Меню
Назад » »

Святитель Григорий Богослов / Песнопения таинственные (12)

О божественный Давид! когда тебе хотелось утолить жажду из колодезя в земле иноплеменников, и питье было добыто; поелику некоторые послужили твоему желанию, пожертвовав кровью и чрез ратоборство, ты, взяв воду в руки, вылил ее, и не согласился насытить своего желания злостраданьями других (2 Цар. 23, 15—17). А если словесная пища есть хлеб ангельский, потому что не тело питает бестелесную природу; то сколько у нас таких, которые живут ангельскою жизнью, соблюдая в себе (и то не охотно, ради Божия только повеленья) едва малые искры жизни земной? Ибо должно оставаться в узах, пока не разрешит Бог. Не стану представлять примеров из книг и притом ветхозаветных, как иные, чрез телесные очищения обожившись, и как бы освободившись от тел, целые, и даже многие дни не вкушали пищи, не боялись огненного крещения и львиных челюстей, только бы в земле чуждой не прикасаться к пище, оскверненной по повелению варваров. Но после того, как враг, приразившись ко Христу, отступил от мужественной плоти, побежденный сорокодневным невкушением пищи; к большему посрамлению преткнувшегося в сем опыте, дан закон о вожделенном истощении в подвигах. Какое мудрое противоборство! Какие бескровные и божественные жертвы! Целый мир священнодействует Владыке; не тельцов и овнов заклают, как предписывалось ветхим законом, не какое либо внешнее совершают приношение несовершенного (потому что все бессловесное недостаточно), но каждый изнуряет сам себя воздержным вкушением пищи, наслаждаясь—подлинно новый способ наслажденья!—наслаждаясь тем, что не знает наслаждений. Всякий старается очистить самого себя в храме Богу всенощными бденьями и псалмопеньями, преселениями ума к великому Уму. В той только мере живут в тенях и призраках, в какой и в видимом могут уловлять сокровенное. От сего одни, наложив железный узы на грубую плоть, смирили ее продерзость; другие, заключившись во мрак, тесные жилища, или в расселины диких утесов, остановили вредоносность блуждающих чувств; иные, чтобы избежать зверского греха, отдали себя пустыням и дебрям, жилищам зверей, отказавшись от общения с людьми, и зная тот один мир, который у них пред глазами. А иной привлекает к себе Божие милосердие вретищем, пеплом, слезами, возлежанием на голой земле, стоянием в продолжение многих дней и ночей, даже целых месяцев (а сказал бы я), и лет, но сие покажется невероятным; впрочем, весьма вероятно это для меня и для тех, которые бывали самовидцами чуда; ибо вера и страх Божий, заранее восхитив ум из тела, соделывали их неколебимыми столпами. Ты услышишь и о необыкновенной приправе пищи и питья—о пепле, смешанном со слезами. А иных ревность привела к путям, никем еще дотоле не проложенным: они живут вовсе без хлеба и воды, что, кажется мне, препобеждает и законы естества. Каково это? Ужели станешь еще дивиться девам, дочерям Льва, которые с радостью отдали себя на погибель за Афины? Или усердному пожертвованию Менекея, умирающего для спасения города Фив? Или славному скачку с высоты мудреца Клеомврота для разлучения с телом; ибо, убедившись ученьем Платона о душе, воспламенился он желанием разрешиться от тела? Или укажешь на Епиктетову голень, которую скорее могли у него переломить, нежели исторгнуть насилием рабское слово? Ибо этот муж имел, точно имел, как говорят, рабское тело, но свободный нрав. Или представишь, как у Анаксарха толкли руки в ступе, а он, будто да находясь при этом, приказывал сильнее выколачивать его мешок; потому что сам он, то есть невидимый Анаксарх, был несокрушим? Или упомянешь о Сократовой чаше с цикутой—этом необыкновенном напитке, выпитом с такою приятностью? Ты хвалишь все сие; хвалю также и я. Но в какой мере? В неизбежных бедствиях были они мужественны; ибо не вижу, каким бы образом спаслись от них, хотя бы и захотели. Перейдя же отсюда, к божественной борьбе моих подвижников; и ты, услышав или припомнив о них, придешь в ужас. С какими бесчисленными опасностями возрастили досточтимое и новое таинство Христово мы, удостоившиеся именоваться от Христова имени! Зависть многократно воспламеняла против нас многих врагов и гонителей слова—этих дышащих