С.С. ТАТИЩЕВ / ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ (53)

Отвечая на замечания и вопросы лорда Августа Лофтуса, император Александр поведал ему, что пока еще нет речи о признании Румынии и Сербии независимыми королевствами, и было бы неразумно возбуждать этот вопрос; что провозглашение королем князя Милана было делом армии, но он, император, его не одобрил и даже советовал Милану не ездить в сербскую главную квартиру. Впрочем, сербский князь не послушал царского совета, ссылаясь на обязанность свою в нынешних тяжких обстоятельствах находиться при армии. На замечание посла, что большое число русских добровольцев в Сербии в значительной степени способствовало лихорадочному возбуждению в России, государь отозвался, что разрешая русским офицерам по оставлении службы отправиться в Сербию, он, император, надеялся успокоить волнение, пустив в него струю холодной воды. Упомянув о значительном числе русских офицеров, павших в бою, и выразив мнение, что общественное одушевление в пользу сербов несколько поумерилось в России, государь все сказанное им послу свел к следующим трем положениям: 1) перемирие, как император надеялся, будет принято Портою; затем необходимо: 2) немедленно созвать конференцию, главною задачею коей будет соглашение о введении в трех областях таких реформ, которые обеспечили бы интересы христиан и дали бы им потребную долю автономии, и 3) потребовать надежных ручательств от Порты в том, что она приведет эти реформы в исполнение.46 После аудиенции лорд Август Лофтус был приглашен к высочайшему столу, и император Александр, сообщив ему о получении официального согласия Порты на русский ультиматум, заметил, что немного твердости вызвало этот успешный результат.47 Английские министры с величайшим удовольствием приняли заявления, сделанные государем великобританскому послу, и лорд Дерби поручил последнему выразить это как самому императору, так и князю Горчакову.48 Сент-джемский кабинет поспешил разослать всем великим державам выработанную им программу совещаний будущей конференции, в которой известным уже основаниям умиротворения предпослал два важные заявления: что державы будут уважать независимость и земельную целость Оттоманской империи и что ни одна их них не будет искать для себя каких-либо территориальных выгод и вообще никакого исключительного влияния или уступок в Турции, которые бы не достались одновременно на долю всех прочих держав. Последнее заявление имело быть занесено в особый протокол «бескорыстия», как это было сделано в 1840 году по поводу европейского вмешательства в египетские, и в 1860 году — в сирийские дела.49 Русский двор выразил желание выпустить слово «земельная» в применении к целости Оттоманской империи, доказывая, что выражение это исключает возможность временного занятия турецких областей в интересах самой Порты, будь то для обеспечения безопасности христианского населения, для поддержания мира или для введения в действие административных реформ. Князь Горчаков находил, что, ввиду всеобщего возбуждения в Болгарии и Боснии без такого занятия едва ли обойдется дело. Россия, — говорил он английскому послу, — не хочет для себя ни единого вершка турецкой территории. Если занятие окажется нужным, то оно будет временным и продлится лишь до той поры, когда утихнет волнение и администрация установится на нормальном и мирном основании. Россия согласна в данном случае выступить в качестве уполномоченного (mandataire) Европы, подобно тому как действовала Франция в Сирии в 1860 году. Она не будет также противиться, чтобы какая-либо другая держава приняла участие в занятии, которое представляется канцлеру неизбежною необходимостью, без коей ни мир, ни порядок никогда не восстановятся и не введутся в христианских областях Турции предложенные Европою реформы.50 Одновременно канцлер искал, в свою очередь, рассеять опасения великобританского правительства по двум вопросам, возбуждавшим наибольшую тревогу в общественном мнении Англии: замыслы России на Константинополь и русский поход на Индию. В письме к нашему послу в Лондоне он выражал удивление, как могут подобные «древности» (vieilleries), основанные на никогда не существовавшем завещании Петра Великого и которые давно пора бы отбросить в область «политической мифологии», занимать еще здравые умы англичан? Сколько раз русские государи гласно заявляли, что не имеют ни малейшего намерения посягнуть на земельную целость Турции и что ничего не желают другого, как сохранения настоящего положения дел на Востоке. В силу нашего государственного устройства слово монарха составляет самую надежную гарантию; его нельзя отменить, как отменяются решения парламентского большинства, но оно подтверждается целым рядом событий. России, если бы она этого желала, не раз представлялся случай напасть на Турцию врасплох и разгромить ее, не только в 1829 году, но и во время европейских усложнений 1848 или 1870 года. Какие же нужны еще английским министрам доказательства бескорыстия, основанного не на политической добродетели, а на разуме и на здравом смысле? Пусть забудут они на минуту, что они англичане, и стянут на русскую точку зрения. Неужели они стали бы, положа руку на сердце, советовать императорскому правительству стремиться к овладению Константинополем? Отчего же они не допускают в нас того же практического смысла, который имеют сами? Интересы России требуют одного: чтобы ключ от Черного моря оставался в руках настолько слабых, что не могли бы запереть России этот торговый выход и не грозили бы ее безопасности, и этой потребности всего лучше отвечает господство Турции над проливами. Россия не виновата, если турки злоупотребляют