Святитель Григорий Богослов / Песнопения таинственные (17)

Максиму Что это? И ты, Максим, смеешь писать? Писать смеешь ты? Какое бесстыдство! В этом уже превзошел ты и псов. Вот дух времени—всякий смел на все! Подобно грибам, вдруг выбегают из земли и мудрецы, и военачальники, и благородные, и епископы, хотя и не потрудились прежде на свою долю над чем-нибудь добрым. Что ж выходит из этого? Добродетель унижается, не берет преимущества пред необразованностью; потому что дерзость пользуется ненаказанностью, едва бросит несколько каких ни есть слов. Кидайся вниз головою всякий и не учась, стреляй из лука, заносись на крыльях под самые облака; довольно захотеть, а знать дело—вовсе не нужно. Видно, и ты у нас вдруг получил вдохновенье от муз, как говорят иные о древних мудрецах? Видно, и тебя привела в исступление какая-то лавровая ветвь? Или нечаянно ты напился прорицательных вод, и начал потом источать стихи, не наблюдая даже и стихотворного размера? Какие невероятные и неслыханные доселе новости! Саул во пророках; Максим в числе писателей! Кто же после этого не пророк? Кто сдержит свою руку? У всякого есть бумага и трость; и старухи могут говорить, писать, собирать вокруг себя народ. А ты не побоялся возбуждать и рукоплесканья. В числе слушателей немного бывает мудрых, но много Максимов и слабоумных. Нужно понравиться последним, а мудрецам можно пожелать доброго пути, после того как пообстригут и посожмут их насмешки. А если нужно отомстить (мудрому на все надобно быть отважным); будь смел! Пусть знают Максима по дерзости. И мы в праве посмеяться! Что ныне этого легче, как смеяться, и смеяться много. Будь витией; а на оскорбителей—псом. В таком случае никто не возьмет над тобою преимущества. Опять воскликну, и воскликну не раз: о речи! Этим истощу свою скорбь, но истощу не вполне. Писать смеешь ты? Скажи же: где и у кого научился? Чьей руки дело—этот дар—писать? Но вчера было не то; ты рад был и тому, что узки плащ и непрестанно лающие жизнь и нравы доставляли тебе скудный кусок. А речи для тебя тогда были то же, что для осла лира, для вола—морская волна, для морского животного—ярмо. Теперь же ты у нас Орфей, своими перстами все приводящий в движение, или Амфион, своими бряцаньями созидающий стены. Таковы-то ныне псы, если захотят позабавиться! верно, смелость эту вдохнули в тебя старые няньки, твои помощницы, за одно с тобою слагающая речи; для них ты лебедь, для них музыкальны издаваемые тобою звуки, когда подобно зефиру, текут с крыльев, приятно распростираемых кроткими веяниями. Но что и против кого пишешь ты, пес? Пишешь против человека, которому так же естественно писать, как воде течь, и огню греть. Не буду говорить, что пишешь против того, кто, сколько возможно человеку, ничем тебя не обижал, хотя и много был оскорблен. Какое безумье! Какая невежественная дерзость! Коня вызываешь, дорогой мой, помериться с тобою в бегу на равнине; бессильной рукой наносишь раны льву. Разве допустить, что у тебя одно было в виду: ты надеялся, что, и оскорбляя, не будешь удостоен словом. Это одно и кажется мне в тебе умным. Ибо кто при здравом смысле захочет связываться со псом? Оглавление От Никовула сына к отцу Если родил ты меня, отец; не велико благодеяние. Ибо для всех, и для людей, а равно и для бессловесных, от начала положен один закон—покоряться любви. По воле же премудрого Слова, и рождаемым и рождающим должно влачить однодневную жизнь, а умирая, продолжать ее в своих прозябаньях. Но ты, родив, воскормил меня! Впрочем и у сильной коровы скачущий телец упирает головою в сосцы; и она, по сладостной необходимости, переносит это беспокойство. И птица над милым гнездом, вокруг неоперившихся птенцов, не дает крыльям покоя; туда и сюда за кормом порхает эта тощая и давно не евшая кормилица. И родителей и детей связала природа узами любви, приискав