яростью, свирепых зверей. Но мы никогда не уступали господствующей силе времени. Напротив того, если и оказывалось сколько-нибудь беспечности во время мира, если и оказывался кто худым в чем другом, то в этом все были укреплены Богом, горя пламенною ревностью, выдерживали дерзость врагов, побеждаемые со славою. Никто не ищет спасенья с таким удовольствием, с каким шли мы на сии прекрасный опасности. Иной, как забаву, встречал огонь, меч, земные пропасти, голод, удавленье, кровожадных зверей, растягиванье и вывертыванье составов, избодение очей, жжение, расторжение, терзание членов, холод, погружение в глубину или во мрак, свержение с высоты, продолжительное зрение разнообразных мучений; а последнее (говорю это знающим) хуже всех злостраданий; потому что, когда страдание доведено до крайней его степени, тогда прекращается уже страх; непрестанно же ожидать—значит непрестанно страдать и вместо одной смерти умирать многими мучительными смертями. Не стану говорить об изгнаньях, об отнятии имуществ, о том, что надобно терпеть сие в глазах мужей, жен, товарищей, детей, друзей, что самого мужественного делаете малодушным. И за что терпеть? Может быть, за один слог. Что говорю: за слог? За одно мановенье, которое, послужив знаком отречения, могло бы спасти, хотя ко вреду. Короче сказать: мы стояли за Бога; а предавший Бога не может уже найти другого. Но к чему распространяться? Возведи очи свои окрест, обозри целую вселенную, которую объяло теперь спасительное Слово, привязавшее нас к Богу, и соединившееся с нами чрез страданья,—соединение дивное и превысшее в Божьих законах! Сию-то вселенную, всю почти, осиявают, как звезды, открытыми алтарями, высоковерхими престолами, учениями, собраниями, стечениями целых семейств, песнопеньями достойными подвигов, осиявают сии достославные победоносцы Закланного. И так велико благоговение к истине, что малая часть праха, какой либо останок давних костей, небольшая часть волос, отрывки одежды, один признак каплей крови иногда достаточны к чествованью целого мученика; даже месту мощей дается наименование: святые мощи, и оно получает равную силу, как бы находился в нем целый мученик. Чудное дело! Думаю, что одно воспоминание спасает. Что еще сказать о невероятном избавлении от болезней и от демонов при гробницах, которые удостоились некогда вмещать в себе драгоценные мощи? И они отражают нападения духов. Таковы чудеса моих подвижников! Хвали же ты мне Пису и делфийский прах, Немею и истмийскую сосну, у которых несчастные юноши находили свою славу, полагая малые награды и за подвиги малые, за кулачный бой, за борьбу, за скорость бега и скачки, в чем не важно и победит и остаться побежденным, потому что наградою не Бог, и не спасенье, как по моим законам и за мои борьбы приобретаются горняя слава и горние венцы. Ты видел примеры мужества, которым всего лучше и спасительнее подражать в ежедневной борьбе с гонителем, который из глубины и тайно низлагает нас посредством обольщенных чувств; теперь посмотри и на примеры особенно похваляемого у нас целомудрия. Есть действительно и у Еллинов любители цломудрия; они бывали в древности, а найдутся и ныне; не отказываюсь верить тому, что разглашают о них; у меня нет зависти, что и чуждые нам целомудренны. О Ксенократе сказывают, что однажды, искушая его, подсунули ночью к сонному блудницу; почувствовав это, не был он поражен необычайностью оскорбленья, но также не встал и не подумал бежать; то и другое было низко для Ксенократа. Напротив того он остался недвижим и неуязвим, так что женщина бросившись бежать, закричала: «для чего насмеялись надо мной, положив рядом с мертвецом?»