладостное бремя — спасший меня Крест, и все человеческое обменял на Христа. А какие еще есть у меня речи, они не слишком мягки и лестны (ибо такие речи не угодны совершеннейшему Слову). В них говорится не о роде, не о счастье, которое надмевает неразумных, не о пламенной силе красноречия, — этой великой славе твоей и твоего брата, не о том, как города управляются кормилом могучей вашей руки. Такие предметы пусть будут предоставлены словам суетным. А что до моих речей, в них не найдешь и малого угождения друзьям, но встретишь благочестивые советы, которые сделают тебя лучшим; имей только благопокорное ухо. Или, может быть, ты воздашь словам моим лучшую награду, оказав свое благоволение большему числу людей, а не десяти нуждающимся, о которых ты, добрый мой, вчера дал мне свое обещание и согласие, как человек не малый, оказывающий малому великую милость. Но прими во внимание те слова мои, которые изреку тебе из глубины сердца, заимствовав из небесных книг. Иные золото и серебро, а иные тонкие шелковые ткани приносят в дар Богу, а иной сам себя вознес в непорочную жертву Христу, иной же возливает чистые капли слез. Но от тебя да будет Христу следующий дар. Есть Божии служители; им даруй полную свободу, им, которые, спокойным умом, совершенными душами, многих других возводят горе и делают таинниками небесного. Даруй свободу всем Христоносцам, которые стоят превыше земли, не связаны узами супружества, едва касаются мира, и день и ночь своими песнопениями славословят Царя, чуждаются земных стяжаний, какими князь мира обольщает жалких земнородных, издеваясь над ними тем, что отдает дары сии то тому, то другому. Даруй свободу тем, которые имеют одно высшее богатство — надежду получить негибнущее и не переходящее из рук в руки. Они не имеют нужды в ребре, которое бы любило плоть свою, не опираются на юную руку, то есть на детей, не полагают надежды на единокровных и на товарищей, на кровь и на прах, который на утро погибнет; они в городах и обществах не гордятся самонадеянною крепостью, похожею на крепость бессильного ветра, не гоняются за быстролетною человеческою славою — этим услаждением сновидца: но к Богу возводят всецелый ум, к божественному твердому камни привязывают корабль свой. Они — таинники сокровенной жизни Христа Царя, и когда она явится, возблистают славою, созерцая чистое сияние Троицы, во едино сходящейся и открывающейся очам непорочным, созерцая и великую славу небесного воинства, не в темных обликах и не в немногих следах истины. Но сие будет в последствии; по крайней мере все здешнее есть ничего не стоящий дым и прах для тех, которые предпочли небесную жизнь. Одни из них услаждаются пустынными пещерами и везде готовыми на голой земле ложами, ненавидят же дома, бегают городского многолюдства, любят покой, сродный небесной мудрости; другие изнуряют себя железными веригами, и истончевая персть, истончевают вместе грех; а иные, заключаясь в тесных домах, подобно зверям, не встречали и лица человеческого. Часто, подражая в половину Христову терпению, по двадцати дней и ночей проводят они без пищи. Похвалюсь: в числе их была овца и моего стада — некто ушедший из сего малого города. А некто связал молчанием говорливый язык и уста, единым же умом возносил хвалу великому Уму. Был и такой, что целые годы, стоя в священном храме, распростирал чистые руки; и веждей его не касался сон, но как одушевленный камень (невероятное самозабвение!) он водружен был во Христе. Другому сосед ворон уделял остатки скудной трапезы, и обоим доставало одного куска хлеба. А некто востек отсюда на божественную гору ко Христу, с которой он, по совершении страдания, оставил человеков, и там, не развлекаемый ни словом, ни умом, ни телом, стоял под снегом и ветром, и не уступал прошениям собравшихся вокруг него благочестивых мужей, но, воспрянув умом своим от земли и став выше людей, крепко держался великого Христа Царя, пока не соградил нового дома себе бездыханному, когда для погребения не нашлось попечительной руки. Ах! Дошло до меня страшное слово, будто бы у монахов верных по имени и по жизни, которых многие знают, не многие же унижают за горячность, превышающую требования