этим, делая свое владычество нестерпимым для своих христианских подданных; но Англия несомненно тому содействовала, возбуждая недоверие Порты к России и помогая ей господство свое над христианами основывать на одной только силе. Доколе же Россия и Англия, которые могли бы, действуя согласно, разрешать все общеевропейские вопросы ко взаимной выгоде и к выгоде всех и каждого, будут продолжать волновать себя и других раздором, основанным на предрассудках и недоразумениях? Результаты налицо. Они смутили даже общественное мнение Англии; тем более — национальное и христианское чувство России, которая и по соседству, и по нравственным узам, связывающим ее со странами Востока, не может ограничиться «академическими симпатиями». Вот что возлагает на императора долг, уклониться от которого он не может. Долг этот разделяет с ним и вся христианская Европа. Кто же мешает Англии присоединиться к нам, чтобы покровительствовать христианам и разделить с нами их благодарность и сочувствие? Восточный вопрос — вопрос не исключительно русский; он затрагивает спокойствие Европы, всеобщий мир и благоденствие, человеколюбие и христианскую гражданственность. Почва эта достаточно широка для того, чтобы Англия утвердилась на ней рядом с Россиею. Разве мы ее к тому не приглашали, предлагая ее эскадрам вступить в проливы? Какое же еще ручательство можем мы дать ей в том, что не имеем ни малейшего притязания на исключительное владение Константинополем? Но это красноречивое увещание не произвело ожидаемого действия. 26-го октября государь и вся царская семья выехали из Ливадии и 28-го прибыли в Москву. В этот самый день на банкете лондонского лорда-мэра граф Биконсфильд произнес вызывающую и угрожающую речь, в которой, упомянув об усилиях Англии поддержать мир в Европе, выразил мнение, что твердым основанием этого мира должно служить уважение к договорам и соблюдение независимости и территориальной целости Турции. Последнее начало было бы нарушено, если бы допущено было занятие турецких областей войсками какой-либо иностранной державы. Другая цель иностранной политики, не столь, впрочем, важная, как первая, — улучшение участи христианских подданных. Министр отозвался иронически о русском ультиматуме, сказав, что предъявление его походило на вчинение иска после того, как сумма его уже выплачена полностью. Заслугу добытого перемирия он приписывал исключительно Англии. Задачею конференции, — заявил он, — будет утверждение мира посредством уважения к существующим договорам, устанавливающим начало целости и независимости Оттоманской империи, которое хотя и не может быть обеспечено одною лишь работою пера и чернил, но цель эта будет достигнута без войны и даже без воззваний к войне, слишком часто уже раздававшихся. Мир составляет сущность политики Англии, но если Англия хочет мира, то ни одна держава лучше ее не приготовлена к войне, и если Англия решится на войну, то только за правое дело и, конечно, не прекратит ее, пока право не восторжествует.51 Два дня спустя, 30-го октября, принимая в Кремлевском дворце московское дворянство и городское общество, представившие всеподданнейшие адреса, император Александр обратился к ним со следующими словами: «Благодарю вас, господа, за чувства, которые вы желаете мне выразить по случаю настоящих политических обстоятельств. Они теперь более разъяснились, и потому я готов принять ваш адрес с удовольствием. Вам уже известно, что Турция покорилась моим требованиям о немедленном заключении перемирия, чтобы положить конец бесполезной резне в Сербии и Черногории. Черногорцы показали себя в этой неравной борьбе, как всегда, истинными героями. К сожалению, нельзя того же сказать про сербов, несмотря на присутствие в их рядах наших добровольцев, из коих многие поплатились кровью за славянское дело. Я знаю, что вся Россия вместе со мною принимает живейшее участие в страданиях нашей братии по вере и по происхождению; но для меня истинные интересы России дороже всего, и я желал бы до крайности щадить дорогую русскую кровь. Вот почему я старался и продолжаю стараться достигнуть мирным путем действительного улучшения быта всех христиан, населяющих Балканский полуостров. На днях должны начаться совещания в Константинополе между представителями шести великих держав для определения мирных условий. Желаю весьма, чтобы мы могли прийти к общему соглашению. Если же это не состоится и я увижу, что мы не добьемся таких гарантий, которые обеспечивали бы исполнение того, что мы вправе требовать от Порты, то я имею твердое намерение действовать самостоятельно и уверен, что в таком случае вся Россия отзовется на мой призыв, когда я сочту это нужным, и честь России того требует; уверен также, что Москва, как всегда, подаст в том пример. Да поможет нам Бог исполнить наше святое призвание!» Царские слова вызвали сочувственный отклик во всех концах России, всюду возбуждая радостный восторг. Верным истолкователем впечатления, произведенного в самых разнообразных кругах русского общества, в сердцах миллионов русского народа, явился И. С. Аксаков в пламенной речи, произнесенной некоторое время спустя в одном из заседании Московского славянского комитета: «...В Кремле, среди святыни и древности московской, русский царь вступил в общение со своим народом, в общение духа с его прошлыми и грядущими судьбами, и держал к нему речь, навеки врезавшуюся в народную память. Самодержавный царь явил себя причастным сердцем тому великому движению, которым ознаменовал себя прошлым летом его народ, выслав своих сынов на борьбу с врагами славянства и веры... Нет мгновений возвышеннее тех, когда внезапным подъемом всенародного духа вся многовековая история страны вдруг затрепещет в ней живою движущею силой, и весь народ послышит себя единым цельным в веках и пространстве, живым историческим организмом. Такую именно минуту пережили мы с вами в заветный день 30-го октября, когда вся Русь в лице Москвы принимала от царя его мысль и слово и устами Москвы же, в ее ответном адресе на благую весть выражала свою веру и страстное желание: «Да прийдет слава Царя-Освободителя далеко за русский рубеж, во благо нашим страждущим братьям, во благо человечеству, во славу истине Божией!» Вторя Москве, возликовала и заговорила вся русская область, и до сих пор еще не перестают доноситься из дальних концов нашей земли запоздалые в своей радости отголоски... Эти слова государя не были делом случайного, личного державного произволения. Это было наитие исторического духа. Он говорил как преемник царей, как преемник Ивана III, принявшего от Палеологов герб Византии и сочетавшего его с гербом московским, — как преемник Петра и Екатерины, как венчанный блюститель древних преданий и нерпрерывавшегося исторического завета».52 1-го ноября император и императрица возвратились в Царское Село. В продолжение нескольких месяцев со всех концов России поступали ответные адреса на московскую речь государя от всех сословий и обществ с выражением пламенного сочувствия к балканским славянам и готовности принести всевозможные жертвы делу их освобождения. Еще во второй половине сентября одновременно с отправлением в Вену генерал-адъютанта графа Сумарокова-Эльстона последовало высочайшее повеление о подготовке к частной мобилизации всех войск Одесского, Харьковского, Киевского и части войск Кавказского военных округов, а 12-го октября в Ливадии — четырех дивизий Московского военного округа. В самый день возвращения в Царское Село государь повелел приступить к мобилизации двадцати пехотных дивизий с их артиллерийскими бригадами, четырех стрелковых бригад, семи кавалерийских дивизий с их конною артиллериею, четырех артиллерийских парков и двух саперных бригад, донской казачьей дивизии и десяти донских полков. Вместе с мобилизацией действующих войск мобилизовались и вновь формировались запасные части. Численность всех этих войск, простиравшаяся по штатам мирного времени до 272 000 человек, возросла до 546 000. К началу 1877 года, в составе Дунайской действующей армии находилось: 107 батальонов, 149 эскадронов и сотен, 472 орудия, итого около 193 000 человек; в Одесском округе, для охранения прибережья, — 48 батальонов, 39 эскадронов и сотен, 216 орудий, итого около 72 000 человек; в Киевском округе, как резерв действующей армии, — 52 батальона, 24 сотни, 210 орудий, итого 73 000 человек. Действующий корпус на кавказско-турецкой границе состоял из 79 батальонов, 32 пеших сотен, 151 эскадрона и сотен, 256 орудий, итого 122 000 человек. Всего в войсках, приведенных на военное положение и предназначенных для действий, числилось к 1-му января 1877 года: 286 батальона, 363 эскадронов и сотен и 1154 орудия, в числе 460 000 человек. О мобилизации русских военных сил возвестил Европе государственный канцлер в циркуляре к дипломатическим представителям России при иностранных дворах. Напомнив о состоявшемся между великими державами соглашении относительно перемирия и оснований мира, а равно и об установлении в христианских областях, подвластных султану, нового порядка, — «императорское правительство, — писал князь Горчаков, — стремилось всеми силами к упрочению единодушия между великими державами, сохраняя непрестанно в виду, что в настоящем вопросе интересы политические должны уступить место более возвышенным интересам всего человечества и спокойствия Европы. Оно направит все зависящие от него средства к тому, чтобы это единодушие привело наконец к последствиям существенным, прочным и согласным с требованиями справедливости и общего мира. Но между тем как дипломатия ведет в течение года переговоры, имеющие целью привести европейское соглашение к действительному осуществлению, Порта воспользовалась возможностью вызвать из глубины Азии и Африки темные силы наименее обузданных элементов исламизма, возбудить фанатизм мусульман и раздавить под тяжестью численного превосходства христианские населения, вступившие в борьбу за свое существование. Виновники ужасных избиений, справедливо возмутивших всю Европу, продолжают пользоваться безнаказанностью, и в настоящее время, следуя их примеру, на всем протяжении Оттоманской империи совершаются на глазах негодующей Европы повторения тех же насилий и того же варварства. Ввиду таких осложнений государь император, принимая, со своей стороны, твердую решимость преследовать и достигнуть всеми зависящими от него средствами предначертанной великими державами цели, признал необходимым мобилизовать часть своей армии. Государь император не желает войны и сделает все возможное, чтобы избежать ее. Но его величество не остановится в своей решимости до тех пор, пока признанные всею Европою принципы справедливости и человеколюбия, к коим народное чувство России примкнуло с неудержимою силою, не возымеют полного и обеспеченного прочными гарантиями осуществления».53 Главнокомандующим действующею армиею назначен великий князь Николай Николаевич. В составе его штаба учреждена должность заведующего гражданскими делами, на которого возложено было устройство гражданского управления в Болгарии по занятии ее русскими войсками. При представлении государю назначенного на эту должность князя В. А. Черкасского он имел с ним продолжительный разговор и, соглашаясь с выраженным им мнением подвергнуть зрелому и всестороннему обсуждению вопрос о будущих мероприятиях в Болгарии, заметил, что «там, за Дунаем, следует ввести нечто вроде того, что было сделано нами в Царстве Польском». Войска, имевшие составить действующую армию, сосредоточивались в Бессарабии. 19-го ноября великий князь главнокомандующий выехал из Петербурга в главную квартиру в Кишинев. Весть о русских вооружениях произвела потрясающее впечатление в Европе. Она встревожила европейские правительства, являясь как бы предвестницею неминуемого вмешательства России в борьбу южных славян с турками. Как ни успокоительны были заявления русской дипломатии, как ни искренно звучали слова государя, сказанные английскому послу, — им не верили, относились подозрительно и к побуждениям России, и ко всем ее действиям. Взаимному раздражению немало способствовала оживленная полемика, которую не переставал вести императорский кабинет с сент-джемским двором. Лорд Дерби на сообщение князя Горчакова, что в случае отказа конференции установить право на самоуправление трех восставших областей русский уполномоченный перестанет участвовать в ее заседаниях, возражал, что при этом условии невозможно соглашение, и самая конференция бесполезна.54 Со своей стороны, князь Горчаков укорял лорда Августа Лофтуса за резкие выражения речи лорда Биконсфильда, которые, утверждал он, могут только побудить Порту к сопротивлению требованиям Европы.55 В пространной депеше представителю своему в Петербурге великобританский министр иностранных дел силился доказать, что целесообразнее было бы принять для перемирия предложенный Портою шестимесячный срок, чем срок двухмесячный, на котором настояла Россия.56 Наш канцлер отвечал апологиею всех принятых русским двором мер, чтобы вызвать общеевропейское соглашение для умиротворения Востока не только с начала восстания, но в продолжение двух десятилетий, истекших со дня заключения Парижского мира. «Свидетельство фактов, — доказывал он, — неопровержимо. Никогда еще дипломатия не волновалась так много вокруг вопросов восточных, как в продолжение истекшего года; никогда еще Европа не была ими более смущена, более угрожаема в своем спокойствии, своих пользах и своей безопасности; никогда еще те насилия, которыми турки отвечали на примирительные и успокоительные усилия Европы, не были так гнусны, не совершались в более обширных размерах; никогда они не обнаруживали более наглядно глубокую и неизмеримую бездну зла, которое разъедает Турцию и создает опасность для спокойствия Европы. Если великие державы хотят сделать дело основательно и не подвергаться периодическому, все более усиливающемуся возвращению опасного кризиса, то им нельзя упорствовать в образе действий, который оставляет живучим зародыш этой опасности и дозволяет ему развиваться с непреклонною логикою событий. Необходимо выйти из этого безысходного круга и признать, что независимость и неприкосновенность Турции должны быть подчинены гарантиям, требуемым человеколюбием, христианским чувством Европы и общим спокойствием».57 Такими доводами князь Горчаков старался объяснить принятую Россиею решительную меру: мобилизацию части армии. Но чем более распространялся он об исключительно человеколюбивом и благотворительном направлении ее политики, о совершенном ее бескорыстии, тем сильнее возбуждал опасения в существовании тайных замыслов, в намерении воспользоваться восточным кризисом для того, чтобы разрушить Оттоманскую империю и на развалинах ее основать преобладание России на европейском Востоке. Опасения эти всего живее сказывались в Константинополе, где поспешили выразить согласие на созыв конференции, затем в Лондоне, отчасти в Вене. В Париже и Риме относились доверчивее к России; наконец, в Берлине хорошо были ознакомлены с целями и способами действия русского двора, а потому не сомневались в искренности и чистоте его великодушных намерений. Но всюду в дипломатических кругах западных столиц заподозревали если не русское правительство, то русского посла в Константинополе в проведении иных видов чисто своекорыстного свойства, совершенно отличных и даже прямо противоположных тем, что исповедовал во всеуслышание императорский кабинет. Для наблюдения за ним и противодействия ему на имевшей собраться в турецкой столице конференции, или, как выразился лорд Биконсфильд в своей речи, «для установления более широкого основания, чем то, что создалось бы собранием местных дипломатов, которые часто смотрят на вещи со своей частной и ограниченной точки зрения и не всегда ведут дело к искреннему соглашению», — большинство великих держав, за исключением России, Германии и Италии, решило назначить особых уполномоченных в конференцию независимо от обычных своих представителей при Порте. Таким нарочным послом Великобритании назначен был министр колоний в торийском кабинете лорд Салисбюри. Лорд Салисбюри отправился из Лондона в Константинополь кружным путем, чрез все главные столицы Западной Европы. В Париже герцог Деказ сообщил ему, что представителям Франции на конференции предписано принять status quo за основание новых преобразований в Турции и, уважая политическую и географическую целость Оттоманской империи, поддерживать те решения, которые будут иметь наибольший шанс быть единогласно принятыми всеми державами, за исключением, впрочем, одного случая: если бы решено было принять относительно Порты понудительные меры или подвергнуть ее территорию военному занятию, так как к подобного рода действиям Франция не считает себя вправе приступить ни материально, ни нравственно. Ко дню проезда чрез Берлин лорда Салисбюри — 11-го ноября — вернулся туда из сельского своего уединения князь Бисмарк. В Петербурге очень желали, чтобы английский уполномоченный вынес убеждение в тесной дружественной связи, существующей между русским и германским дворами. Немецкий канцлер не обманул этих ожиданий. «Пруссия, — сказал он Салисбюри, — хочет сберечь всех своих друзей, а географическое ее положение вынуждает ее иметь их много. Никому не пожертвует она дружбой России, столько раз испытанной на деле. Англичане пытались запрячь нас в свою колесницу. Роль эта нам не по вкусу, и пусть сами они впрягаются в нее. Это их дело. Было время, когда в Лондоне позволяли себе обращаться с нами как с вассальными индийскими князьками». Лорд перебил речь князя выражением опасения, что предстоящая конференция разойдется, не приведя к цели. Бисмарк ему не противоречил и даже допустил возможность такого исхода. В таком случае интерес Англии все еще не будет затронут, — сказал он. Пусть же не принимает она поспешных и крайних решений, не заряжает своего ружья. Такие решения оказались бы бесповоротными и совершенно ненужными ввиду заявлений русского императора. Если даже русские войска переступят за Прут, то и тогда Англия может оставаться спокойною. В этом случае Россия выступила бы лишь в роли исполнительницы решений Европы, в роли, которую Германия не станет у нее оспаривать. «Но если Россия овладеет Константинополем, — спросил лорд Салисбюри, — ведь трудно будет отнять его у нее и лучше ее там предупредить». — «Император Александр этого не хочет, — отвечал Бисмарк, — и если даже Россия, побуждаемая стратегическими соображениями, займет турецкую столицу, то, будьте в том уверены, император Александр снова ее очистит и покинет».58 В том же смысле, хотя более сдержанно, высказался пред английским дипломатом и император Вильгельм. Он выразил твердую надежду на сохранение всеобщего мира, прибавив, что всеми силами старается повлиять в этом смысле на русского императора, но, — присовокупил он, — решения, принятые императором Александром, вызваны обстоятельствами и особенно притеснениями, которым подвергается со стороны турок православная вера, им самим исповедуемая. Германский император выразил надежду, что благоразумными уступками и преобразованиями при надежных гарантиях будет устранена необходимость военного занятия турецкой территории, и заключил, что Европа не может долее удовлетворяться одними обещаниями Порты, а должна потребовать от нее ручательств в том, что христиане, ее подданные, не будут более страдать от насилия и произвола. Лорд Салисбюри согласился с этим мнением, но заметил, что оккупация турецких областей легко может привести к войне, пределы распространения которой нельзя даже предвидеть.59 Из Берлина английский министр поехал в Вену и нашел, что взгляды тамошнего двора на положение Восточного вопроса во многом сходятся с видами сент-джемского кабинета. В беседе с ним граф Андраши снова и энергично восстал против образования из турецких христианских областей автономных, хотя и вассальных, княжеств, восстал и против русского военного занятия Болгарии, выразив надежду, что Англия воспротивится ему. Оба министра сошлись, однако, на необходимости реформ и обещали действовать во взаимном согласии на конференции. Обещание это подтвердил маркизу Салисбюри и император Франц-Иосиф.60 Последнею станциею на пути лорда Салисбюри в Константинополь был Рим, где министр иностранных дел короля Виктора-Эммануила Мелегари так формулировал программу Италии: ревностное содействие улучшению участи восточных христиан и сопротивление всякой попытке военного занятия какой-либо части Оттоманской империи. Он также высказался не в пользу предоставления Черногории гавани на Адриатическом море. Английский министр отвечал, что, настаивая на необходимости преобразований в восставших областях и противясь русскому занятию турецкой территории, Италия обнаруживает полное тождество своих политических видов с видами правительства ее британского величества.61 Маркиз Салисбюри прибыл в Константинополь в конце ноября и тотчас вступил в переговоры с русским послом, назначенным единственным представителем России на предстоявшей конференции. Генерал-адъютант Игнатьев объявил ему, что оккупация турецкой территории русскими войсками не составляет conditio sine qua non, а только угрозу на случай отказа Порты подчиниться решениям конференции, и сообщил изложенные в одиннадцати статьях требования, которые, по мнению его, должны были быть предъявлены Порте от имени всех великих держав: 1) обезоружение мусульман в Боснии, Герцеговине и Болгарии; 2) удаление от службы чиновников не местного происхождения и введение на широких основаниях выборного начала; 3) образование местной милиции с предоставлением в ней христианам доли участия соответственно их числу и племени; 4) воспрещение содержать в христианских областях иррегулярные войска и водворение черкесов исключительно в мусульманских округах Оттоманской империи; 5) сосредоточение турецких войск в крепостях; 6) право разверстки податей, предоставленное местному населению, и уничтожение десятинного налога; 7) введение местных языков в суды и администрацию; 8) назначение губернаторов из христиан Портой, с согласия великих держав; 9) организация местных автономий в Боснии, Герцеговине и Болгарии согласно с заключениями тех из европейских консулов, которые хорошо знакомы с особенностями края; 10) непосредственный контроль великих держав над исполнением преобразований в трех названных областях чрез установление местных консульских комиссий; 11) строгое следствие при участии консулов о преступлениях и убийствах, совершенных мусульманами, наказание истинных их виновников и вознаграждение семейств жертв за счет мусульманского населения, принимавшего участие в беспорядках.62 Лорд Салисбюри не возражал против программы русского посла и передал ее содержание своему правительству. Но с крайним неодобрением отозвался о ней граф Андраши, находя, что принятие предложений Игнатьева было бы первым шагом к разложению Турции и никак не способствовало бы умиротворению Востока. По мнению австро-венгерского министра, выраженному великобританскому послу, они были к тому же явно направлены в ущерб независимости и развития греческого населения и в поощрение исключительно «русских и всеславянских интересов». Попытка создать из восточных элементов совершенную администрацию по европейскому образцу может только окончиться неудачею. Напротив, более скромный план, который сохранил бы то, что существует, и ограничился бы устранением злоупотреблений и обеспечением покровительства христианам предоставлением им одинаковых прав с мусульманами, оставляя за местною властью достаточно авторитета, чтобы поддержать порядок, постепенно внес бы гражданственность в страну.63 Прежде чем открыть заседания конференции, составленной из уполномоченных всех держав-участниц Парижского договора 1856 года, представители христианских держав решились собраться в особом совещании без участия уполномоченных Турции, и сговориться между собою насчет требований, которые имели быть предъявлены Порте от имени соединенной Европы. Совещание это собиралось девять раз в продолжение первой половины декабря под председательством старейшего из послов Н. П. Игнатьева и путем взаимных уступок пришло к полному соглашению, выработав программу как мирных условий между Турциею, с одной стороны, и Сербиею и Черногорией — с другой, так и преобразований, которые имели быть введены в Боснии, Герцеговине и Болгарии. Черногория получала значительную прирезку в южной Герцеговине и в северной Албании с крепостями Никшичем, Жабляком и Спужем; гавани на Адриатике ей не уступалось, но зато объявлялось свободное плавание по реке Бояне. Сербия сохраняла прежние свои границы, которые должны были быть подвергнуты исправлению лишь со стороны реки Дрины при участии делегатов европейских держав. Босния и Герцеговина соединялись в одну область под властью одного генерал-губернатора; Болгария, напротив, разделялась на два вилайета: один восточный, с главным городом Тырновом, другой западный, с главным городом Софиею. Во всех этих областях генерал-губернаторы имели назначаться Портою с согласия великих держав на пятилетний срок; учреждались выборные областные собрания; преобразовывались суды; провозглашалась полная свобода исповеданий; христиане сравнивались в гражданских и политических правах с мусульманами и получали доступ ко всем общественным должностям; турецкие войска сосредоточивались в крепостях; образовывалась местная жандармерия и милиция; учреждалась на срок одного года международная комиссия из делегатов великих держав для наблюдения за введением в действие новых порядков.64 В одном из последних заседаний совещания русский посол заявил, что правительство его принимает сообща установленную программу как минимум, не подлежащий сокращению. Дабы предложения, выработанные представителями великих держав, имели полный успех, необходимо, — сказал он, — чтобы согласие кабинетов было полное. Безопасность христиан, а равно и действительное исполнение реформ должны быть гарантированы присутствием европейских комиссаров, опирающихся на торжественный, а если окажется нужным, то и на угрожающий образ действий всей Европы. Речь свою генерал-адъютант Игнатьев заключил прочтением следующей телеграммы к нему государственного канцлера: «Император непоколебим в своем решении достигнуть действительного и осязательного улучшения участи христиан в трех областях на началах, принятых всеми кабинетами. Императорское правительство не сомневается, что христианские представители вменят себе в честь заставить Порту искренно принять общие их предложения, поддержанные единодушными и твердыми речами. Оно надеется, что они не упустят из виду великой ответственности, которая лежит на них пред историей и человечеством».65 Председатель совещания не замедлил известить Порту, что представители Европы готовы соединиться с уполномоченными Турции в общей конференции. Министр иностранных дел султана отвечал приглашением собраться на первое заседание в Порте 11-го декабря. Таким образом, вопрос: быть или не быть войне России с Турцией — был поставлен в зависимость от того, примет ли Порта единогласные решения Европы или отвергнет их? В Берлине с напряженным вниманием следили за ходом событий на Востоке. Положение, занятое Германиею по отношению к нам, князь Бисмарк высказал гласно в рейхстаге по поводу предъявленного ему запроса о распоряжении русского правительства касательно взимания золотом таможенных пошлин. Установив, что Россия имеет полное право распоряжаться своим тарифом по своему усмотрению, немецкий канцлер распространился о сущности отношений к ней Пруссии и Германии. «Нам не за что, — сказал он, — выпрашивать у России каких-либо торговых льгот или уступок, потому что в настоящую минуту Россия не требует от нас никакого содействия или услуги. Она не требует ничего подобного, потому что сама не преследует никаких своекорыстных целей. Это прямо высказал сам император Александр, заявив, что он не хочет ни завоеваний, ни приращений; и никто не вправе сомневаться в слове государя, который всегда был для Германии доброжелательным другом и соседом и про которого никто не может сказать, чтобы когда-нибудь слово его оказалось в противоречии с делом. Все, чего требует от нас Россия — содействие в достижении цели, которая есть и наша цель: защита на мирной конференции христианских подданных султана от злоупотреблений и насилий, несовместных с правовыми воззрениями всей современной Европы. Это составляет как бы продолжение борьбы за гражданственность. Возможно, что, невзирая на единомыслие всех великих держав, константинопольская конференция не приведет к желаемому результату, и в таком случае Россия выступит вперед одна, чтобы силою оружия отвоевать у Порты то, чего не удалось добиться от нее мирными средствами. Но и на этот случай Россия не требует от нас никакой услуги, а только нейтралитета, который вполне отвечает и собственным нашим интересам. Должны ли мы запретить ей достигнуть цели, которая есть, с тем вместе, и наша цель? Не можем же мы в ту минуту, когда Россия приводит в движение свои силы, чтобы направить их к нашим общим целям, послать войска к ее границам, чтобы воспретить ей это? Ведь такой глупости не посоветует сам депутат, сделавший запрос? Из этого по здравой логике следует совершенно ясно, что Россия не предъявляет к нам никаких требований, всего менее в области промышленной и торговой». Бисмарк воспользовался случаем, чтобы выяснить истинный смысл суждения, высказанного им на одном из своих парламентских обедов: что он не станет советовать императору деятельного вмешательства Германии в Восточный вопрос до тех пор, пока не затрагивается в нем интерес, «который стоил бы здоровых костей хотя бы одного померанского мушкетера». Этим он хотел сказать, что Германия должна щадить своих граждан и воинов, устраняя себя от политики, не касающейся собственных ее польз. В Восточном вопросе она — наименее заинтересованная держава. Свою задачу Бисмарк понимает так: в дипломатическом обиходе стараться по возможности поддержать добрые отношения с державами, интересы которых ближе затрагиваются усложнениями на Востоке. Она была бы неосуществима, если бы кто-либо из друзей Германии потребовал от нее сильнейшего проявления дружбы к нему и враждебного отношения к другому другу, который не причинил Германии никакого зла и хочет оставаться ее другом. Но таких требований к ней никто и не предъявляет. Великие державы дорожат дружбою и благоволением Германии и одинаковое дружественное отношение ее ко всем находят вполне естественным и правильным. Они признают даже каждая для себя пользу такого положения Германии, которая может выступить с успешным посредничеством либо для предупреждения войны, либо, если это окажется невозможным, для ограничения ее пределами, которые не дали бы войне на Востоке обратиться в общеевропейскую войну. Даже в случае неудачного исхода конференции, вследствие ли несогласия держав между собою или отказа Порты принять их решения и если Россия станет действовать одиноко, то и тогда нет надобности, чтобы в войне ее с Турцией приняли участие другие державы. По крайней мере усилия Германии будут направлены к тому, чтобы путем дружественных представлений и доброжелательным для обеих сторон посредничеством воспрепятствовать расширению сферы войны. Как ни противоположны интересы, например, России и Англии, лучше для обеих держав, географическое положение которых мешает им нанести друг другу чувствительный удар, попытаться согласовать их в мирном договоре, чем истощать свои силы в бесплодной борьбе. «Итак, — заключил Бисмарк, — наши усилия будут направлены: во-первых, к тому, чтобы сохранить мир для себя и с нашими нынешними друзьями, во-вторых, чтобы, насколько это окажется доступным путем дружественного, всеми сторонами с готовностью принятого посредничества, исключающего всякую от нас угрозу, сохранить мир по возможности и между европейскими державами, другими словами, — локализовать войну, если она вспыхнет на Востоке, а если это нам не удастся, то тогда создастся новое положение, относительно которого я не могу вдаваться в предположения».66 В Петербурге речь немецкого канцлера произвела самое благоприятное впечатление, государь и князь Горчаков выразили ему чрез посла в Берлине горячую благодарность. Выслушав комплименты Убри, он сказал: «Хорошо, но теперь сделайте же что-нибудь для нашей торговли», и пригрозил, что в случае упорства России в покровительственной системе Германия возвысит ввозные пошлины на русский хлеб. Разговор перешел на положение дел в Константинополе. Представитель Германии в Лондоне доносил, что в случае отказа Порты исполнить требования держав Англия не расположена произвести на нее серьезное давление. Узнав об этом, император Вильгельм приказал своему канцлеру настоять на таком давлении в Лондоне столько же из дружбы к императору Александру, сколько и из сочувствия к русской армии, вынужденной выжидать исхода дипломатических переговоров в полном вооружении. «Бедные русские солдаты, — вырвалось у старца-императора, — на походе, при 25° мороза!» О решении Порты Бисмарк отозвался, что едва ли она подчинится постановлениям конференции. Угроза отозвания из Константинополя послов великих держав не испугает ее, а скорее обрадует. Исполнение ее она сочтет подарком Неба к мусульманскому празднику курбан-байрама и охотно пожертвует всеми шестью послами, чтобы только избавиться от генерала Игнатьева. «Я вижу отсюда, — прибавил немецкий канцлер, — старых турок, после того как последний посол оборотится к ним спиною, от радости бросающих в воздух свои чалмы и ловящих их на острие обнаженных ятаганов!» Об Австрии Бисмарк спросил, подвинулись ли наши с нею переговоры, и прибавил, что сам изменит свои к ней отношения, если венский двор, покинув почву соглашения трех императоров, примет относительно России политику бесчестную или враждебную; про Англию он отозвался, что едва ли она выступит вооруженною защитницею Турции в случае войны ее с Россией; советовал не стесняться с Румынией, так как берлинский двор вовсе не расположен стоять за князя Карла, несмотря на близкое родство его с прусским королевским домом; наконец, с иронией упомянул о поспешности, с которою король бельгийцев ухватился за мысль о водворении порядка в Болгарии отрядом бельгийских войск. Между тем в русских правительственных кругах начали свыкаться с мыслью, что всякое решительное действие лучше отложить до весны. Запрошенный насчет этого князь Бисмарк отвечал, что русский двор сам лучший судья в этом деле; что он должен решить, достаточно ли мобилизовано войск, чтобы одолеть Турцию, собирающую со своей стороны значительные военные силы, и в какой степени он может быть уверен в Австрии? Во всяком случае, не следует вступать в бой, не обеспечив себя в возможности с самого начала нанести решительный удар противнику. Затягивать приступление к делу представляет и выгоды и неудобства. Все это надо взвесить. Сам же Бисмарк во всех решениях своей жизни опасался одного: непредвиденного. «Кто поручится, — спрашивал он, — что в более или менее отдаленном будущем не произойдет перемены в Англии и в самом Берлине? С этою случайностью должно считаться. Как знать, что произойдет чрез несколько месяцев, тогда как чрез три или четыре года Восточный вопрос непременно снова станет на очередь?» Такие речи Бисмарка ясно указывали на его предпочтения: он всячески старался поощрять русский двор к решительным действиям. Посвященный в тайну доверительных переговоров, которые велись в Вене с целью выговорить нейтралитет Австро-Венгрии на случай русско-турецкой войны, он несколько раз объявил, что перестанет поддерживать монархию Габсбургов, если та не отрешится от предубеждений против России, станет действовать враждебно по отношению к ней или не исполнит принятых пред нею обязательств.67 Когда в конце декабря выяснилось, что Порта предпочитает риск войны с Россией подчинению требованиям конференции, немецкий канцлер на вопрос русского посла, что теперь произойдет, разразился страстною и пламенною речью. «В результате, — говорил он, — сомневаться нельзя: Россия пойдет вперед, она должна идти; необходимо, чтобы она открыла пальбу. Она выберет свое время. Переход чрез Дунай всегда труден; нет надобности предпринимать его, пока идет лед; Россия должна подготовиться так, чтобы обеспечить себе успех, и не делать ни шагу вперед, не удостоверясь в возможности полной и блистательной победы. Быть может, я и не зашел бы так далеко, как пошли у вас. Я, вероятно, мобилизовал бы армию, не возвещая о том, не предупреждая всю Европу о намерении занять турецкие области. Допускаю, что этим способом у вас хотели повлиять на Порту и на кабинеты, но притом зашли дальше, чем бы следовало. Теперь Россия должна действовать. Нельзя допустить, чтобы сказали, что она отступила перед турками. Это будет стоить человеческих жертв. Я первый скорблю о том. Причинит это вам и материальные потери, но они поправимы, и ваш министр финансов не должен колебаться принесением в жертву последней трети сумм, уже израсходованных. Такое колебание было бы плохим расчетом. Что будет, если Россия не извлечет меча? Это отразится на внутреннем положении, потому что вопрос касается народной чести, и страна дорожит и имеет полное право дорожить законными своими преданиями. Она, конечно, примет всякое решение императора. В первый месяц его еще не будут осуждать, но вскоре посыплются насмешки и колкости, которые уронят правительство в общественном уважении. Это вызовет внутри страны положение беспокойное, и я первый буду скорбеть о том, потому что желаю видеть Россию довольною, не хочу, в интересах Европы, чтобы страна в 70 миллионов жителей являлась недовольною и оскорбленною. Я постоянно твержу императору: России нужно несколько бунчуков и победная пальба в Москве. По-моему, это необходимо. Приняв надлежащие меры, вы обеспечите себе успех. Желаю, чтобы он был блестящ елико возможно, дабы вы могли показать себя спокойными и умеренными в победе. Политическое положение для вас благоприятно. Державы материка не могут вас стеснить. Со времени вашей сделки за вас стоит Австрия, а также и Германия, которая ради этой сделки может быть вам еще более полезною. Это благоприятный круг, прикрывающий и обеспечивающий все ваши движения. То же и Италия. Франция не должна внушать вам опасений. Даже Англия не выкажет вам враждебности ввиду такого поведения континентальных держав. При этих условиях она, по всей вероятности, вмешается лишь в случае, если вы злоупотребите победой. Я, быть может, напрасно повторяю вам все это. Лучше бы мне молчать. Но так говорил бы я императору, вашему августейшему государю, если бы был русским и если бы его величество удостоил меня великой чести спросить моего мнения». Немецкий канцлер признавался, что не все в Германии думают, как он; что многие серьезные умы выражают ему опасение, как бы, поддержанная Германией в своих политических замыслах, Россия не создала ей со временем затруднений. «Я не разделяю этих опасений, — воскликнул Бисмарк, — моя точка зрения — совсем иная. Россия всегда была нашим искренним другом. В продолжение минувших десяти лет дружественное расположение ее облегчило нам нашу политическую роль и наши успехи. Германия обязана принять это в расчет и облегчить ныне России политику ее и требования в национальном и народном вопросе. Вот почему я хочу, чтобы вы имели успех, чтобы восторжествовала ваша политика. Я хочу, чтобы Германия выплатила вам свой долг и чтобы у вас не могли сожалеть о содействии, оказанном вами в утверждении нынешнего нашего положения. Хочу, одним словом, чтобы вы не оспаривали наших успехов и чтобы Германия, со своей стороны, не противилась вашим успехам».68