то врачевство для родителей, что тяжелые скорби облегчают они усладою любви. Поэтому и рассерженная матерь за юную телицу, и собака за милых ей щенят, и птица за птенцов, объявляют страшную войну; пестрая рысь с яростью бросается из древесной чащи; сильный вепрь приходит в бешенство; лесом встает у него щетина, сверкают глаза, пар валить от зубов, изощряемых один о другой, и челюсти пеною брызжут, когда идет он отмстить за детей, или встретить смерть. Это внушает им горячая любовь по незаученным законам. Осы, сидя на камнях, как скоро видят, что приближается кто-нибудь, хотя и не замышлявший зла новорожденным их детям, всем ополчением высыпают вдруг из камней, шумят пред лицом у путника, и поражают его немилосердными жалами. И в морских глубинах есть закон любви, если справедливо рассказываемое о дельфине, этом царе обитателей моря. Если какой-нибудь морской зверь приближается к его неукрепившимся еще в силах детищам; дельфин расширяет свой зев, и как снедь пожирая собственное порождение, прячет его в своей внутренности, чтобы не дать в добычу зверю, и дотоле не изрыгает из себя этого невероятного бремени, пока не избегнет страшной угрозы могучего врага; тогда только без мук рождения возвращает из утробы свой плод. Посему, добрейший родитель, не говори мне ни о рождении, ни о малом количестве пищи, которую даешь ты и своим рабам, и своим волам. Я, как человек, как сын доброго отца, желаю иметь что-нибудь лишнее перед ними. Извини же, если не потаю, но скажу какое-нибудь и оскорбительное слово. Не по моей воле родил ты меня, и родив воскормил по необходимости. А если бы, родив, покинул одного на свете; это значило бы, что родил ты смертного на место смертного. Не желаю я ни золота, ни серебра, ни шелковых нитей, ни блеска переливающегося внутри драгоценных камней, ни большого участка доброкласной земли, волнующейся подобно равнинам Египта, ни множества рабов, ни четвероногих. Другим предоставляю заботиться о знатном супружестве, о том, чтобы привести в дом госпожу—это почетное бремя; другие пусть домогаются престола, который, попирая немногих, сам попирается многими, и часто людьми худыми,—что всего более возмущает сердце. Всякий кичится чем-нибудь своим; но все мы низки, не имеем ничего верного на завтрашний день, жаждем забав, который для нас чужды и пролетают мгновенно. Погибай же все то, что приносит вихрь горькой жизни, которым здесь и там клубится неверный для всякого прах! Все это видели я своим слабым умом, а то же слышал и от мудрых, и еще больше сведений принесет мне время, которое все называют учителем однодневных тварей. Взамен всего желаю теперь, родитель, одного, именно—быть сильным в слове. Прекрасна пламенная сила красноречья в речах народных, судебных и похвальных; но прекрасно также иметь ум, обогащенный историею; потому что история— складчина мудрости, ум многих. Но немаловажна и грамматика, которая превосходно споспешествует благородному языку Эллады, сглаживая слово и умягчая варварские звуки. Не маловажны и состязанья логического искусства, который закрывают сперва истину, пока, чрез возможное превращение понятия, не поставят ее в полном свете. Немаловажна и та наука, посредством которой усовершенствовавшиеся мужи образуют в человеке добрые нравы, как творог, который принимает вид плетеного сосуда. Не маловажно и то, что мудрые мужи парящим умом, посредством остроумных изысканий, обозревая каждый свою область, открыли в глубинах, и предали книгам. Они уразумели природу вещей и воздушных, и земных, и морских, и небесных, а сверх всего постигли мысль неизреченного Бога, постигли, как Бог управляет вселенной, к чему ведет ее, и какой конец положен для целого мира, исполненного многих красот. Они изучили, уразумели то, что выше разумения смертных. Но, изучив сие в юности, предам мысль свою Божественнейшему Духу, буду изыскивать следы сокровенных красот, непрестанно восходить к свету, и Божественные внушения приму мерилом жизни, чтобы и помощником, и сопутником, и вождем имея Христа, с легкими надеждами вознестись мне отселе, сподобиться жизни чистой и непрекращающейся, не издали, как бы в зеркале и в воде, видеть слабые изображения истины, но созерцать чистыми очами самую истину, в которой первое и последнее есть Троица, единочтимое Божество, единый Свет в трех равно Божеских Сияниях. Посмотри на великого деда моего по матери: украшенный многообразными сведеньями обо всем, собранными со всех концов земли во время пребыванья у многих народов, последним ключом своего ученья соделал он Христа и высокую жизнь, к которой и я, родитель, простираю взоры. И хотя они не достигают еще до такой высоты; однако же благоразумному человеку свойственно—мерить жизнь свою великими мерами. Лучше быть вторым между великими, нежели первым между нищими, как лучше летать ниже высоко парящего орла, нежели рассекать воздух выше вьющихся по земле мотыльков. Вот чего желаю, родитель; исполни мою надежду. Умоляю тебя, и касаюсь твоей брады (2 Цар. 20, 9). Умоляю тебя, воспользуемся временем, которое можно ловить, пока приближается, и которого напрасно станем искать, когда оно пройдет. Свое есть время — садить сад; время — возделывать землю; время — отрешать вервь кораблей мореходных; время — звероловам ловить зверей на горах; время—и для войны. Цветы родятся весенней порою. Так и людям есть приличное время учиться, когда пламенная любовь согревает душу, когда внутренности сердца не избороздили еще многообразные начертанья, но украшают его одни новописанные красоты. Юноша сам для себя полагает в землю и добрый и худой корень жизни. Это особенно и надобно иметь во внимании. Убедил ли я? Или к сказанному присовокупить еще более убедительное слово? Высоко ценю твое красноречье, родитель, в котором ты превосходен, потому что у тебя не отстают друг от друга и язык, и слух, и быстрая мысль, следуешь ли законам речи немирной, или мирной, и, что составляет верх чуда, все это бывает у тебя без больших усилий. Знаю, что ты предстоял великим царям и приобрел почести с храбрыми, когда бывал в рядах их, когда стремительным копьем своим разил Ахименидов. Знаю, что ты возвеличен богатством, и родом, и умом, что наружностью и величьем уподоблялся древнейшим Эакидам, или Этолийцу Мелеагру. Но всего более прославило тебя твое красноречье; оно приобрело тебе твердую непоколебимую, нестареющуюся, неизменную, непрестанно с годами возрастающую славу. И я желаю иметь отцево наследье; оно для меня то же, чем было для Спартанцев копье, для Пелопсовых потомков—Пелопсово плечо, для царей скипетр и для коренных Кекропидов—вплетаемый в волосы кузнечик, как сын земли. И наружностью походить на отца—составляет уже славу. Уважь мое желанье; оно невинно. А я видал, что иной родитель уступал и худым желаниям детей, как врачующий болезни к полезному примешивает приятное, чтобы приятным прикрасить врачевство и изгнать большее зло — недуг злом меньшиим. Видал, что иной и не знакомый с мудростью соглашается нередко на просьбу сына, желающего учиться, и в угодность своему порожденью уступает добрым его желаниям, хотя они чужды ему самому. А я прошу тебя, родитель, уступить и подать руку сыну, который желает превосходнейшего. Но если бы стал я увеселяться худым, исключи меня из числа своих детей, как сына, который признан незаконнорожденным по испытанью в водах благородного Рейна, или как птенца, которого солнечный луч показывает не настоящим порожденьем чистых орлов. Окажи, превосходнейший, милость, которая будет милостью сколько сыну, столько и отцу, потому что от сына опять перейдет к родителю. Ибо слава детей вменяется в честь родителям, равно как и слава родителей—в честь детям. И награда им общая и бесславти общее. Иные по легкомыслию, полюбив непрестанные пляски, убийственную борьбу с людьми и губительными зверями, целую жизнь свою провели на поприщах, чтобы снискать благоволенье у сограждан и оспорить у других славу, которая не надолго прогремит в народных устах. Иные истощили и жизнь и богатство на борцов, которые напрасно изнуряют себя на песчаном поприще, и на ездоков, которые в виду разделившихся на части зрителей и с обеих сторон потрясающих восклицаньями воздух, рвутся друг друга превзойти неразумием. Иные ищут разнообразия забав в позоре мужей и жен, в поддельных пощечинах шутам, которые из разверстого рта вместо воплей издают громкий смех. Таковы занятия этих безумцев; так они, шутя, проводят бездельную жизнь! Чему учились, тому и других учат. И им одним наградою за злые дела не острый меч, но выгоды и богатство, потому что услуживают страстям. А между безрассудными не трудно взять верх наиболее злонравным. Так поступают сии люди, и что худо приобрели, то хуже расточают. Впрочем, их ожидает праведный суд. Тебе же да дарует Бог, чего желаешь, как человек добродетельнейший, то есть, подать руку помощи детям и оказать добро всякому, кому только нужно. Но другим отдай излишнее, а мне предоставь то, что делает человека счастливым. Я желаю не многого, но чтобы самому стать достойным многого, и не слишком далеко отстать от родителей. Что за приятность иметь у себя обезьяну—это безобразье в человеческом виде, разукрашенного золотыми петлями? Наряд не изменяет смешной и глупой наружности. Что за радость ослу носить на себе таланты золота? Осел, хотя и золотом увешан, не перестает кричать по ослиному. Какая польза, ни к чему негодный для сражающихся свинцовый меч спрятать в серебряные ножны? А таков и человек, который превозносится одною внешностью. В заключенье слова выслушай следующее; и Бог да будет свидетелем сказанного; ибо и Бог есть Слово, царствующее над смертными. С моей стороны, родитель, будут дарованья, нрав, неутомимый труд и постоянное совокупленье во едино дней и ночей; вое же прочее да будет от тебя: Бог и время, и лучшая надежда, и советы товарищей, непрестанно поощряющие на доброе. Ибо и дровосеку придает большую силу топор. Не бойся ни моря ни дальнего пути; не жалей ни имущества, ни всего прочего, что может споспешествовать к стяжанью высокой добродетели. Похвалюсь, что я для тебя дороже большего имения, потому что я у тебя первородный, и первый назван отцевым именем, если это, как думаю, имеет какую-нибудь приятность для родителей. Но если владеет тобою любовь к имуществу, или, ежели любовь твоя к сыну походить более на женскую, материнскую, подобна огню, который вдруг воспламеняет солому и тотчас угасает; то в таком случае, не охотно, правда, однако же тобою самим вынужденный к этому, скажу, что никак тебе, родитель, не припишу имени чадолюбивого отца. Напротив того, отец мой, будь для своего сына не человеком, но Богом. Не заграждай источника, который готов произвести из себя большую реку, не дай померкнуть в светильнике свету от недостатка елея; не дай засохнуть растению от того, что не напояется росоносными влагами. Открой родник, поддержи свет, ороси дающее побеги растение. И ты, матерь моя, помоги просьбам моим, чтобы мне было за что возблагодарить вас обоих и именовать родителями не одного моего перстного состава (как говорят иные, замечая, что родители заботятся только о плоти), но и бессмертной души. Оглавление От Никовула отца к сыну Желая быть сильным в слове, желаешь ты, сын мой, прекрасного. И сам я услаждаюсь словом, какое Царь Христос дал людям, как свет жизни, как преимущественный из даров, ниспосланных нам с небесного круга; потому что и Сам Он, превозносимый многими именованиями, ни одним не благоугождается столько, как наименованием: Слово. Но выслушай мою речь. Совет отеческий есть самый лучший, и седина имеет преимущество пред юностью. Время родило историю, а история родила высоко парящую мудрость. По сему уважь слова мои; это для тебя же лучше. Во всем прочем, сын мой, будь превосходнее отца. Отец радуется, когда добрый сын берет над ним преимущество, и радуется больше, нежели когда сам превосходит всех других. Это согласно с Божескими законами, которыми великий Отец связал вселенную, и, из любви к Своему достоянию, незыблемо утвердил Словом. Но желаю, сын, чтобы ты удерживал в себе отцово свойство—имел больше стыдливости, нежели сколько теперь обнаруживаешь ее пред родителями. И я был сын доброго отца; но из моих уст никогда не выходило такого слова; даже и на языке не держал я чего либо подобнаго, потому что и Богу не угодны такие речи. „Если родил ты меня, отец; не велико благодеяние. Ибо произвел ты меня на свет, угождая не мне, но своей похоти и своей плоти. А потом и воскормил! Что ж? Воскормил, кого родил?—Какое неблагодарное слово, разрушительное для мира, оскорбительное для великого Рождения! Природа взаимною любовью связала родителей и детей, чтобы труд, какого требуют рожденные, не утомлял родителей, и чтобы не для смерти мы рождали, оставляя родившихся без попечения. Посему, как справедливо сказал ты, родители ведут страшную войну за детей, не щадя жизни. Так поступают осы, рыси, волы, вепри, рыбы, птицы, а преимущественно пред всеми человеческий род. Если не покоримся этим законам; вся жизнь наша порадеет по напрасну. Но кто же обнимет сына, кто порадеет ему лучшего, кто даст свое согласие, когда он хочет учиться, или желает чего либо другого, кто отделит ему надлежащую часть имущества, если все, что сын получает от отца, есть долг, а не милость, и если сын, не получив ничего, может нарушить закон стыда, а получив, в праве иметь и язык и ум неблагодарный? Смотри же, чтобы иной разумный человек не возразил тебе: Не человеческий только мы — род, но и Божий, и Божий прежде, нежели человеческий. Отцы для детей вторичные только орудия рождения от Христа великого Бога. Христос взял землю, но даровал ей ум, и произвел единый род, смешанный из того и другого, произвел земного царя, который—тело, когда зломудрен, и сопричтен к богам, когда благочестив, который туда и сюда порывается многими бедствиями, чтобы при большем числе зол иметь нам необоримое сердце. Но никто еще не терял до того здравого смысла и не увлекался кипучестью юной крови, чтобы из богоборных уст его исторглось такое злое слово: „Не по моему желанию сотворил Ты меня. А когда сотворил, не дивно, что и почтил. Если же, создав, оставляешь меня; это значит, что смертного создал на место смертного. Дай мне премудрость, дай богатство, потому что дал Ты это многим; дай величие и красоту, первенство в городах, все разящий меч, крепость тела не уступающего болезням, и все прочее, чем люди измеряют великое счастье. Иначе не стану чтить Тебя ни жертвами, ни обетами. Ибо не мне оказал Ты благодеяния, когда связал во мне душу и тело, но Сам, желая славы, привел в бытие меня, как и все иное, чтобы имя Твое, Блаженный, славилось и между земными". Но такие речи предоставим людям богоненавистным и неразумным, которые, ставь рабами виновника зла, богатство почитают богом. А мы за все, и за благое и за бедственное, будем песнословить великого Бога, что свойственно сынам достойным любви. После же первого Царя прославлю и земных родителей, которые озарили меня светом, чрез которых и в моем сердце воссияла, и всем открылась, во едино сочетающаяся Троица. Умолчу о великом круге мира, о широком небе, в котором сияют два светлые ока; о хребте моря (что для меня чудно) и льющегося и не выливающегося из своих пределов, а напоследок и о земли, о течении рек, о вдыхаемом нами воздухе, о временах года, о приятности цветов, о природе человека и пернатых, о всем, что Бог предложил в трапезу очам моим. Все сие отец мой передал мни от великого Отца. Посему не этим должен ты вознаградить за сие родителя, не отважностью, потому что отважность, преступив меру, делается дерзостью. Иначе какой-нибудь более раздражительный отец от моего лица скажет тебе подобное следующему слово: „если природа позаботилась о детях, вложив родителям любовь к ним; то природа же возбранила любить не любящих". Лучше от отца перенести худое, нежели видеть доброе от чужого. И человеку лучше всего смотреть только из рук отцовых. А если отец беден, скуден умом, изнемог телом; что будешь делать? Не заменишь ли ему своею рукою жезла? Не возьмешь ли и ты меня к себе на плечи и не понесешь ли вон из города, как сын Анхизов унес своего родителя от врагов? Или скажешь: „для чего ты произвел меня на свет? и за что требуешь моей услуги?" Дай голос рыбам и птицам воздушным, всему, что дышит и пресмыкается на земле. Дельфин не скажет: ,Для чего Ты Царь, сотворил меня сыном моря? Мне не хотелось бы вести непрестанно странническую жизнь в соленой влаге, вдыхать влажный и видеть помраченный воздух. Лучше хочу работать, как вол, пастись на горах, иметь широкие плечи, как быстроногий конь вести жизнь вместе с человеком, нежели царствовать над всеми скользящими по водам рыбами". Волы не мучатся желанием ходить по морям. И злая змея, с усильем изгибаясь на своем чреве, не скажет: „Для чего Ты заставил меня грызть персть на земле? Мне хотелось бы ходить в прямом положении; а Ты определил мне пресмыкаться на чреве". Ворон не пожелает летать подобно орлам и поменяться своею наружностью с царем пернатых. Но всякий любит ту стезю жизни, какая ему назначена. И скудельное произведение никогда не скажет скудельнику: „для чего ты немилосердно трещишь надо мною своим жестким колесом?" Все это говорил я тебе, любезнейший сын, чтобы научить покорности твой ум, заставить тебя на весах взвешивать слова свои и не давать им свободы, отсекать все лишнее, ограничиваться же достаточным, не предаваться потоку молодости, но удерживать его стремительность. Когда говоришь; гораздо лучше многое затаить в себе, нежели пустить на воздух какое-нибудь неприличное слово. Никакой нет беды, если останется слово не вымолвленным;—это не ехиднино порожденье; оно не проторгнет чрева, и не угрызет матери в отмщенье за губительного отца. Теперь устрашу твою любовь словом своим, и родительскою снисходительностью развею на воздух сыновнюю дерзость. Не одна дорога жизни, сын мой; потому что и природа не у всех одинакова. У одних она добра, у других хуже и более походит на природу бессловесных, а у иных опять какая-то смесь и доброго и худого; как и земледелец троякого свойства находит землю: или плодоносную, или бесплодную, или такую, которая вместе с пшеницей произращает и терния. Три есть пути, и три цели. Один путь низмен, пробит следами многих, широк, мягок, но приводит к жалкому концу, к стремнинам, к мрачным пропастям, к страшному тартару, где огненный реки, казнь погибших душ и не прекращаемое мученье. Другой путь негладок, крут, сух, тесен, излучист, с обеих сторон окружен повсюду стремнинами, и проходим немногими; но ведет к благому концу, к звездному небу, к великой славе, бесплотным красотам, к самой чистой, ничем не омраченной благой истине и даже к высочайшему, не имеющему пределов, Свету. Третий путь лежит в средине между первыми; он средней и по воздаянью; не очень труден, и весьма немного приносит славы — это свет слившийся с черною ночью, такое смешенье, которое у мудрых называется сумраком. Путем удобным идут все те, у кого ум развращен, лжецы, человекоубийцы, прелюбодеи, клятвопреступники, андрогины, отцеубийцы, хищники, чревоугодники, которые уподобляются не наполняемым морям, живут смертью, любят собственную гибель. Одним врагам можно пожелать такой жизни. Добрым же путем идут те, у кого жизнь не на земле: это треблаженные люди, которые во плоти живут превыше плоти, не связаны супружеством; это презрители мира, небошественные, нестяжатели, единоризцы; они плачут, спять на голой земле, едва переводят дыханье, не исполняют требований чрева, не имеют над собою крова, в одном поставляют славу—вменять ни во что всякую здешнюю славу, и богатство, и нищету, взирать же к единому Богу. Пред ним-то поникаю долу, боюсь и трепещу их, как царствующего в горних Бога, когда приближается Он к человекам. Ибо все они взошли гораздо превыше смертных. А мы идем средним путем; не услаждаемся пороками, но едва касаемся и божественного; у нас заботы о супруге, о вожделенной славе, о детях, об имуществе; для нас дорого все, что приходит в руки. Конечно, что в этой жизни для меня самое главное—слово, это для обладающего сим даром нерасхищаемое богатство, некрадомое, доброе стяжание, хотя я не все еще изведал как бы хотелось, не обтек еще на полных ветрилах целого моря наук. Я не верю твоим словам, и похвалы твои меня не пленят, потому что всякая похвала от родного неверна. Однако же преимущественно пред всем другим уважаю тебя, о слава красноречия! Ибо дар слова служит основанием моей жизни; им отличен я от зверей, воздвиг города, изобрел законы, воспеваю великославного Бога, превозношу до небес светлую добродетель, укрощаю бедственное для меня могущество ужасного греха, разделяю миры, мир небесный и этот мир, идущий к разрушению, различаю душу и тело, как изображение и изображаемое, как качества двоякого рода жизни и двоякий конец жизни живых и гибнущих. Сему научил меня Бог, в сем подкрепило меня слово мудрых, в сем утвердила вера, представляя письменное доказательство, как в последние дни прославлены будут доблести добрых, а бесславие порочных начертано на бессмертных столпах. Быть сильным в слове—и живущему одиноко не скудная жизнь, и домогающемуся знаменитости славный венец, не весенним подобный цветам, сорванным поутру и увядающим прежде, нежели кончится день. Быть сильным в слове—великое врачевство от страстей; сим укрощаю вскипающий гнев—это омрачение ума, сим усыпляю скорбь и полагаю меру веселию, не сокрушаясь слишком в обстоятельствах затруднительных, и не надмеваясь благополучием, но одно употребляя в помощь против другого, то есть, надежду—против скорбей, и страх—против благоденствия. Дар слова и царей руководит, и народ привлекает, процветает в народных собраниях, царствует на пирах, утишает брани, делает человека кротким, нежными и ласковыми речами умягчая всякого, сколько бы кто ни был упорен, подобно тому, как сила огня смягчает железо. Думаю, что Орфеевы гусли не иное что были, как дар слова, приятностью звуков увлекавший всех и добрых, и худых; а также и Амфионова лира делала покорными камни, то есть упорные и каменные сердца. Дар же слова разумею и под тем врачевством, которое дал Лаертову сыну его спутник, когда шел он к Цирцев, чтобы мог он оказать помощь своим товарищам, обращенным в свиней, и сам не дошел до необходимости есть свиной корм. Дар слова вижу и в том, что растворила Фонова супруга, Египтянка Полидамна, и подала Елене, как добрый гостинец— беспечальность, негневливость и забвение всех бедствий. А иной, не раз, по милости Божией, избавляясь от гибельной брани и от свирепых волн моря, спасал это одно вожделенное стяжание, и им увеселялся более, нежели другой многочисленными благами. Ибо дар слова делает человека почтенным в кругу людей; как можешь заключить из примера Одиссея. Без одежды, с сокрушенными членами и бедственным скитальцем спасся он из моря; но как скоро в умной речи изложил свою просьбу, уважила его царевна и дева, и представила Феакиянам и царю Алкиною, как чужеземца, претерпевшего кораблекрушение, заслуживающего предпочтение пред всеми другими. Дар слова одерживал верх и над завистью, которая на многих смотрит злыми глазами; потому что зависть любит нападать не на совершенных, но на тех, которые возгордились неожиданно. О, дар слова, чтобы восхвалить тебя, потребен особенный дар! И как бы я желал, чтобы мое слово равнялось твоим благим вещаниям! Но я одно уловил, другое нашел для себя не по силам; иное же подсказал мне язык любезного сына, изъявив поспешные желанья своей сединою украшенной юности, что еще более возбуждает мое сердце. Положившись на свои собственные и родительские молитвы, усердно, неуклонно и с лучшими надеждами стремись, сын, куда желаешь; да будет у тебя тот же добрый спутник, который был у твоего отца. Ибо и на нашу жизнь призирает Божие око. Восхитил ли тебя аттический соловей, или знаменитый город приятной Финикии — обитель авзонских законов, или великий град Александров, откуда иной, нагрузив корабли великим богатством, поспешает в свое отечество; всякая страна да протекает быстро под твоими поспешающими стопами, и произращает под ними прекрасные цветы; да шумят пред тобою приветливо реки, и всякое море легкими дыханьями ветров да приносит корабль твой в пристань; дельфин, в светлых волнах едва зыблющейся морской поверхности извивая хребет змеящимися кругами, да скачет по водам, став путеводителем твоей жизни, как некогда на хребте своем носил он знаменитого певца. Для самых наставников да будешь ты оком красноречия; да считают они сына моего между первыми и любят его наравне с своими детьми. А сладкую чашу наук жадный ум твой да исчерпает до самого дна. Рука твоя да пишет золотые письмена на гибких дощечках, и соты да каплют с твоего свитка. А если весеннею порой, когда дыхания ветерков так усладительны для человека, или когда солнце бросает сверху огнистые лучи, сидя под древесными ветвями и углубившись мыслью, будешь трудиться над сочиненьем; то стрекочущие кузнечики и поющие птицы да сообщают бодрость твоим телесным силам своими сладкозвучными песнями, вызывая на состязанье в песнопении. Но как быстроногого коня, по природе горячего, этими любимыми звуками сделаю тебя еще более быстрым в бегу и еще более жаждущим великославной победы, или поступлю, как престарелый борец, который на поприще в Пизе отдает разумные приказы знаменитым борцам. Ибо желаю видеть сына на этом поприще с оливною ветвью. И как приказываешь, ничего не пощажу, ни имущества, ни труда, к какому обязаны родители, ни всего прочего, что способствует смертным к приобретению великих доблестей; потому что благоразумная бедность лучше порочного богатства. Не загражу источника, который заключает в себе великую реку; не померкнет свет в светильнике от недостатка елея; и леторасль возрастет напаиваемая присно-живыми водами. Следующая же песнь да будет тебе от меня напутствием. Вождем и в слове и в жизни своей имей Христа—Слово, Который превыше всякого слова. Не дружись с человеком порочным и негодным: зараза проникает и в крепкие члены. Добродетели своей не сообщишь ты другу, а срамота его жизни падет и на тебя. Избери себе товарищем целомудрие, и им одним увеселяйся, чтобы преступная любовь не изгнала из тебя любви добродетельной. Одно предпочитай превосходству в слове — мудрый навык всегда быть совершенным. Когда же высокий свой ум наполнишь всем, чего желаешь, и станешь возвращаться домой; да будет у тебя видимым для всех вождем тот же, кто и теперь, при твоем отправлении из дома, сопутствует тебе в дороге. Родителям же да будут наградою — твоя любезность и твое доброе имя. Сего желаю тебе, любезный сын. А если хочешь идти и дальше Гадеса; то и туда вождем твоим да будет Бог. Ничего нет невероятного в том, что человек мудрый, непрестанно исследующий глубины наук, под руководством мужей совершенных, подобных избранному тобою из нашей крови,—ни чего, говорю, нет невероятного, сын, что такой человек достигнет конца высочайшего блага.