благоразумного благочестия, — будто бы у таковых монахов установлен следующий закон. Если придет к ним кто-нибудь из мужей благоговейных, не знающий нашего устава; то радушно принимают его в своих обителях, оказывая ему все виды дружбы, и сердце его восторгают Божиим словом, которое начертал Дух, а между тем предлагают ему светлую трапезу. Потом выходит кто-нибудь на-среду, напоминает о суровом уставе и (скрытными выражениями вызывая на жестокое слово) предлагает такой вопрос: хорошо ли благочестивому приять смерть ради Бога? И если пришедший по неразумению похвалит такую кончину; он продолжает: свидетели истины охотно умирают многими родами смертей сами от своей руки, то не удовлетворяя нуждам чрева, то с гор низвергаясь в глубины и приемля удавление. Так с радостью преселяются они от здешней брани и многоплачевной жизни! — Царь мой Христос! умилосердись над умами, которые верны, но безрассудны, как победоносный конь, далеко несущийся за цель, потому что он вверился быстроте своих ног, и не сдерживается уздою! Всякому приятно стремление к одной какой-нибудь добродетели. По причине множества обителей много и способов приобретать их. Но к чему описывать мне подробно? Они шествуют тесным путем, которым идут здесь немногие из людей; они входят скорбными вратами, куда со многими трудами вступают добрые. Таково достояние Христово, такой плод Своих страданий Христос приносит от земли Отцу! Это опора слова, слава людей, основание мира, уподобляющееся небесным лепотам! Их род и для меня светоносен. Пусть зависть выплачет себе глаза! Тебя же прошу иметь к ним доброе расположение. Во-первых, полюби кроткого Кледония, который живет для бедных и в дар Христу принес все, но прежде всего — самого себя, а потом уже и то, что приобрел, — принес, ничего не оставив для земной жизни. Это жемчужина между дорогими камнями; это утренняя звезда между звездами; это весна между временами года; это роза между растениями. Украшаясь некогда славою при дворе царя земного, он еще большую славу имеет в нашей ограде, потому что предстоит Царю Христу. Полюби Евлалия, который многим превосходит сверстников своих. Его, как бы лишенного своей половины, оставил великий и могучий брат Елладий, отлетев в тот лик, в котором желал быть; сам же он остался здесь один, ничего уже не находя лучше своего Елладия, и имеет попечение о матери, которая удручена тяжкою болезнью и едва сохраняет в себе несколько росинок жизни. Но изобразить эту женщину — потребовалось бы обширное слово; довольно сказать коротко: она матерь Елладия и Евлалия. Не тебе дал Бог Картерия; но и его сделаешь своим друг, чрез благорасположение к товарищам, и этого, говорю, Картерия, которого ждет великая слава на небесах, потому что духом всегда он возвышен над плотью. Будь снисходителен и к великому Никомиду, если только услышишь о нем. Он смертную жизнь посвятил небесной, поревновал о древней жертве великого Отца Авраама, освятив Богу двоих чад, добровольно поспешающих на священное жертвоприношение, и супружество сделал добрым, и постарался о венцах, как супружеской, так и безбрачной жизни, не земле предоставил перстные свои отрасли, но чтобы, отрешившись от сея жизни, всецело перейти в горнюю землю, свой класс (этот плод отличнейший в кругу мужей и жен, то есть любезного сына в кругу мужей, и дщерь в кругу жен) вписал в наши лики. И я надеюсь, что сии зеленеющие ветви благовонного древа будут достойны небесных светил. А если они превзойдут и самых родителей; то и сим будут обязаны родителям же. Но предоставим сие руке державного Бога, Который великим надеждам полагает великий конец. Теперь же отец посреди своих чад подобен быстролетному орлу, который, летая подле птенцов, управляет полетом недавно оперившихся, чтобы они на несмелых еще крыльях пускались за ним по воздушным зыбям. Так и он преподает детям многие уроки благочестия. Но не находит ничего полезнее своей добродетели. Он посвятил детей Божию слову и божественной жизни, с молодых ногтей назидая в них доброе, и приготовил им величайшее наследство — священную нищету, чтобы не иметь им недостатка и в этом орудии, способствующем успешному шествию. Таков Никомид — моя слава, слава