—Епикур, хотя усиливался доказать, что удовольствие есть награда за подвиги добродетели, и что наслажденье есть конец всех благ для человека, однако же, чтобы не подать мысли, будто для какого-то удовольствия хвалить удовольствие, вел он себя благопристойно и целомудренно, чтоб подкрепить ученье свое добрыми нравами. Не умолчу и о Полемоне; так как очень много говорят об этом чуде. Прежде был он не из целомудренных, а даже из гнусных служителей сластолюбия; но когда объят стал любовью к добродетели, нашел доброго советника (не знаю, кто это был, мудрец ли какой, или сам он), вдруг оказался великим победителем страстей. И я представлю одно только доказательство чудной его жизни. Один невоздержный юноша приглашал к себе свою приятельницу. Она, как рассказывают, подошла уже к дверям; но на дверях изображен был Полемон; и его образ имел такой почтенный вид, что развратница, увидев его, тотчас ушла назад, пораженная сим виденьем, и устыдившись написанного, как будто живого. И это происшествие, сколько знаю, пересказывают многие. У Диона (разумею того Диона, который был в большой славе) не очень приятно, говорят, пахло изо рта, и один из городских жителей посмеялся этому. Дион, как скоро свиделся с женой своей, говорит ей: „что же не сказала ты мне о болезни моей?" Но жена с клятвою отвечала: „я думала, что это недостаток всякого мужчины, а не твой только". Так далеко держала она себя от всех мужчин и приятельниц; потому что ответ сей — ясное доказательство честных нравов. Кто не хвалит и Александра за то, что, имея у себя во власти дочерей побежденного им Дария и слыша, что они прекрасны, не захотел их видеть из спасенья, потому что стыдно было бы победителю мужей уступить над собою победу девам. Хотя это не близко еще к моим образцам; однако же хвалю. А почему? Потому что весьма приятно видеть белое лице между Эфиопами, или сладкую струю среди моря; а равно весьма удивительно при худых и зловредных правилах найти нечто целомудренное. Где самые божества преданы страстям, там покорствовать страсти, без сомненья, почитается делом честным. Ибо кто поставляет своим богом страсть, пользуясь худым помощником в худом деле? У кого, скажи мне, видим примеры неестественной любви? Надобно же было, чтобы ваши боги имели какое-нибудь преимущество. У кого фригийские юноши и участвуют в пиршестве, и в развратном виде подают сладкий нектар? Но стыжусь обнаруживать Диевы тайны. Чьи любодеяния, чьи нарушения супружеской верности составляют для созванных срамное зрелище, возбуждающее смех? Как женщины делают из Дия все, и быка и молению, и лебедя, и человека, и зверя, и золото, и змея?—Таковы любовные превращенья Дия—этого начинщика и советника всех худых дел! Кто царицу сластолюбия почитает богиней? Кто воздвигает жертвенники и храмы страстям? У кого ночи, подлинно достойные ночи, набожно чувствуются символами бесчестных дел? У кого Ифифалы и Фалы со смехом присовокупляют к кумирам нового бога, о котором стыдно и говорить? У кого Гермафродиты, Паны—это срамное поколение, эти боги с козлиными ногами, а по нравам козлы? У них и девы на свадьбах пляшут; им надобно, чтобы к браку присоединялось нечто противное браку. У них пригожие выдают замуж непригожих, принося в приданое за ними приобретенное блудно; и сии неблагопристойности совершаются в честь одного из демонов, чтобы человеколюбивое дело не оставалось вовсе бесстыдным делом. От того позорные дела пользуются свободой; блудилища, цена блуда, поруганье чести у них законны. А мудрецы их изображают Афродиту в виде своих любовниц, чтобы такою выдумкою доставить последним божеские почести. И Фидии на персте богини девы, в память своего бесстудства, пишет: у прекрасного всего достаточно. От сего наравне с мужественными и воинскими подвигами удостаивается у них блистательных живописных изображений, рукоплесканий и описаний и эта студодейная красота. Смотри, сколько блудниц почтены у них храмами и признаны богинями. Евфро, Фрина, Леэна—в образе зверя; потому что и ее имя было чтимо среди храмов. А эту пресловутую повелительницу Эллады, родившуюся в Иккарах, срамную развратницу Лаису, и многих других не удостою и слова. Посему ты, добрый мой, как умеющий узнавать доброту серебра, заимствуй у них, что хорошо, и отбрасывай, что не сделает тебя лучшим: но следуй всем нашим наставленьям, следуй примерам мужей и жен целомудренных, у которых учитель—упованье и Бог, которые своею жизнью пишут лучшие законы, нежели какие пишет рука. Когда другие именуют прелюбодеяние пороком и наказывают по законам; мы требуем еще большего, запрещая и смотреть бесстыдно и похотливо, почитая за одно и содеянный грех и причину греха, как например: и убийство, и гнев, от которого бывает убийство, клятвопреступленье и готовность к клятве. Не дозволяя всего того, без чего не может быть грех, мы избегаем и самого худшего. Так у меня безопасно целомудрие. Оттого у меня многочислен лик дев, подражающих жизни бесплотных Ангелов и самому Богу, Который один сожительствует с ними. К чему же это ведет? К тому, что всякий стремится к будущей жизни, желает преселиться отсюда, освободившись от уз и законов супружеских. С тех пор, как пришел ко мне Христос - Сын Матери-Девы, творит Он меня девственником по новым законам. Поелику вступил я в жизнь, и связанный скоротечностью и тленьем принужден знать скоротечное и подлежащее тленью, чтобы из видимого и блуждающего научиться лучшему; то с радостью возвожу образ к Богу посредством свободной и несвязанной жизни, не оставив здесь и следа своей кожи, но презрев ее, как иные презирают какой-нибудь другой надутый мех, всецело стремлюсь к всецелому Богу, имея искренними спутниками многих других, которые, взирая на единую чаемую жизнь, принесли в дар подателю всяческих Богу не власы и не именье, но первое из всего принадлежащего нам—чистоту и бесплотность. Это сонмы новых назореев, исполненные и сияющие теми внутренними лепотами, какие чтут девственники до крови. Что мог бы я сказать тебе о какой-нибудь Фекле, или о всех тех, который, чтобы соблюсти красоту свою запечатленною для Бога, смело шли на опасности? Не то ли одно, что всегда и всякому было очень известно? Видишь неусыпные псалмопения Богу мужей и жен, забывших свою природу, столь многочисленных, столь высоких по жизни и обожившихся? Видишь два лика Ангелов, то согласно, то противогласно, и горе и долу, песнословящие Божье величье и естество? Так должен ты чтить чистоту, имея столько побуждений и образцов; взирая на них, очисти себя самого, чтобы принять тебе от Бога законы. Хотя все изображенное в слове требует своего благоразумья (ибо без благоразумья возможно ли что похвальное?); однако же первое и важнейшее для тебя — познать Бога и искренно чтить Его словом и делом; потому что для всех один и тот же источник, одно спасенье. Бог умосозерцаем для иных, хотя несколько однако же никто не изречет, и ни от кого нельзя услышать, что Он такое, хотя иной и был уверен, что знаете сие. Ибо к каждой мысли о Боге всегда, как мгла, примешивается нечто мое и видимое. Каким же образом проникну эту мглу и вступлю в общенье с Богом, что бы, не трудясь уже более, обладать и быть уверенным, что обладаю тем, что давно желал приобрести? Самое пагубное дело—не чтить Бога и не знать, что Он—первая вина всяческих, от которой все произошло и пребывает соблюдаемое по неизреченному чину и закону; но представлять себя знающим, что такое Бог, есть поврежденье ума; это то же, что, увидев в воде солнечную тень, думать, будто бы видишь самое солнце, или поразившись красотою преддверья, воображать, будто бы видел самого владыку внутренних чертогов. Хотя один и премудрее несколько другого, поколику привлек к себе более лучей света, потому что больше всматривался; однако же все мы ниже Божья величья; потому что Бога, покрывает свет, и закров Его—тьма. Кто рассечет мрак, тот осиявается второю преградою высшего света. Но проникнуть двойной покров весьма не легко. Того, кто все наполняет и Сам выше всего, Кто умудряете ум и избегает порывов ума, увлекая меня на новую высоту тем самым, что непрестанно от меня ускользает,—сего Бога особенно содержи в уме и чествуй, доказывая любовь свою ревностью к заповедям. Но не везде и не всегда должно изыскивать, что Он такое, и не перед всяким удобно изрекать о сем слово. Иное скажи о Боге, впрочем со страхом; а иное пусть остается внутри, и безмолвно чтимое чествуется втайне одним умом; для иного же отверзай только слух, если преподается слово; ибо лучше подвергать опасности слух, нежели язык. О прочем же будем молить, чтобы узнать сие ясно, отрешившись от дебелости плоти; а теперь, сколько можно, будем очищать себя и обновляться светлою жизнью. Так примешь в себя умосозерцаемого Бога; ибо несомненно то, что Бог Сам приходит к чистому; потому что обителью чистого бывает только чистый. Умозаключенья же мало ведут к ведению Бога; ибо всякому понятию есть другое противоположное; а мое ученье не терпит на все удобопреклонной веры. Весьма можно держаться сказанного: кто возлюбил, тот будет возлюблен, а кто возлюблен, в том обитает Бог (Иоан 14, 21. 23). А в ком Бог, тому невозможно не сподобиться света; первое же преимущество света—познавать самый свет, Так любовь доставляет, ведение. Такой путь к истине лучше уважаемого многими пути: ума и его тонкостей. А что может быть изречено, откроем сие. Безначальный, Начало, Дух—досточтимая Троица. Безвиновный, Рожденный, Исходящей, и первый—Отец, вторый — Сын и Слово, третий не Сын, но Дух единые сущности—единый в трех Бог и общее поклонение. Ими разрешаюсь от смертного состава. И ты будь поклонником Их, соблюдай Их в себе, отринув всякую нечистоту жизни дольней, честною жизнью, истинным ученьем и ненавистью к вымыслам; и вчиняйся в горняя. И я желал бы, чтобы ты стал богатее меня и сподобился большего дерзновенья. Оглавление На гневливость Сержусь на домашнего беса, на гневливость, и мне кажется, что этот один гнев справедлив, если уже надобно потерпеть что-нибудь из обычного людям. И как, принося плод достойный слова—молчанье, положил уже я словом преграды клятве, и совершенно знаю, что из многих корней, от которых прозябает это зло—клятва, самый дикий и черный есть гнев; то, при помощи Божьей, постараюсь истребить и его, подрезав, сколько можно, острием слова. Но прежде всего прошу не гневаться на слово; ибо эта болезнь столько неудержима, что часто одна тень ожесточает нас против самых искренних наших советников. А мне, вероятно, когда берусь говорить о таком сильном зле, надобно будет употребить не мягкие слова. Когда огонь клокочет, клубясь ярым пламенем, перекидывается с места на место, после многократных приражений зажигает, течет вверх с живым стремленьем, и что ни встречает на пути, все с жадностью себе присвояет; тогда надобно угашать его силою, бросая в него воду и пыль. Или когда нужно истребить зверя—страшилище темных лесов, который ревет, мечет огонь из глаз, обливается пеной, любит битвы, убийства, пораженья; тогда окружают его псарями, поражают копьями и из пращей. Так может быть, и я, при помощи Божьей, одолею этот недуг, или по крайней мере, сделаю его менее жестоким. А для меня не маловажно и это, то есть, и малое ослабленье великого зла; как не маловажно это и для всякого, обремененного тяжкою болезнью. Вникнем же в недуг сей несколько глубже: что он такое? от чего бывает? и как от него оберегаться? Заглянем в рассужденья древних мужей, которые углублялись в природу вещей. Иные называют исступленье воскипеньем крови около сердца. Это те, которые болезнь сию приписывают телу, как от тела же производят другие и большую часть страстей. А иные называли гневливость желаньем мщенья, приписывая порок сей душе, а не телу; и желанье это, если устремляется наружу, есть гнев, а если остается внутри и строит зло, есть злопамятство. Признававшее же болезнь сию чем-то сложным, и потому слагавшие и самое понятие оной, говорили, что она есть воскипение крови, но имеет причину в пожелании. Теперь не место входить в рассуждение, справедливо ли сие; впрочем очень известно, что ум—во всем властелин. Его и Господь дал нам поборником против страстей. Как дом укрывает от града, как в стенах находят убежище спасающиеся с битвы, и кустарник служит опорою на крутизнах и над пропастями, так рассудок спасает нас во время раздражения. Как скоро покажется только дым того, что разжигает твои мысли, то, прежде чем возгорится огонь и раздуется пламень, едва почувствуешь в себе движение духа, привергнись немедленно к Богу и, помыслив, что Он — твой Покровитель и Свидетель твоих движений, стыдом и страхом сдерживай стремительность недуга, пока болезнь внимает еще увещаниям. Воззови тотчас словами учеников: «Наставник, меня окружает страшное волнение, отряси сон!» (Лк.8, 23, 24). И ты отразишь от себя раздражительность, пока владеешь еще рассудком и мыслями (ибо их прежде всего подавит в тебе эта болезнь), пока она, как не терпящий узды конь, не перегрызла удил и не помчалась быстро, оставляя за собою дорогу, холмы и овраги, и, гневливостью омрачив путеводные очи. Такой, разгорячая сам себя, не остановится, пока не низринет всадника с высоты рассудка. После сего рассмотри, в какой стыд приводит гнев жестоко им поражаемого. Болезни другого рода тайны; таковы: любовь, зависть, скорбь, злая ненависть. Некоторые из этих недугов или вовсе не обнаруживаются, или обнаруживаются мало, и болезнь остается скрытой внутри. Иногда сама скорее изноет в глубине сердца, нежели сделается заметною для посторонних. А и то уже выгода, если беда сокрыта в тайне. Но гневливость — явное и совершенно обнаженное зло, это вывеска, которая, против воли тела, сама себя показывает. Если видал ты уловленных этою страстью; то вполне знаешь, что говорю, и что хочет изобразить мое слово. Перед рассерженными надлежало бы ставить зеркало, чтобы, смотря в него и смиряясь мыслью перед безмолвным обвинителем их страсти, сколько-нибудь сокращали чрез это свою наглость. Или пусть будет для тебя этим зеркалом сам оскорбитель твой. В нем, если достанет охоты посмотреть, увидишь ты сам себя; ибо у страждущих одною болезнью и припадки одинаковы. Глаза налиты кровью и искошены, волосы ощетинились, борода мокра, щеки у одного бледны, как у мертвого, у другого багровы, а у иного как свинцовые (и это, думаю, от того, что так бывает угодно расписать человека этому неистовому и злому живописцу), шея напружена, жилы напряжены, речь прерывистая и вместе скорая, дыханье, как у беснующегося, скрежет зубов отвратителен, нос расширен и выражает совершенное презорство, всплескивания рук, топот ног, наклонения головы, быстрые повороты тела, смех, пот, утомленье (кто ж утомляет? никто кроме беса), киванья вверх и вниз не сопровождаются словом, скулы раздуты и издают какой-то звук, как гумно; рука стуча пальцами, грозит. И это только начало тревоги. Какое же слово изобразит, что бывает после того? Оскорбленья, толчки, неблагоприличия, лживые клятвы, щедрые излияния языка клокочущего, подобно морю, когда оно покрывает пеною утесы. Одно называет худым, другого желает, иным обременяется, и все это тотчас забывает. Негодует на присутствующих, если они спокойны; требует, чтобы все с ним было в волнении. Просит себе громов, бросает молнии, недоволен самым небом за то, что оно неподвижно. Одно злое дело приводит уже в исполненье, другим насыщает свои мысли; потому что представляет все то сделанным, чего хочется. Мысленно убивает, преследует, предает сожжению, но что из этого сделает? Так слепа и суетна его горячность! У него—безгласен, бессилен, погонщик волов, кто у нас недавно был витией, Милоном, царем. Сам ты безроден и нищий, а того, кто благодарен и богат, называешь не имеющим рода и бедняком. Сам ты—поругание человечества, а тому, кто цвет красоты, приписываешь рабский вид. Сам о себе не можешь сказать: кто ты, и откуда, а человека прославленного именуешь бесславным. Не знаю, плакать или смеяться над тем, что делается. Гнев все, даже и небывалое, обращает себе в оружье. Это— обезьяна, и делается Тифеем, вертит рукою, ломает пальцы, ищет холма или вершины Этны, чтоб силою руки своей издали ввергнуть в неприятеля вместе и стрелу и гроб. Какой огонь, или какой град остановит продерзость? Если пращи слов истощились; то приводятся в действие руки, начинаются рукопашный бой, драки, насилье. Тот одерживает верх над противником, кто наиболее несчастен и препобежден; потому что одержать верх в худом называю пораженьем. Не бес ли это? Даже и больше беса, если исключить одно паденье; но случалось видеть и паденья возмущенных гневом, когда они увлекаются порывом духа. Не явное ли это отчуждение от Бога? Да и что же иное? Потому что Бог кроток и снисходителен; не хорошо предавать поруганию Божий образ, а на место его ставить неизвестный кумир! Не так страшно для нас расстройство ума; не так страшны телесный болезни. Эти недуги, хотя жестоки, и мучат меня, пока продолжаются, потому что всякая настоящая болезнь страждущему кажется тягостнее всех других болезней, но делают нас несчастными не по собственному нашему изволенью; они более достойны сожаленья, нежели проклятья. Из зол явное зло менее опасно; вреднее же то, которого не признают злом. Пьянство есть зло. И кто будет спорить, чтобы оно не было злом? Даже зло произвольное. Предающиеся пьянству знают, чему оно бывает причиною; и однако же предаются ему, очевидно, сами делаясь виновниками зла. Но там самое тяжкое последствие зла, что сделаешься смешным; и один сон вскоре прекратить сие зло. Но скажи какое другое зло хуже преступившей меру гневливости? И есть ли от этого какое врачество? В иных болезнях прекрасное врачевство—мысль о Боге. А гневливость, как скоро однажды преступила меру, прежде всего заграждает двери Богу. Самое воспоминанье о Боге увеличивает зло; потому что разгневанный готов оскорбить и Бога. Видал я иногда, и камни, и прах, и укоризненное слово (какое ужасное умоисступленье!), были бросаемы и в Того, Которого нигде, никто и никак не может уловить; законы отлагались в сторону; друг не узнан; и враг, и отец, и жена, и сродники— все уравнено одним стремленьем и одного потока. А если кто станет напротив; то на себя привлечет гнев, как зверя, выманиваемого шумом. И защитник других сам имеет уже нужду в защитниках. Такими рассужденьями всего боле преодолевай свой гнев; и если ты благоразумен, то не потребуется для тебя большего. А если для умягченья твоего сердца нужна продолжительнейшая песнь; то посмотри на жизнь тех, которые, и в древние и в последние времена, своими добрыми нравами приобрели дерзновенье пред Богом. В чем первоначально, или преимущественно упражнялись наиболее угодившие Богу? Этот Моисей и Аарон, возлюбленейшие Богом, Давид, Самуил, а гораздо после них и Петр? Моисей с Аароном, хотя Египет, поражаемый многими казнями, не вразумлялся, щадили однако же Фараонову дерзость, пока оскорбители, не умевшие уважить долготерпенья, в научение всем уважать его, не были погружены в водах; потому что справедливее было презреть дерзкаго, а не кроткого. Хвалю Самуила! Ему трудно было однажды перенести обиду, когда Саул разодрал у него ризу; однако же, умоляемый о прощении, немедленно простил он вину (1 Цар. 15, 27—31). Что же может быть снисходительнее этого? Припомни о Давиде и о тех бряцаньях, которыми избавлял он Саула от лукавого духа. Когда же нашел царя неблагодарным, спасаясь бегством и скитаясь для сохраненья жизни; пощадил он Саула, который предан был в его руки, хотя (как знаете вы это) едва спасся сам. А знаком того, что Саул был в его власти, служили отрезанная часть ризы (1 Цар. 24, 5) и похищенный сосуд от шлема (1Цар. 26, 12). Что сказать о том, как Давид терпел отцеубийцу сына, незаконно домогавшегося власти? Он оплакивает его умершего и взывает к нему со слезами и воплем; возвестившего же о несчастии гонит, приняв как врага, а не доброго вестника; потому что природа вопияла громче обвинений и бралась защитить виновного, так что Давид, опротивев чрез это войску, едва не лишился державы (2 Цар. 19, 7). И что еще? Не терпел ли он и оскорбителя Семея, который желал ему зла вместо славного возвращенья (2 Цар. 16, 5—13)? Но дивлюсь и мудрому Петру, когда великодушно и весьма мужественно перенес прекрасное дерзновенье Павлове, в таком городе и при таком множестве чтителей и учеников Слова обличаемый в том, что не открыто разделял трапезу с язычниками (Гал.2, 11—13), хотя Петр думал доставить ем пользу ученью; потому что единственным его побуждением были страх Божий и просвещенье словом проповеди Не умолчу и о прекрасной добродетели Стефана, в котором вижу начаток мучеников и жертв. Он был заметан камнями; но и во время побиения (не чудно ли это)? слышан был глас его, изрекавши прощенье убийцам, и как о благодетелях возносивший о них молитву к Богу (Деян. 7, 60). Не явное ли это уподобленье Богу? Не отпечатление ли в себе страданий и учений Того, Кто, будучи Бог и Владыка молний, как агнец безгласный веден был на заколение, терпел столько заплеваний и заушений, когда милосердье Его испытал Малхв даже на своем язвленном ухе,—и не возопиял, чтобы показать и привести в исполненье Свою власть, не воспрекословил ни в чем, не сокрушил сокрушенного грехом; но хотя грозит угасить легкий пламень мысли, однако же щадит как милосердый, чтобы кротостью покорить Себе сродное? Столько имеешь высоких примеров в твоем Владыке! Сравни же с Его страданьями, что терпишь ты. Хотя бы ты все перенес; и тогда не достанет еще многого, если будешь судить о страданьях, приняв во вниманье достоинство страждущего.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar