С.С. ТАТИЩЕВ / ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ (64)

Подобно тому как Бисмарк проводил различие между Горчаковым и его государем, сам император Александр во всем винил одного германского канцлера, не без основания предполагая, что во враждебных России происках его безучастен и неповинен император Вильгельм. Но как, с одной стороны, ни желал государь личного объяснения с дядей, с другой — он как бы опасался его и, чтобы избежать встречи с германским императором, отменил даже предположенную летом 1879 года поездку в Эмс, отклонив вместе с тем приглашение на торжество золотой свадьбы германской императорской четы, при бракосочетании которой он одиннадцатилетним отроком присутствовал полвека назад. В конце концов государь, однако, не выдержал и излил свою душу пред тем, кого считал вернейшим своим союзником и лучшим другом, в следующем, глубоко прочувствованном и как нельзя более откровенном, дружественном собственноручном письме: «Царское Село, 3-го (15-го) августа 1879 г. Дорогой дядя и друг, Сердечная потребность для меня — поблагодарить вас за доброе ваше письмо от 27-го июля, а также Августу за присылку от вас обоих прелестной медали в память вашей золотой свадьбы, на которой — увы! — обстоятельства не позволили мне присутствовать, как я того с живейшею радостью желал. Я счастлив был, узнав, что вы хорошо перенесли усталость от этих церемоний, и надеюсь, что лечение в Гастейне придало вам новые силы, чтобы вынести предстоящие вам военные смотры. Кончина моего генерал-адъютанта Рейтерна, который за последние годы имел честь состоять при вашей особе и к которому вы так ласково относились, конечно, причинила вам столько же печали, как и мне. Я постараюсь найти заместителя, который был бы вам угоден, и не премину испросить заранее ваше согласие, как только установлю свой выбор. Поощряемый дружбою, которую вы не переставали мне оказывать, прошу позволения с полною откровенностью поговорить с вами о деликатном предмете, меня непрестанно озабочивающем. Речь идет о поведении различных германских дипломатических агентов в Турции, которое вот уже несколько времени как проявляется, к несчастию, в виде враждебном России, что совершенно противоречит преданиям о дружественных отношениях, которые в продолжение более столетия руководили политикою обоих наших правительств и вполне согласовались с их обоюдными интересами. Убеждение это не изменилось во мне, и я сохраняю его во всей полноте, в надежде, что оно разделяется и вами. Но свет судит по фактам. А чем объяснить это поведение германских агентов, становящееся все более и более враждебным нам на Востоке, где, по словам самого князя Бисмарка, у Германии нет своих интересов, которые требовали бы охранения, тогда как у нас они есть и весьма серьезные? Мы только что закончили славную войну, преследовавшую не завоевательные цели, а единственно улучшение быта турецких христиан. Мы доказали это, очистив от наших войск области, занятые ими после войны, но для нас важно, чтобы результаты, купленные ценою русской крови, не оставались мертвою буквою. Остается только привести в исполнение то, что было условлено на берлинском конгрессе, но надо это сделать добросовестно. Между тем турки, поддержанные их друзьями англичанами и австрийцами — которые пока утвердились в двух турецких областях, куда они вторглись в мирное время, — не перестают возбуждать затруднения, в подробностях, представляющих величайшую важность как для болгар, так и для храбрых черногорцев. То же делают румыны по отношению к Болгарии. Разрешить их призвано большинство европейских комиссаров. Комиссары французские и итальянские почти во всех вопросах присоединяются к нашим, тогда как германские, по-видимому, получили приказание во всем поддерживать мнение австрийских, нам систематически враждебное, и притом в вопросах, нисколько не интересующих Германию, но очень важных для нас. Извините меня, дорогой мой дядя, за откровенность моих слов, основанных на фактах, но я обязанностью считаю обратить ваше внимание на печальные последствия, которые это может иметь для наших отношений доброго соседства, озлобив обе нации одну против другой, как и начинает это делать печать обеих стран. Я усматриваю в этом работу наших общих врагов, тех самых, что не могли переварить союза «трех императоров». Вы вспомните, как мы неоднократно беседовали о том с вами и как я был счастлив убеждением, что наши взгляды по этому предмету были одинаковы. Я вполне понимаю, что вы дорожите соблюдением ваших добрых отношений к Австрии, но я не понимаю, чтобы было в интересе Германии принести им в жертву интересы России. Достойно ли истинного государственного человека положить на весы личную размолвку, когда дело касается интересов двух государств, созданных для того, чтобы жить в добром согласии, и из которых одно оказало другому в 1870 году услугу, которую, выражаясь вашими же словами, вы не забудете никогда? Я бы не позволил себе напомнить вам о том, но обстоятельства становятся слишком серьезными, чтобы я мог скрыть от вас озабочивающие меня опасения, последствия которых могут стать бедственными для обеих наших стран. Да избавит нас от них Господь и да вдохновит вас! Здоровье жены моей возбудило во мне сердечное беспокойство за последнее время. Дай Бог, чтобы родной воздух был ей на пользу. Не сердитесь на меня, дорогой дядя, за содержание этого письма и верьте чувствам неизменной привязанности и искренней любви преданного вам племянника и друга. Александр».299 Начало лета император Вильгельм провел на водах в Эмсе. По пути оттуда в Гастейн он виделся в Вюрцбурге с князем Бисмарком, выехавшим к нему навстречу из Киссингена, где тот пользовался водами, а в Гастейне имел свидание с императором Францем-Иосифом. Письмо императора Александра получил он по возвращении в Берлин, накануне отъезда на маневры в Восточную Пруссию. Оно смутило его, раскрыв ему впервые всю глубину той бездны, что уже отделяла берлинский кабинет от петербургского. Император Вильгельм тотчас же отправил это письмо к Бисмарку с требованием объяснений и с поручением составить ответ. Окончив курс лечения в Киссингене, германский канцлер поехал в Гастейн, куда прибыл уже по отъезде оттуда своего государя в самом мрачном настроении духа. Размолвка с Россией тем более раздражала и тревожила его, что он не мог не сознавать, что в сущности вызвал ее он сам недобросовестным поведением своим относительно этой державы, существеннейшие интересы которой были принесены им в жертву Австро-Венгрии, до и после конгресса. Как ни старался он замаскировать свою измену России, она была уже разгадана русским обществом и самим правительством, несмотря на то, что ни то, ни другое ничего еще не знали о клеветническом его извете на русский двор, который он выставил Австрии замышляющим нападение на нее в то самое время, когда тот накануне войны вел с венским двором доверительные переговоры об общем действии на балканском Востоке. Теперь вековая дружба Пруссии с Россиею была подорвана в корне ранее, чем Бисмарку удалось заменить ее формальным союзом с монархиею Габсбургов. Пред немецким канцлером снова вставал призрак сделки между Россиею, Австро-Венгриею и Франциею, направленной против Пруссии и Германии, возобновление политического сочетания, задуманного и осуществленного австрийским канцлером князем Кауницем в середине XVIII века.300 Правда, министерство Дюфора-Ваддингтона казалось вовсе не расположенным к такой сделке и даже, если верить Бисмарку, предуведомило его об отклонении предложения русского союза, будто бы сделанного генерал-адъютантом Обручевым, присутствовавшим летом 1879 года в качестве представителя русской армии на французских маневрах, — но ведь министерство это легко могло пасть и быть заменено другим, с иным настроением. В соседней Австрии Бисмарк мог рассчитывать пока на полное единомыслие с ним одного только графа Андраши, которого он легко успел настроить против России, уверив его в коварных замыслах, питаемых ею против Габсбургской монархии, и в скрытом посягательстве на ее независимость и целость. Но как раз в это время стало известно, что Андраши покидает пост министра иностранных дел вследствие падения в Вене либерально-немецкого кабинета князя Ауэрсперга и замены его министерством из рядов феодально-консервативной партии, более склонной к сближению с Россиею, чем с Германиею. Если бы предположение это осуществилось, Германия очутилась бы совершенно одинокою лицом к лицу с грозною коалициею трех главных военных держав Европы.301 Чтобы выиграть время, германский канцлер в составленном для Вильгельма I в самом примирительном духе ответе на последнее письмо к нему императора Александра выставил вековую дружбу между Пруссиею и Россиею как драгоценное наследие, завещанное нынешним государям их державными родителями, и как главный устой порядка и мира Европы, зная хорошо, как обаятельно действуют эти воспоминания на впечатлительную душу русского государя.302 Но одновременно он пригласил графа Андраши немедленно посетить его в Гастейне для важных и не терпящих отлагательства переговоров. Ответное письмо императора Вильгельма произвело на императора Александра ожидаемое действие. Оно умилило и растрогало, снова перенесло его в область дорогих его сердцу преданий и воспоминаний. Отправляясь на маневры в Царство Польское, он выразил желание встретить там представителя прусской армии, и желание это было удовлетворено командированием немедленно в Варшаву одного из заслуженнейших прусских генералов фельдмаршала Мантейфеля, всегда бывшего persona gratissima при русском дворе. Мантейфелю поведал государь живейшее свое желание как можно скорее свидеться и объясниться с дядею, присутствие которого на маневрах в Восточной Пруссии приближало его к русской границе. Узнав о том, император Вильгельм тотчас же выразил готовность приехать на свидание с племянником на пограничную русскую железнодорожную станцию Александрово. Такой миролюбивый оборот не входил в расчеты Бисмарка, который сделал все, что мог, чтобы помешать ему. Одновременно с известием о посылке императором в Варшаву фельдмаршала Мантейфеля в «Северо-Германской Всеобщей Газете» появилась официозная заметка, гласившая, что посылка эта состоялась без согласия и даже без ведома имперского канцлера.303 Предуведомленный Вильгельмом I о намерении его ехать на свидание с русским государем на русской территории, Бисмарк старался убедить его, что такая предупредительность несогласна с его достоинством, выставляя письмо Александра II как несомненную угрозу и дерзкий вызов, а все заключенные в нем упреки — лишенными всякого основания. В ряде докладов старцу-императору из Гастейна он искал установить, что такой шаг русского государя явно обличает подчинение его враждебным Германии влияниям некоторых из русских министров, пылающих к ней ненавистью и злобою. Что опасность неминуемого нападения со стороны России уже грозит Германии и Австро-Венгрии, Бисмарк выводил из усиленных русских вооружений после войны, из увеличения состава русской армии на 50 000 человек, из сосредоточения ее на западной окраине империи вдоль прусской и австрийской границ, из слов, приписанных русскому военному министру: что Россия должна готовиться к войне с Европою. Заключение его было, что миру в будущем, даже в ближайшем будущем, грозит одна только Россия, ищущая к тому же, хотя пока и безуспешно, заручиться поддержкою Франции и Италии, и что единственное средство избежать этой опасности — заключение между Германиею и Австро-Венгриею оборонительного союза против России. Но если такой союз не состоится, то следует предвидеть, что Австрия, не поддержанная Германиею, станет под давлением русских угроз искать сближения с Францией и даже с самой Россией, что или поставит Германию в положение полного одиночества в Европе, или вынудит ее впасть в полную зависимость от России.304 14-го августа приехал в Гастейн граф Андраши. Бисмарк уже успокоился относительно Франции, правительство которой, по словам его, не только отклонило русские предложения о союзе, переданные чрез генерал-адъютанта Обручева, но и предупредило его о них, «подобно замужней женщине, — замечает Бисмарк в своих Записках, — сообщающей мужу о предложении ухаживателя нарушить супружескую верность».305 Тем не менее первым делом германского канцлера при свидании с австро-венгерским министром было поведать ему о предстоявшем сближении России с Французскою республикою, что вызвало ответ Андраши: «Против русско-французского союза единственный ответный ход (Gegenzug) — союз австро-германский».306 По собственному признанию, германский канцлер вздохнул свободнее. Слова австрийского министра ясно доказывали ему, что между дворами венским и петербургским не существует никакого тайного соглашения, в склонности к которому Бисмарк все еще подозревал императора Франца-Иосифа. Повторив своему венгерскому гостю все, что было передано им за два года до того о коварных замыслах России против Австро-Венгрии и сообщив о новых угрозах, якобы заключавшихся в письме императора Александра к императору Вильгельму, князь Бисмарк предложил графу Андраши увенчать свою министерскую деятельность заключением гласного и бессрочного союза между Германиею и Австро-Венгриею, и притом такого, который был бы основан не на обычном международном трактате, а на договоре, имеющем для обеих держав силу и значение внутреннего закона, принятого германским имперским сеймом и австро-венгерскими делегациями, и который не мог бы быть отменен иначе, как по постановлению этих двух собраний. Таким способом хотел Бисмарк восстановить соединение монархии Габсбургов с наследницею прежнего Германского Союза, преобразованною из союза государств в союзное государство под наследственною властью прусских королей, — Германскою империею. Но в этом широком объеме предложение Бисмарка было отклонено австро-венгерским министром, допускавшим лишь тайный оборонительный договор между Германией и Австро-Венгриею на случай нападения на них одной только России. Оба министра обязались испросить на то у своих государей надлежащее полномочие, после чего германский канцлер объявил, что сам приедет через две недели в Вену для окончательных переговоров и подписания союзного трактата. Последнее обещание было прямо противно приказаниям, данным князю Бисмарку императором Вильгельмом, которому он объяснил ожидаемый приезд Андраши в Гастейн желанием его проститься после выхода своего в отставку и у которого просил позволения отдать отставному министру визит в Вене. Но в самый день отправления в Варшаву фельдмаршала Мантейфеля император, к удивлению своему, узнал, что Андраши уже выехал в Гастейн ранее своего увольнения и замещения другим лицом в звании министра иностранных дел. Вильгельм I тотчас же протелеграфировал Бисмарку, что при таких условиях «поездка его в Вену теперь еще невозможна, даже если Варшава пройдет благополучно», но получил в ответ, что Бисмарк уже дал Андраши обещание посетить его проездом на возвратном пути своем через Вену, и что если император желает, чтобы он написал теперь Андраши, что это воспрещено ему его величеством, то он, канцлер, при настоящих обстоятельствах, не может принять на свою ответственность политических последствий такого заявления в Вене. Император уступил и выразил согласие на ответный визит Бисмарка в Вене, по окончании лечения, уведомив его о собственном намерении ехать в Александрово на свидание с русским императором и оправдываясь, что не мог отклонить приглашения племянника по двум причинам: по близости от русской границы тех мест, где имели произойти прусские маневры, и потому, что незадолго до того он, император, имел в Гастейне свидание с императором Францем-Иосифом.307 Из Гастейна граф Андраши донес по телеграфу императору Францу-Иосифу сущность совещаний, происходивших между ним и князем Бисмарком. Ввиду военных приготовлений России и угроз, одновременно сделанных Германии и Австро-Венгрии, — уверял он, — они сошлись на необходимости заключить такое оборонительное соглашение, которое застраховало бы обе державы от всякого нападения со стороны России, а в случае последнего могло бы быть отражено соединенными силами двух союзных государств, с тем чтобы casus foederis признан был и в случае, если бы на одну из договаривающихся сторон напала третья держава, поддержанная Россиею. Высказываясь за такое соглашение, министр присовокупил, однако, что не принял на себя никакого обязательства, предоставляя решение дела своему государю. По возвращении в Вену Андраши нашел там телеграмму императора Франца-Иосифа из Праги с приглашением прибыть в Брукский лагерь, куда направлялся сам император. Выслушав словесный доклад министра, Франц-Иосиф выразил полное свое с ним согласие, признав оборонительный союз с Германиею нимало не противоречащим решимости соблюдать мир между тремя империями и единственным средством отклонить «меч Дамокла», постоянно висящий над их взаимными отношениями, к выгоде Германии и Австрии и даже к пользе самой России. Он разрешил графу Андраши передать Бисмарку, что всегда рад видеть его в Вене, в особенности по настоящему случаю, и тотчас по получении принципиального согласия императора Вильгельма — приступить к составлению текста конвенции. Впредь до подписания ее, Андраши не покинет своего поста, тем более что нареченный его преемник будущий австро-венгерский министр иностранных дел барон Гаймерле посвящен им в тайну и вполне разделяет его образ мыслей. Передав все это в письме к германскому канцлеру от имени императора Франца-Иосифа, граф Андраши прибавил от себя лично и доверительно, что чем более он размышляет о задуманном деле, тем более убеждается в его целесообразности. Уж если теперь, после войны, обессилившей Россию в военном и финансовом отношении, и в такое время, когда социал-революционное движение несколько утихло и не вынуждает русское правительство искать диверсий во внешних предприятиях, Россия грозит разрывом обеим соседним империям по таким маловажным поводам, как несогласие в среде балканских комиссий, то чего же ожидать от нее, когда заживут раны, нанесенные ей войною, или когда возобновление внутренних волнений заставит ее прибегнуть к нападению на соседей как к единственному средству спасения? Андраши не успокоится, пока не потухнет факел, которым император Александр, наполовину бессознательно, размахивает над европейскою пороховою бочкою, пока мир Европы зависит от таких русских министров, как Милютин, Жомини, а теперь, без сомнения, и Игнатьев. Он не сомневается в личном миролюбии русского императора, верит, что тот не хочет войны, но, как министр соседней державы, не может забыть, что Александр II не хотел и войны с Турциею, но не в силах был совладать с движением, зародившимся в ближайшей к нему среде. По всем этим причинам Андраши признавал союз Австро-Венгрии с Германиею за «европейскую необходимость». «Австрия, — заключал он свое письмо, — раз уже совершила крупную ошибку, отклонив союзные предложения Германии. Ошибки этой она больше не повторит».308 Готовность австрийского императора пойти на предложенную ему сделку превзошла ожидание Бисмарка, но гораздо труднее было ему вовлечь в свои планы собственного государя. Предвидя со стороны императора Вильгельма упорное сопротивление, немецкий канцлер пустил в ход всю силу своей диалектики, чтобы убедить его в беде, грозящей Германии от России, и само письмо императора Александра истолковать как первый шаг к разрыву. В четырех пространных меморандумах, посланных за ним вдогонку, он изложил все свои доводы в пользу коренного изменения политики Германии относительно России и немедленного заключения союза с Австро-Венгриею, за которым, — писал он императору Вильгельму, — должно последовать образование общеевропейской коалиции против России с привлечением к участию в ней не только Англии, но и Франции. До поры до времени следовало, по мнению Бисмарка, поддерживать с русским двором дружественные по внешности отношения, но тотчас по подписании союзной конвенции с Австриею войти в такое же соглашение и с обеими великими державами крайнего Запада. Мысль эту Бисмарк сообщил и графу Андраши с просьбою передать ее императору Францу-Иосифу. В заключение он просил Вильгельма I снабдить его надлежащими полномочиями для подписания в Вене союзного договора.309 Первый доклад Бисмарка о совещаниях его с Андраши в Гастейне император Вильгельм получил в Берлине 19-го августа, накануне отъезда в Александрово на свидание с русским императором. Он тотчас ответил на него телеграммою, хотя и разрешавшею ему ехать в Вену и там продолжать начатые в Гастейне переговоры, но с тем чтобы ничего не решать без предварительного утверждения императора.310 За телеграммою следовало письмо, в котором Вильгельм I прямо объявил, что меморандумы Бисмарка в принципе противоречат личным его взглядам и убеждениям и что изложенные в них мысли получат для него значение лишь в том случае, если подтвердятся предстоящим объяснением его с императором Александром, которое одно может пролить свет на все дело; до тех же пор он сами меморандумы будет считать как бы не состоявшимися (non avenus) и решение свое по возбужденным в них вопросам откладывает до возвращения из Александрово.311 Получив такой ответ, Бисмарк не решился передать его полностью графу Андраши, но не мог не признаться ему, что, несмотря на все старание, ему не удалось рассеять сомнения своего государя относительно истинного значения предложенного союза и опасения его, не таится ли в этом «миролюбивом» проекте каких-нибудь агрессивных целей? Как на источник таких сомнений, он указывал на нрав 82-летнего старца, на неспособность его к быстрым решениям, особенно к усвоению новых взглядов на предметы. То, что Бисмарку давно уже ясно, для императора Вильгельма осветило как блеском молнии только недавнее поведение императора Александра. И все же ему будет крайне трудно сделать выбор между двумя союзными империями, и он долго еще станет устранять от себя убеждение, что настало для того время. Привычка — великая сила в прусском королевском доме, а чувство упрямства растет с годами и противится признанию перемен, заведомо происшедших во внешнем мире. Да и император Александр снова изменил свой образ действий и, отодвинув на задний план «Юпитера громовержца», внезапно и быстро перешел опять «к солнечному сиянию». Бисмарк в подробности рассказал Андраши о поездке фельдмаршала Мантейфеля в Варшаву, о том, как он был там обласкан и как последовало приглашение на свидание в Александрово. Император германский поедет туда в сопровождении одного адъютанта, и цель его — потребовать от Александра II объяснений по поводу угрожающего тона его последнего письма. Тем не менее перед отъездом он разрешил Бисмарку поехать в Вену и там продолжать начатые в Гастейне переговоры, с тем только, чтобы не решать ничего окончательно без его утверждения. Бисмарк убеждал Андраши не беспокоиться, если на это потребуется некоторое время. Иначе и быть не может при преклонном возрасте Вильгельма I, его давних привычках и новизне открывающихся перед ним горизонтов. Благоприятное условие успеха — привлечение к делу наследного принца, сочувствующего сближению Германии с Австро-Венгриею, который, конечно, повлияет в этом смысле на отца. Зная хорошо нрав своего государя по многолетнему опыту, Бисмарк едва мог надеяться, чтобы тот в 24 часа освоился с совершенно новым для него положением и дал почти без возражений потребованное от него разрешение продолжать совещания, а так как канцлер не останется бездеятельным, то, конечно, получит до отъезда своего из Гастейна еще более широкие полномочия. В заключение Бисмарк ободрял Андраши надеждою на полный успех. Он рад был бы и сам, прежде чем ехать в Вену, отправиться в Берлин, чтобы лично повлиять на старика-императора, но этого не позволяет ему состояние его здоровья. К тому же опыт убеждает его, что письменные сношения если не скорее, зато вернее действуют на его государя, чем словесные доклады.312 В тот самый день, когда Бисмарк писал это письмо, состоялось в Александрово свидание дяди с племянником. 22-го августа Вильгельм I прибыл на русскую пограничную железнодорожную станцию. Там ждал его император Александр, окруженный ближайшими и доверенными своими советниками: министрами военным — графом Милютиным, императорского двора — графом Адлербергом и товарищем министра иностранных дел, временно управлявшим этим министерством, Гирсом. Встреча монархов была сердечная и трогательная. Они бросились в объятия друг друга. У обоих на глазах были слезы. Первое объяснение между ними происходило с глазу на глаз и продолжалось несколько часов. Александр Николаевич начал разговор с заявления, что письмо свое к императору Вильгельму он написал сам, по собственному побуждению, ни с кем не советуясь, и никому не показал его, но уже по отправлении сообщил на словах его содержание императрице и немногим из своих приближенных. Поэтому если дядя нашел письмо для себя оскорбительным, — и государь допускал, что оно могло подать повод к недоразумению, — то виноват в том он один и никто другой. «Теперь, — продолжал Александр II, — он глубоко сожалеет, что написал это письмо, и если оно вызвало настолько серьезное последствие, что показалось даже личным оскорблением, то он просит считать злополучное письмо как бы никогда не написанным. Русский государь и не думал угрожать. Он только хотел обратить внимание императора Вильгельма на тот не подлежащий сомнению факт, что если печать обеих стран будет продолжать поносить одна другую, то это с течением времени непременно приведет к возбуждению между ними чувства вражды, предотвратить которую всегда было его существенною заботою. По глубокому его убеждению, мир Европы возможен в будущем лишь до тех пор, пока существовавшая дотоле дружественная связь между Пруссиею и Россиею будет сохранена при каких бы ни было обстоятельствах. Перейдя к причинам, побудившим его написать письмо, государь указал как на главную на положение, занятое германскими уполномоченными в составе европейских комиссий на Балканском полуострове, свидетельствовавшее о враждебном расположении Германии к России, что вызвало в России сильное неудовольствие и дало пищу разглагольствиям печати. В комиссиях этих Россия преследует единственную цель, ту же, что и во время войны, а именно: улучшение и обеспечение участи восточных христиан, а отнюдь не какие-либо завоевания или приобретения для себя. Противясь России при проведении границ между балканскими государствами и оставляя все большее и большее число христиан под турецким владычеством, германские комиссары, конечно, исполняли полученные ими инструкции. Действия их в этом направлении произвели уже самое дурное впечатление в Турции как доказательство разлада между Россией и Германией, которое только возбуждает упрямство турок и бесконечно замедляет ход дел. Такие инструкции государь приписывал князю Бисмарку, которого он всегда почитал за убежденного сторонника наилучших отношений между Пруссиею и Россиею, но который, по-видимому, не прощает князю Горчакову его циркуляра 1875 года. Циркуляр этот император Александр обозвал «безрассудным» и прибавил, что сам он советовал Горчакову воздержаться от него, ставя ему на вид все неблагоприятные последствия от такого проявления его тщеславия и доказывая, что в деле рассеяния недоразумений нельзя ничего достигнуть этим путем, — но Горчаков его не послушался. Бисмарк же неудовольствие свое и злопамятство против раздражившего его Горчакова, как кажется, перенес на Россию, что и имел государь в виду, выражаясь в письме своем, что не может согласовать такое поведение с характером столь знаменитого государственного мужа, но это выражение письма не относится к инструкциям, данным комиссарам по восточным делам. Впрочем, — заключил Александр Николаевич, — Горчаков — бесполезный человек, переживший себя, и сам он теперь больше с ним уже не советуется. Император Вильгельм не отрицал, что письмо племянника глубоко огорчило его, в особенности потому, что ему показалось, что замечания государя исключительно относятся к подаче голосов германскими комиссарами. Считая этот вопрос крайне маловажным, он и не мог понять вызванного им раздражения. Только теперь из объяснений государя он убедился, что в действительности замечания эти касались князя Бисмарка и его неудовольствия на князя Горчакова. Вильгельм I спешил уверить племянника, что Бисмарк и теперь смотрит на взаимные отношения Пруссии и Германии с Россией, как смотрел на них всегда, но что нельзя не заметить постоянно возрастающего в России чувства нерасположения к Германии, главным образом по вине печати, в нападках которой на Германию участвуют и полуофициальные органы. Император германский допускает, что и немецкая печать нападает на Россию, но только для самозащиты. Если, однако, письмо государя на самом деле не заключало в себе угрозы, то император Вильгельм вполне этим успокоен и даже находит, что толкование государем этого места письма вполне сходится с собственными его убеждениями. После изданного на днях русским правительством строгого внушения по поводу неприличных статей в русских газетах,313 можно ожидать и надеяться на скорую перемену к лучшему, особенно если временные генерал-губернаторы, снабженные чрезвычайными полномочиями, будут зорко следить за печатью и обуздывать ее увлечения. Со своей стороны, германский император уже велел преподать советы умеренности немецким издателям газет. К сожалению, закон не позволяет ему сделать больше. Об инструкциях, данных германским уполномоченным в балканских комиссиях, Вильгельм I отозвался, что они и теперь те же, какими были с самого начала. Если Россия и Австрия согласны между собою, то комиссарам предписывалось подавать голос вместе с русскими и австрийцами; в противном же случае — присоединяться к большинству. Что разногласие между Германией и Россией в среде балканских комиссий возбуждает упорство турок и вредно отражается на интересах христиан — об этом он никогда еще не слышал. Но, по мнению его, все эти маленькие подробности в делах разграничения — столь маловажны, что едва ли могут серьезно отразиться на участи христиан. Последние объяснения германского императора были довольно сбивчивы и не относились прямо к делу. Несколько определеннее высказался он по поводу князя Бисмарка, враждебных чувств которого к Горчакову он никогда не замечал, хотя сам вполне разделяет мнение, выраженное государем, о пресловутом циркуляре 1875 года. На берлинском конгрессе все так же точно судили о русском канцлере, а потому Вильгельму I вполне понятно, что он теперь удален от всякого влияния на дела. Что же касается Бисмарка, то германский канцлер всегда разделял убеждения своего государя, что в память услуг, оказанных Россиею Германии в 1870 году, Германия обязана была выразить благодарность императору Александру соблюдением доброжелательного нейтралитета во время войны России с Турциею, что и было сделано, а после войны — Германия же расстроила коалицию против России западных держав со включением и Австрии. Такой образ действий Германии должен бы рассеять подозрение русского государя, будто Бисмарк из-за досады на Горчакова изменил свой политический взгляд на Россию и вражду свою к ней выразил в столь маловажных вопросах. «До настоящего времени, — утверждал император Вильгельм, — чувства князя Бисмарка к России оставались неизменными». На другой день, 23-го августа, германский император принял находившихся в Александрово русских министров, каждого отдельно. Граф Адлерберг и Гирс горячо высказались в пользу сохранения старых дружеских отношений России к Германии и выразили радость по поводу того, что объяснение между монархами рассеяло недоразумения, которые они, зная хорошо, что именно хотел сказать в своем письме император Александр, считали даже совершенно невозможными. Вильгельм I ответил им, что главная виновница происшедшей размолвки — печать и что он надеется, что теперь, когда с учреждением временных генерал-губернаторов в России им даны широкие полномочия для подавления всяких беспорядков, они прежде всего применят их к газетам, печатающим возмутительные статьи, так как в противном случае враждебное настроение русской печати к Германии, как и предвидел это император Александр, может действительно посеять раздор и вызвать вражду между двумя соседними государствами. Оба министра вполне согласились со мнением императора германского и выразили надежду, что отныне все пойдет хорошо. Русскому военному министру Вильгельм I сделал те же заявления, после чего перешел к вопросу об усилении русской армии. Высказав взгляд свой на новую ее организацию, он сказал, что удивляется, откуда взялись деньги на столь дорого стоящие вооружения? Вся Европа встревожена тем, что численный состав русской армии в военное время сохранен и после заключения мира. Граф Милютин отвечал, что именно опыт войны указал на необходимость усилить боевую готовность армии и сосредоточить ее расположение, не разбрасывая сил ее на всем обширном пространстве империи, тем более, что, по имеющимся сведениям, против России составляется коалиция с участием в ней Австрии, Англии, а быть может и Франции, коалиция, грозящая новым столкновением на Востоке. Император Вильгельм выразил в этом сомнение и заметил, что если только решения берлинского конгресса будут приведены в исполнение во всей их полноте, то нет повода опасаться новой войны, ибо Турция, более чем кто и когда-либо нуждается в мире. Перед отъездом дяди император Александр пришел к нему проститься и показал телеграмму, только что полученную из Югенгейма от императрицы Марии Александровны, которая посылала дорогому гостю сердечный привет и радовалась его свиданию с государем. По этому поводу Александр Николаевич рассказал, что императрице первой он сообщил свое письмо после отправления его в Берлин по крайне неразборчивой от многих исправлений и помарок черновой, а по получении ответа прочитал и письмо, и ответ Адлербергу, Милютину и Гирсу. «Они в точности знают мои политические взгляды на Пруссию и Германию, — сказал государь, — и совершенно согласны со мною, а потому и радуются, что свидание наше рассеяло ложные впечатления». Сам император Александр совершенно искренно считал недоразумение окончательно выясненным и восстановленными во всей прежней силе и полноте не только личные родственно-дружеские отношения к любимому дяде, но и союзную связь России с Пруссиею, Германиею и даже с Австриею. С живейшим удовольствием сообщил он императору Вильгельму донесение, полученное от русского посланника при греческом дворе Сабурова, который, встретясь на водах в Киссингене с князем Бисмарком, вынес из бесед с ним впечатление, что тот по-прежнему остается верен началам, положенным в основание союза «трех императоров». Об Австрии государь выразился так: «Конечно, я имел причины быть недовольным ею, так как поведение ее во время войны было, как всегда, сомнительно (louche). Она заняла без выстрела две турецкие области, с тем, разумеется, чтобы их никогда не возвратить, так же как и англичане никогда не отдадут Кипра, относительно которого они заключили отдельный договор во время конгресса, ничего не сообщив о нем великим державам». На замечание императора Вильгельма, что ведь занятие Боснии и Герцеговины австрийцами было условлено при свидании в Рейхштадте, — «да, конечно, — возразил государь, — но на совершенно других основаниях, а именно: Австрия обязывалась так или иначе принять участие в войне». «Тем не менее, — заключил русский император, — главное, чтобы мы втроем твердо держались друг друга», — с чем поспешил согласиться и император Вильгельм, сказав, что таково и его глубокое убеждение. Монархи расстались вполне довольные друг другом и результатами своего свидания. Прощаясь, они снова возобновили один другому обет неразрывной личной дружбы и незыблемого политического единения.314