моего стада, близкий мне по крови! Не в числе последних и Феогний. Стоя на земле, касается он небесных престолов; он ласков, сладкоречив; на цветущем лице его всегда видно сияние благорасположенного духа. Он никогда не подражает женщинам и не налагает на себя ложных прикрас добродетели, которые уменьшают ее красоту, но внутрь сердца блюдет богоугодный страх, и он явен единому Всеведцу сокровенного. Хотя на поприще добродетели вступил он позднее других, но, по быстроте ног своих (что весьма чудно), много опередил вступивших прежде него. Как же скоро вкусил мудрости сам; указал и милым детям лучший жребий. И восходя по той лествице, какую праотец наш Иаков, сын Исааков, видел утвержденною от земли на небо, восходя для того, чтобы увидеть самого Бога, высочайший источник небесных светов, одну из ступеней он уже прошел, на другой опирается своими стопами, а третьей касается рукою, взорами же простирается далее. Таков путь для людей, и так кровь свою возводит у меня ко Христу благородный родитель! Много дорогих сокровищ сокрыто в душе у Евандра; его сердце убеленнее седовласой главы. Кто же из здравомыслящих забудет об Астерии или о братьях его — этой священной троице? У них общая мудрость, их общая жизнь совокупила во едино, и, при единой надежде, разделяет их только плоть. Умолчу о Филаделфе — моем сердце, об этой благородной крови Макровия, который, из всех овец моего стада, есть собственно моя овца; о моем друге, которого благосердый Христос объемлет великими крылами, которого не надмевает гордость, овладевающая всеми. Умолчу о высокошественном Ригине, о Леонтии, об Илиодоре, которые обладают высоким даром Христовой мудрости. Умолчу о других — светлых звездах между мужами простого нрава, даже неизвестных многим из миролюбцев, о сих досточестных членах Христовых. Ибо кто исчислит сии печати Бессмертного, сии плотоносные красоты? Все они — служители всемощного Бога, и каждый из них совершен на особом пути благочестия. Легкими стопами попирают они землю; это прекрасные овцы, принадлежащие к десной стороне; это камни великого храма, и Христос связует их между собою вселюбезным согласием духа. С малыми искрами жизни в скудости проводят они настоящую жизнь, немного уступают виновнику зла — чреву, усмиряют в себе жестокий мятеж страстей — эти черные волны, воздвигаемые велиаром; полагают мерило слову и меру молчанию, держат в узде и смех, и слух, и неподвижные очи. Без обуви, с начесанными волосами, с слезами на глазах, имея у себя один хитон, эти земные мертвецы живут мыслию в горнем, непрестанно имеют пред взорами великую Божию славу и тамошнее ликостояние душ благочестивых. Ты почтил и девственных жен, которые Женихом своим именуют Царя, вступающего в общение с сердцами чистейшими, и которые ожидают Христа недремленными очами, возжегши неиссыхающие светильники; ты почтил, говорю, их, когда узнал это мое украшение, это самое светлое око моего стада; почтил, если только почтил хотя одну из них. Ибо это общая милость для всех добрых, если кто-нибудь один из них видит оказанное себе добро; таков закон дружбы, по которому все делается для них общим достоянием! Подлинно, и в этих женах великий ум; потому что они с мужественным духом изринули из сердца обольстительную Еву. Да, и у них вокруг тела безопасное ограждение — вретище, а ложем на земле — прах; и у них есть врачевства целомудрия, молитвы, любезные воздыхания, бессонные ночи, источники слез источаемых внутренне. Ожестели у них колена, забыта ими немощь; потому что они держатся за укрепляющие воскрилия Христовых риз. А нежность плоти и блестящие одежды, и эта весенняя, скоро увядающая красота, и естественная и та наружная, которую мужчины своими руками наводят на лица похотливые, — все это изгнано у них из сердца. И немного будет сказать, что жены сии, силою ума, и в теле и в мудрости сравнялись с мужами. Ибо и Христа, Который с звездного неба явился на земле в человеческой плоти и стал сыном человеческим чрез непорочную Матерь-Деву, чтобы пречистым Своим рождением исполнить закон человечества, когда восстал он в третий день из гроба, жены первые увидели, по причине пламенного своего желания, и возвестили возлюбленным соученикам, вкусив Христова вкушения в уврачевание прежнего. И по всей земле, куда только проникло спасительное учение, найдешь многих жен, которые, или, составив из себя общества, питают в сердце общую любовь к небесной жизни и водятся одинаковыми правилами, или остаются при своих немощных родителях и братьях, и их имеют свидетелями своего целомудрия. Немного таких жен у меня; однако же поспорю со многими, восхищаемый небесными красотами Христовыми. Баснословие усыпало дома лидийцев золотым песком и дало им реку, которая приносила дары счастья; а чернокожим индусам златоносные муравьи носили богатство, собирая его в песке. Нил, наводняя благовременно плодоносные равнины, делал могущественным Египет. Один любуется птицами, другой деревами, а иные камнями приятно блестящими изнутри. Но мне Царь Христос даровал украшение, которое всех превосходнее, — это венец из многих благочестивых. Несомненно то, что Бог малым всегда дарует благодать, как уверяет древнее обетование. Вифлеем стал между первыми городами; и моему малому граду дано быть новым Вифлеемом. Тот славен был рождением Христовым; а мой славен Христовыми друзьями. Такой в моей стране воссиявает пред тобою новый сонм, подобный тому, какой произвела Армения — ваше отечество, страна, украшающаяся добрыми сынами, как многим превосходящая другие страны, так особенно славная тем, что в ней много не познавших уз супружества! Оказав милость им, окажешь, превосходнейший, и мне малую милость, гораздо же большую себе самому; приобретешь себе, детям и жене величайшее богатство — надежду светоноснейшей жизни. Если же ты, самый снисходительный из всех моих товарищей, памятуешь сколько-нибудь и о моей старинной дружбе (я никак не поставлю своего имени наряду с именами мужей благочестивых); то не обесчести меня (что не свойственно дружбе), но окажи милость и честь моим товарищам. И я имею некоторое значение для многих. А если бы и не для многих имел; то тебе, счастливец, преимущественно пред всеми надлежит уважать нашу дружбу. Этим сделаешь угождение всем друзьям, и их порадует честь, сделанная преподобным. Особенно угодишь Василию, которого по преимуществу почтил Христос, и который, как посредник, соединяет между собою отдаленных друзей, и гораздо крепче связывает их общею любовью. А угождать ему — требует от тебя самая справедливость, уважение к отечеству, к дружбе, к товариществу по учению, к чистым жертвам, к окрыляющей жизни. Ибо он, как второй по Аароне, стоя внутрь скинии не для всех доступной и имея пред очами царюющаго в горних Бога, своими молитвами приводит в общение смертных с Бессмертным. Но что сделаешь для меня, то будет даром для Василия; а принесенное в дар ему принесется самому Христу; приносимое же Христу приносится Отцу. Умоляю тебя о душах и о небесной жизни, умоляю о членах, истончеваемых духом. Окажи милость к дневным трудам, к ночным песнопениям, к возлежанию на голой земле, к слезам, к ветхим рубищам, к истомленным очам, к чистому уму, к священным словам. Почтив добродетель, ты расширишь для многих путь к добродетели, и получишь большую мзду от Бога, посеешь здесь постоянное и соберешь нетленный, пренебесный плод, вместо скудного — богатый. Уважь богоподобную седину моего отца, который тем и другим, и многочисленностью лет и честностью нравов, наполнит для людей целую досточудную историю. Скажу тебе, сын мой, по немощи сил моих, последнее слово. Пощади паству нашу, пощади паству, за которую я трепещу; потому что много понес за нее трудов, и Бог поручил мне ее пасти многие десятки лет. Тебе же дарует Бог все, что дает Он благочестивым, но сверх прочего и то, чтобы встретить тебе прекрасную старость, какова старость моего богомудрого отца. Но изреку благое слово от нашего Писания. Меры Божии уравниваются с нашими мерами; какими здесь меряем друг другу, такими и великий Бог воздает людям. Но да возмерит Он тебе лучшим за лучшее, как ныне, так и в последний день! Ныне для всякого человека полагается или худое или доброе основание кратковременной жизни, и на малых весах колеблется, перевешиваемое на ту и на другую сторону, великое стяжание жизни небесной. И Христос принял на Себя человечество при наложении подати, когда Кесарь делал перепись целой земли. Сам Бог дал смертному дань, чтобы даровать смертным облегчение от рабства. Почти благодать Христову, и пощади людей. Почти, и ведя добрую перепись, сам записан будешь в добрую небесную книгу. А если будешь вести не добрую перепись... но пусть выговорит сие другой, а я скажу по крайней мере то, что лучше вести перепись праведную. Ужели не довольно того, что тяжкое иго наложено на смертных первым грехом прародителя, и человекоубийственным древом, и завистью змия, и преступлением жены, и гибельным вкушением противоборственного знания, которое соделало меня смертным, и тотчас, низложив меня в землю, из которой я сотворен, наполнило жизнь мою скорбями, заставило меня нести болезни и труды, оставаться нагбенным к широкому хребту земли под бременем напастей, — ужели не довольно сего, но брат — одна со мною персть, в одном со мною погруженный грехе, предает меня еще большим скорбям? Нет, это не позволительно, это несвойственно; больным гораздо лучше давать лекарство, а не новый труд. Вот дар, который тебе, добрый мой, посылает наше собратство, — это дар, неистребимый временем. А ты, украшение Армении, Геллений, которому поручено установить правильную меру податей в нашей стране, установи ее, при помощи непорочной руки великого Бога, установи непорочно, и не покоряй превратного ума неправедной корысти. Если всякому будешь отвешивать верно, трепеща великого Ока; то мы, хотя и малый город, пронесем имя твое, наилучший, не между одними обитателями Дио-Кесарии, и напишем на досках: «вот человек добродетельный; в нем не найдет для себя пищи и насмешник!» Оглавление На безмолвие во время поста Умолкни, любезный язык; и ты, перо мое, пиши слова безмолвия, рассказывай глазам вещания сердца! Когда, принося таинственную жертву человеческим страданиям Бога, чтобы и самому мне умереть для жизни, связал я плоть на сорок дней, по законам Христа Царя, так как исцеление дается телам очищенным: тогда, во-первых, привел в неколебимость ум, живя один вдали от всех, обложившись облаком сетования, собравшись весь в себя и неразвлекаемый мыслями, и потом, следуя правилам святых мужей, приложил дверь к устам. Причина сему та, чтобы, воздерживаясь от всякого слова, научиться соблюдать меру в словах. Кто против многих подъемлет разящее копье, тот удобно усмиряет немногих. Кто издали бросает верно в цель крылатые стрелы, у того на близком расстоянии никогда не пролетит стрела мимо цели. И корабль мореходный, который переплывал обширныя моря, смело можно посылать в плавание не дальнее от пристани. Кто одержит верх в малом, о том еще сомнительно, преуспеет ли и в великом, хотя и сильно желает. Но кто производит великое, о том нет сомнения, что, если захочет, легко превзойдет других и в малом. Посему-то и я совершенно связал у себя силу слова, ибо надеялся, что после из уст моих уже не выльется лишнего слова. Язык всего пагубнее для людей. — Это конь, всегда убегающий вперед, это — самое уготованное оружие. Иной все видит; но руки у него достают очень немногое, именно то, что под ногами, ноги же его не обходили целой земли. И убийце нужно бороться с трудом; прелюбодей трепещет своей бешенной страсти; ворам всего страшнее день. И богатство обременительно; одним обладаю, а другое уже потерял; столько удерживаю у себя в руках, сколько можно удержать жидкости горстью. Корабль, дальний путь, разбойники, несытый человек, который простирает жадные взоры на чужое достояние, — вот сколько противников у всякого златолюбца! И худым не без труда, не без труда и добрым. Но ничто не удерживало языка, скорого на слово, — ни человек, ни снег, ни поток, ни каменный утес. Стрелок уже близко; немилосердная стрела вложена уже в лук, и на раздвоенном ее конце в дугу изогнулась тетива; мысль спустила стрелу; она понеслась, и все низлагает — небесных и земных, живых и еще не родившихся, остерегающихся и неосторожных, добрых и злых, неприятелей и друзей, дальних и близких. Для этой стрелы везде цель; и кто мечет ее, тому первое место между мудрецами. Много срамного излагает язык похотливых. Достойный смеха, чтобы ему возбудить в людях неудержимый смех, позволяет в себя метать, и сам мечет словами, бесчестит образ Божий, и много сокровенного извергает в уши других, и часто по всем направлениям рассыпает клубящуюся пену бурного гнева; нередко же из злоумышляющего внутренне сердца выносит привет, и одно имеет в душе, а другое на устах, именно — ложь, ласковые слова и убийства. Кто исчислит все те огорчения, какие причиняет язык? Если захочет, без всякого труда, в одну минуту заставит враждовать дом с домом, город с городом, народ с властелином, царя с подданными, как искра, мгновенно воспламеняющая солому. Плывущих на одном корабле, сына, родителя, брата, друга, супругу, супруга, — всех удобно вооружает он одного против другого. Злого делает добрым, а доброго, напротив того, погубит, и все это опять переиначит. Кто переможет слово? Язык мал; но ничто не имеет такого могущества. О, если бы он тотчас омертвел у людей злых! У всякого неразумного язык есть зло, но особенно может быть злом у таинников небесной жертвы. Я орган Божий, и в благозвучных песнопениях приношу славословие Царю, пред Которым все трепещет. Пою же не Трою, не счастливое плавание какого-нибудь корабля Арго, не свиную голову, не могучего Иракла, не обширный круг земли, как он опоясан морями, не блеск камней, не пути небесных светил. Пою не неистовство страстей, не красоту юношей, в честь которых бряцала изнеженная лира древних. Нет, я воспеваю царствующего в горних великого Бога, или же сияние пресветлой моей, во-едино сочетаваемой Троицы. Воспеваю высокие громогласные песни ангельских ликов, какие они, предстоя Богу, возглашают попеременно. Воспеваю стройность мира, еще более совершенную, нежели какова настоящая, — стройность, которой я ожидаю, потому что все поспешает к единому. Воспеваю нетленную славу Христовых страданий, которыми Христос обожил меня, срастворив человеческий образ с небесным. Воспеваю смешение, усматриваемое во мне; ибо я не какое-либо легко изъяснимое произведение; я — произведение, в котором смертный сопряжен с небесными. Воспеваю закон Божий, данный человекам, и все дела мира, также намерения и конец того и другого, чтобы ты одно соблюдал в сердце своем, а от другого бежал дальше прочь и трепетал грядущего дня. Для всего этого язык мой должен быть как гусли. Но остерегайтесь, иереи, чтобы он не прозвучал чего-нибудь нестройного. Буду хранить язык чистым и для чистых жертв, посредством которых великого Царя привожу в общение с земнородными. И не чуждым языком, не оскверненным умом буду воссылать Чистому животворящую жертву. Один источник не дает сладкой и горькой струи. Пурпуровой одежде всего неприличнее грязь. Необычайный огнь погубил древле сынов жреца, которые прикасались к жертве нечисто. О священном же кивоте великого Бога слышу, что он некогда и наклоненный к падению убил прикоснувшегося. Сего-то я сильно трепещу и боюсь, чтобы не потерпеть мне чего-нибудь, нечисто прикоснувшись к чистой Троице. О если бы непотребный и непостоянный ум, который мечется туда и сюда во многих суетных порывах, мог я, хотя цепною уздою, привести ближе к цели и удержать в сердце совершенно свободным от обольщения! Лучше же сказать, если он ближе будет к великославному Христу, то озарится лучами великого Света. Да и теперь, будучи заключен внутрь, менее делает зла, хотя бы и стал несколько блуждать вдали от Бога. Когда пламень, или поток, загражден твердыми камнями; хотя клокочет внутри, но не губит частого кустарника или нивы, и скрываясь в камнях, живет полумертвый. Но слово, как скоро сорвется с многозвучного языка, неудержимо буйствует и не возвращается назад. Впрочем, если кривую ветвь, понемногу разгибая руками, согнешь в противную сторону; то она, освободившись от насилия руки, делается прямою и не принимает на себя прежней кривизны. Так и я, приметив, что стремительность беглого слова не знает ни веса, ни меры (тогда только была для меня и жизнь, когда было слово), изобрел наилучшее врачевство, совершенно удержал слово в высокоумном сердце, чтобы язык мой научился наблюдать, что ему можно говорить, и чего нельзя. Усвоив себе совершенное молчание, он усвоит доброречие. Я лишил его всего, и он не будет презирать меры. Да обратится сие во всегдашний закон для неумеренных! И то великое приобретение, если сдерживаешь слово готовое разразиться, когда со вне ударяют в твое сердце. Укрощая слово, ты укрощаешь и волнение гнева; и хотя не без труда, однако укротишь его. Если не даешь свободы языку, когда он кичится и приходит в дикую ярость, но держишь его в узде, то отвратишь обиду. С покорением вождя покорится царь страстей, и ты отдохнешь от мучительного треволнения. Для всего этого нужно руководство великого Царя Христа, но потом нужно и кормило нашего ума. Если не Христос у тебя правителем; то ни к чему не полезны и молчание твое и даже еще большее терпение. Если узкий исток озера, зажав руками, откроем опять, оно тотчас потечет. Напротив того, пресветлое слово повелевает тебе, добрый мой, начав с сего, удерживать ток всех зол. Таковы, любезнейший, поучения моего безмолвия; так говорит тебе моя рука, выражающая мысли. Это — мое плавание; а ты поспешай к другому плаванию. Всякий носится своим направлением ветра. Но если кому, или из врагов моих, или из доброжелателей, угодно слышать другую причину моего молчания; вот она. Было время, когда имел я очень много твердости в нравах. Христос Царь вел меня на противника, а в сердце у меня была вера тверже адаманта; отовсюду ограждался я крепкими стенами, не оскверненный ум свой назидал Божиим словом, извлекая дух из священной буквы; а с тем вместе извергал из себя соленую горечь книг, читанных мною и прежде, эту красоту, блестящую накладными прикрасами, кипучую же плоть свою, пока цвела она юностью, изнурял многими и частыми трудами. Отнял у чрева наглость пресыщения и неразрывное с ним неистовство, утвердил око в веждах целомудрием, переселил гнев, связал члены, заградил смех. Все тогда покорилось Слову, все во мне умерло. Голая земля была у меня ложем; боль в боках, жесткие одежды служили пособием к бдению и извлекали у меня слезы; днем сгибал я свой хребет, и во всенощных песнопениях стоял в прямом положении, не зная свойственной людям привязанности к удобствам жизни. Так было тогда; потому что кипела еще во мне плоть, которая обыкновенно усиливается остановить великий свет в небесном его восхождении. Сверг я с себя и тяжелое бремя земных стяжаний, чтобы, стряхнув всякую тяжесть, облегченному возноситься к Богу. А теперь, когда постигла меня жестокая болезнь и изнурила старость, впал я в новое злострадание. У меня неукротимый и доброречивый язык; он-то всегда предавал меня множеству напастей руками завистника. Я не делал нашествий ни на чьи престолы, никого не изгонял из отечественной страны, не строил козней, не поражал злоречием, ничего не делал противного закону наших жертв (сие известно Слову), не оскорблял ни Епископа, ни кого-либо другого; потому что негодую на всякого народного вождя, о котором идет подобная молва (а таких вождей, к сокрушению моего сердца, полны ныне море и широкие пределы земли). Но мне повредило недоброе слово. Я не думал сего прежде, однако ж оно повредило; ибо возбудило ко мне зависть во всех друзьях. А для того, чтобы попользоваться чем-нибудь от меня и тебе, зависть, умолкни, любезный язык, умолкни не надолго. Я не свяжу тебя навсегда; этого не получит от меня ненавистник слова. Сказывают об одном Самосском царе, который во всем имел успех, что он, в угождение зависти, сам себе причинил огорчение, и любимое отцовское кольцо бросил в море. Но рыба, проглотившая его, попалась в сеть; рыболов принес рыбу к царю, царь отдал служителю с кольцом, которое было в ее внутренности; и рыбу приняло в себя чрево, а кольцо получила рука. Удивительное дело! Царь хотел огорчения, но не нашел его. Так и со мною. Зависть всегда смотрит на мое слово дикими глазами; потому избрал я для себя глубину молчания, и доселе подражаю Самосцу. Но не знаю ясно, что будет завтра, худой или добрый встретит меня конец. Ты, Врачевство человеков, останови зависть, и освободив меня от жестоких языков, введи во светлость Свою, где бы я, величая Тебя с присноживущими светами, мог возглашать устами стройную песнь. Прими же сии безгласные вещания руки моей, чтобы был вещий памятник моего безмолвия.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar