С.С. ТАТИЩЕВ / ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ (52)

Ввиду всех этих событий, опереженный ими берлинский меморандум вовсе не был сообщен турецкому правительству. Желая воспользоваться негодованием против турок, проявлявшимся во всех слоях английского общества, князь Горчаков счел своевременным возобновить переговоры о соглашении с Англиею по Восточному вопросу. Из Эмса он написал к русскому послу в Лондоне депешу, в которой повторил уверение, что Россия не имеет в виду ничего иного, как положить конец смутам на Балканском полуострове и предупредить в Турции всеобщую свалку (une conflagration generale). «Так же как и г. Дизраели, — писал он, — мы не верим в бесконечное продолжение анормального беспорядка вещей, представляемого Оттоманскою империею. Но ничто еще не готово для того, чтобы заменить его, и внезапное его падение рисковало бы потрясти Восток и Европу. Вот почему желательно поддержать политическое status quo действительным улучшением участи христианского населения, каковое улучшение мы всегда считали, считаем и теперь, необходимым условием существования Оттоманской империи». Канцлер перечислял все свои прошлые усилия, чтобы достигнуть этого результата общим и дружным давлением христианских держав на Порту и, выражая сожаление об отказе Англии приступить к берлинскому меморандуму, отсутствию единодушия в европейских кабинетах приписывал происшедший на Востоке взрыв. «Ныне, — продолжал он, — пред нами новое положение, которое трудно еще определить. В сущности, совершившаяся в Константинополе перемена не представляется нам изменяющею в главных чертах задачу, присущую Европе. Мы находим, что и теперь, как восемь месяцев тому назад, нет повода желать, чтобы на Востоке вспыхнул окончательный кризис, так как обстоятельства недостаточно созрели еще для такого решения. С другой стороны, Европа не может оставаться безучастною к этим важным событиям, которые слишком близко касаются ее, ни позволить им идти своим естественным ходом. Ей остается лишь возобновить свои миротворные усилия. Если лондонский кабинет имеет в виду средства, пригодные к достижению этой цели либо на предложенных уже основаниях, либо путем более коренных решений, не вызывая, однако, всеобщего столкновения, мы готовы принять всякую мысль, сообщенную нам с искренним желанием соглашения».24 Еще ранее получения в Лондоне этой депеши, граф Шувалов выразил лорду Дерби сожаление о том недоверии, с которым привыкли относиться в Англии к намерениям русского правительства, прибавив, что прошлое императора Александра должно было бы служить достаточным ручательством его миролюбия. Английский министр отвечал, что никто и не сомневается в желании русского государя поддержать мир; что всем хорошо известно, что его величество по принципу является противником воинственной политики, но что, к несчастью, слова и поступки русских агентов на Востоке не всегда соответствуют личным взглядам императора и что ни для кого не тайна — всеобщее сочувствие, питаемое в России к восточным христианам. На вопрос русского посла: чего хочет, к какой цели стремится английская политика, лорд Дерби объяснил, что переговоры, которые все еще ведут инсургенты с Портою, приведут к одному их двух результатов: или к соглашению, которое сделает ненужным вмешательство держав, или к окончательному разрыву, который министр признавал более вероятным. Но и в этом случае, по мнению его, вмешательство держав может быть действительным лишь под условием принятия против Турции понудительных мер, а на них ни за что не согласится великобританское правительство. Инсургенты, — продолжал лорд, — сражаются не ради административных реформ, а из-за независимости или автономии, а Порта, хотя и согласна на реформы, более или менее пространные, но, конечно, не даст инсургентам автономии иначе как по принуждению. Таким образом, обоюдные притязания несогласуемы по существу и едва ли поэтому обе стороны могут прийти к соглашению. Державам, — заключил лорд Дерби, — не остается ничего иного, как выждать исхода борьбы. Если туркам не удастся усмирить восстание, то, быть может, султан и согласится признать Боснию и Герцеговину автономными областями, даровав им устройство, сходное с тем, что существует в Сербии или Румынии; а если, напротив, потерпят поражение инсургенты, то они, в свою очередь, выкажут бóльшую податливость и примут организацию, сходную с тою, что была дарована критянам после восстания 1866—68 годов. Во всяком случае, недалеко то время, когда державы могут вмешаться в дело с некоторою надеждою на успех, но оно еще не наступило.25 Ознакомясь с этим взглядом английского министра, князь Горчаков поручил графу Шувалову передать ему свое возражение. Император Александр, — сообщал канцлер, — узнал с удовольствием, что правительство королевы разделяет его мнение об обязанностях, возлагаемых на великие державы положением дел на Востоке. Его величество уверен, что не так трудно европейским кабинетам прийти к соглашению относительно общих мер к удовлетворительному разрешению существующих усложнений. Государь рад был ознакомиться со взглядами сент-джемского двора и повелел князю Горчакову отвечать на них с полною откровенностью. С русской точки зрения, всякое столкновение христиан с мусульманами затрагивает честь христианских держав и не позволяет им относиться к нему безучастно. Поэтому русский двор не может согласиться с мнением, выраженным лордом Дерби, что им следует уклониться от вмешательства, пока борьба инсургентов с турками не приведет к какому-либо исходу. С.-Петербургский кабинет придерживается как раз противоположного мнения, находя, что державы обязаны сделать все от них зависящее, чтобы предупредить фанатическую истребительную войну, в видах как общего человеколюбия, так и частных своих интересов. Последствия такой войны были бы неисчислимы. Они погубили бы и победителей и побежденных и задушили бы в зародыше будущее благосостояние края, от водворения в котором гражданственности Европа могла бы только выиграть. С этою целью, — объяснял князь Горчаков, — Россия старалась вызвать соглашение всех великих держав. Наперекор возрастающему стремлению каждой из них придерживаться начала невмешательства русский двор полагает, что долго еще придется Европе проводить свое влияние на Востоке с целью умерять приходящие в столкновение страсти и направлять местные населения по пути мирного порядка и преуспеяния. Задача эта не недостижима, если только заинтересованные правительства дружно примутся за ее разрешение. Что же касается мер, вызываемых настоящими обстоятельствами, то канцлер соглашался с лордом Дерби, что лучшими из них будут те, которые окажутся наиболее практичными, а потому русский двор склоняется в пользу основания вассальных и платящих султану дань автономных княжеств. Такое разрешение вопроса не изменит политического и территориального status quo Турции и только облегчит бремя, истощающее ныне ее финансовые средства. План, на который недавно изъявила согласие свое Россия, косвенно клонился к той же цели, но может быть лучше было бы установить яснее основное начало. Этот исход был бы, по мнению князя Горчакова, еще полнее, если бы Порта уступила Черногории гавань на море и несколько сопредельных с нею округов в Герцеговине, а Сербии отдала Малый Зворник. Таким образом, оба эти княжества были бы заинтересованы в поддержании мирных отношений к Турции, и создалось бы удовлетворительное положение для всех. Державам осталось бы только обеспечить его соблюдение с обеих сторон. Русское правительство не намерено производить давление на Порту, но если вышеизложенные виды были бы поддержаны всеми державами и, в особенности, Англиею, то и Россия поддержала бы их. Всякие иные компромиссы наш канцлер признавал недостаточными. Он опасался, как бы организация, подобная той, что введена на острове Крит, не была признана инсургентами Боснии и Герцеговины неудовлетворительною, а если турки одолеют христиан, то они не согласятся и на такую уступку. Тогда неизбежным явится европейское вмешательство, чтобы не допустить поголовного истребления христиан. Не лучше ли прибегнуть к нему ныне же, не доводя дела до такой крайности? Пора обсудить этот вопрос. Русский двор, хотя и не питает слишком много доверия к молодому султану, находящемуся под влиянием окружающей его среды, но считает его намерения добрыми и готов дать ему время, нужное для их осуществления. Россия согласна отложить на неопределенный срок всякое совокупное действие, но не хочет связывать себя обещанием воздержаться от вмешательства каждые три или четыре недели. От держав будет зависеть определить время общего действия, как только выяснится пред ними программа нового турецкого правительства, а до тех пор они поступят благоразумно, воспользовавшись промежутком, чтобы прийти между собою к полному соглашению.26 Таковы были русские предложения, сообщенные одновременно в Лондоне, Берлине и Вене. Целью дипломатического вмешательства Европы князь Горчаков ставил постепенное образование из христианских областей Оттоманской империи вассальных, но автономных княжеств с номинальным лишь подчинением власти султана. Против такого решения горячо восстал граф Андраши. Он решительно отвергал автономию, особенно в применении к Боснии и Герцеговине, утверждая, что она привела бы не к замирению этих областей, а к увековечению в них борьбы между местными христианами и мусульманами, которые, по живописному выражению графа, подобно двум львам, не прекратили бы ее до тех пор, пока от каждого осталось бы только по хвосту. Отвергал он и присоединение Боснии к Сербии и Герцеговины к Черногории, а так как турецкое господство в них в настоящем виде признавалось им также невозможным, то он снова возвращался к своему излюбленному проекту реформ, не без затаенной мысли, что когда и эти последние окажутся неосуществимыми, то ничего не останется иного, как занять «тыльные» области монархии австро-венгерскими войсками, а впоследствии при удобном случае включить их в состав ее владений. Мысль эта, конечно, не была досказана в сообщениях дворам петербургскому и лондонскому. Россию Андраши уверял в своем бескорыстии и выражал ей желание действовать не иначе, как по соглашению с нею; английскому же правительству заявлял, что всякое предложение держав, которое вышло бы из пределов выработанного им плана преобразований, непременно поведет к следующим последствиям: оно вызовет несомненный отпор Порты, что усилит вес и значение в Константинополе партии фанатиков-мусульман; с другой стороны, инсургенты возвысят свои требования; наконец, движение из Боснии и Герцеговины распространится на все прочие области Оттоманской империи. По всем этим причинам Андраши полагал, что лучше предоставить событиям выяснить положение, прежде чем выступать с новым дипломатическим посредничеством, которое не может иметь успеха и только скомпрометирует будущую политику держав. Австро-венгерский министр присовокуплял, что это только его личное мнение, еще не утвержденное императором Францем-Иосифом; но уверял, что не желает сделать ни единого шага, не посоветовавшись с лондонским двором, и с удовольствием узнает о его соглашении с Россией, так как хотя Австрия более всех других держав заинтересована в деле, она не станет воздвигать препятствий согласию, которое могло бы установиться между кабинетами русским и британским.27 На вызов князя Горчакова не замедлил дать ответ и лорд Дерби. Правительство королевы, — сообщил он в ноте русскому послу, — не может присоединиться к мнению, что восстание в Боснии и Герцеговине вызвано притеснениями турок. Христианское население этих областей борется не из-за реформ, а из-за независимости, и никакие частные улучшения их не удовлетворят. Лондонский кабинет не думает также, чтобы иностранные правительства могли выработать план реформ, пригодных для турецких областей. Такой план может быть составлен только в общих выражениях и при применении к делу непременно окажется несостоятельным. Англия готова была бы содействовать примирению Порты с Черногорией и Сербией даже ценою некоторых уступок последним, но нельзя советовать султану эти уступки в такое время, когда вполне выяснилось намерение обоих княжеств объявить Турции войну. Быть может, не поздно еще предостеречь их от опасных для них последствий неравной борьбы, в особенности русскому правительству, влияние которого так сильно в Белграде и в Цетинье. Лорд Дерби выражал убеждение, что если такое предостережение последует в тоне, не допускающем никаких сомнений, если Сербии и Черногории будет объявлено, что в случае неудачи их попыток расширить свои пределы насчет Турции сами они не должны рассчитывать на покровительство держав и ограждение их от последствий поражения, если наконец прекратится возбуждение восставших областей извне подстрекательством и помощью славянских комитетов, то дело умиротворения совершится просто и легко. В этом направлении великобританское правительство готово действовать в тесном согласии с русским двором.28 Начатый в Эмсе обмен мыслей с дворами лондонским и венским продолжался в Югенгейме, куда император Александр прибыл в середине июня и где посетил его император Вильгельм, проведший с ним и три последние дня пребывания его в Эмсе. 20-го июня пришло известие о заключении между Черногориею и Сербиею наступательного и оборонительного союза и об объявлении войны Турции обоими союзными княжествами. Сербское войско под главным начальством генерала Черняева вторглось в турецкие пределы одновременно с трех сторон, а князь Николай ввел своих черногорцев в южную Герцеговину. 25-го июня государь выехал из Югенгейма и, проведя вечер в Веймаре, на другое утро, встреченный в Эгере императором Францем-Иосифом, вместе с ним прибыл в замок Рейхштадт в Богемии. Там между обоими монархами, которых сопровождали их министры иностранных дел, состоялось совещание, обнимавшее политические вопросы настоящего и будущего. С общего согласия решено было в войне сербов и черногорцев с Турцией строго придерживаться начала невмешательства до той минуты, пока перевес не окажется в пользу одной из воюющих сторон, и тогда сообща согласовать результаты войны с интересами обеих империй. В случае поражения Сербии и Черногории условлено не допускать ни изменения отношений двух княжеств к Порте, ни посягательства последней на их земельную целость; в случае же их военных успехов император Франц-Иосиф заявил, что ограждение жизненных интересов его монархии не позволит ему согласиться на образование за Дунаем единого и сплоченного государства, славянского или иного, и что всякое изменение территориального status quo на Балканском полуострове вынудит его потребовать земельного вознаграждения (compensation) в пользу Австро-Венгрии в Боснии и в части Герцеговины. Император Александр не оспаривал этого притязания и, со своей стороны, выразил намерение предъявить в таком случае права России на участок Бессарабии, прилегающий к Дунаю и отторгнутый от нее по Парижскому договору 1856 года. Оба государя обменялись обещанием действовать в восточных делах не иначе, как по предварительному уговору друг с другом во всех возможных случайностях, не исключая и окончательного распада Оттоманской империи. В последнем случае предложено из Болгарии, Албании и остальной части Румелии образовать автономные княжества: Фессалию, Эпир и остров Крит присоединить к Греции; Константинополь же с ближайшею его окружностью (banlieue) объявить вольным городом. Взаимные обязательства монархов не были занесены в протокол, а только записаны со слов обоих министров, присутствовавших при свидании, русским послом при венском дворе. Отобедав в Рейхштадте, император Александр отправился в дальнейший путь. Император Франц-Иосиф провожал своего августейшего гостя до пограничного города Боденбаха в Саксонии. 28-го июня государь был уже в Петергофе. В России с самого начала восстания в Герцеговине и Боснии общественное мнение высказалось в пользу восставших. Славянские благотворительные комитеты в Петербурге и в Москве собирали обильные приношения и доставляли их на место чрез своих агентов. Независимо от денежной помощи они организовали помощь врачебную для раненых и больных инсургентов, снабжали выходцев, удалившихся в сопредельные славянские области Черногории, Сербии и Австро-Венгрии, пищею и одеждою. По мере того как разрасталось восстание, росло и сочувствие русского общества к братьям-славянам, жертвам турецкой жестокости. Когда же сербы и черногорцы вступили в борьбу с Турциею, провозгласив целью ее освобождение всех единоплеменников и единоверцев Балканского полуострова от многовекового мусульманского ига, всеобщее одушевление широкою волной разлилось по всей России. Все сословия, звания и состояния, не говоря уже об отдельных лицах, соревновались одно с другим в щедрых пожертвованиях. Хотя Министерство внутренних дел и сделало распоряжение о воспрещении земствам уделять в помощь южным славянам земские суммы, но сборы в их пользу производились в церквах, по благословению духовного начальства, путем подписок, постановлений чиновников разных ведомств о вычете на общеславянское дело известного процента из получаемого ими содержания. Все эти приношения стекались в Общество попечения о больных и раненых воинах, принявшее на себя доставление и раздачу их по принадлежности или прямо в канцелярию императрицы Марии Александровны, августейшей попечительницы Общества. Русский Красный Крест первый снарядил и отправил в Черногорию и Сербию санитарные отряды, снабдив их всем необходимым. Примеру его не замедлили последовать Петербург, Москва, бóльшая часть провинциальных городов. При отправлении на театр военных действий врачей, сестер милосердия происходили торжественные проводы, служились молебны о ниспослании победы славянскому оружию с возглашением многолетия архистратигам славянских сил, произносились пламенные речи, совершались возлияния, провозглашались здравицы. Газеты и журналы громили и клеймили на своих столбцах варваров-турок и пели хвалебные гимны вождям и воинам христианской рати, пророча первым поражение и гибель, обещая вторым — скорую и полную победу и одоление над противниками. Наконец, толпы добровольцев всех сословий, в том числе простых солдат, офицеров и даже генералов, покинувших службу, стремились в Сербию и Черногорию, чтобы стать в ряды бойцов за славянское дело и принять участие в освободительном их подвиге. Вся Россия соединилась в одном великодушном порыве: прийти на помощь славянским братьям и содействовать их освобождению. Общественное движение было так сильно, до того проникло во все слои и круги, не исключая и высших, до самого подножия престола, что немногие противоречивые голоса раздавались втуне, никем не услышанные. Так, маститый ветеран русской мысли и слова князь П. А. Вяземский занес в письмо к близкому свойственнику тщетные предостережения, скоро оказавшиеся пророческими. «Все, что делается по Восточному вопросу, — писал он, — настоящий и головоломный кошмар. Правительства не видать и не слыхать; а на сцене * и ** с компаниею. Они распоряжаются судьбами России и Европы. Если правительство с ними, то делается слишком мало; если не с ними — то чересчур много. Тут нет ни политического достоинства, ни политической добросовестности, нет и благоразумия. Все плотины прорваны, и поток бушует и разливается во все стороны; многое затопит он. Правительства не должны увлекаться сентиментальными упоениями: они должны держаться принципов. Без принципов правительство играет в жмурки, да я и не верю в глубину и сознательность нынешнего народного движения... Народ не может желать войны, а по недосмотрительности своей ведет к войне. Война теперь может быть для нас не только вред, но и гибель. Она может наткнуться на государственное банкротство. У нас, как у французов, нет в жилетном кармане миллиардов, не говоря уже о других худых последствиях войны... Видеть Россию в руках * и ** — страшно и грустно. За ними не видать правительства, qui ne dit mot consent. Следовательно, правительство молча потакает этой политической неурядице и горько может поплатиться за нее... Хороши и сербы! Россия стряхнула с себя татарское иго, а после наполеоновское своими руками, а не хныкала и не попрошайничала помощи у соседей. Неужели мы своими боками, кровью своей, может быть, будущим благоденствием своим должны жертвовать для того, чтобы сербы здравствовали? Сербы — сербами, а русские — русскими. В том-то и главная погрешность, главное недоразумение наше, что мы считаем себя более славянами, чем русскими. Русская кровь у нас на заднем плане, а впереди — славянолюбие. Единоверчество тут ничего не значит. Французы тоже единоверцы с поляками. А что говорили мы, когда французы вступались за мятежных поляков? Религиозная война хуже всякой войны и есть аномалия, анахронизм в наше время. Турки не виноваты, что Бог создал их магометанами, а от них требуют христианских, евангельских добродетелей. Это нелепо. Высылайте их из Европы, если можете, или окрестите их, если умеете; если нет, то оставьте их и Восточный вопрос в покое до поры и до времени. Восточный вопрос очень легок на подъем, и мы очень любим подымать его; но не умеем поставить на ноги и давать ему правильный ход. Когда Наполеон III поднял итальянский вопрос, он вместе с ним поднял и двухсоттысячную армию и в три недели побил и разгромил Австрию. А мы дразним и раздражаем, и совершенно бессовестно, Турцию, * и ** санитарными отправлениями при барабанном бое, шампанском и разных криках, чуть ли не вприсядку, с бубнами и ложками. Все это недостойно величия России... Много виновато и Общество покровительства раненым. Из христианского и евангельского подвига они сделали machine de guerre. Крест Спасителя обратили в пушку и стреляют из креста. Все это неправильно, недобросовестно, просто нечестно. И из чего подымают всю это тревогу, весь этот гвалт? Из чего так разнуздали и печать, и шайки разных проходимцев?.. Из чего, того и смотри, загорится вся Европа и распространится всеобщая война? Ужели думают, что Россия окрепнет силою восстановленных славянских племен? Нисколько, а напротив. Мы этим только обеспечим и утвердим недоброжелательство и неблагодарность соседа, которого мы воскресили и поставили на ноги. «Il est grand, il est beau de faire des ingrats!» Это говорит поэзия, а политика не то говорит. Лучше иметь для нас сбоку слабую Турцию, старую, дряхлую, нежели молодую, сильную демократическую Славянию, которая будет нас опасаться, но любить нас не будет. И когда были нам в пользу славяне? Россия для них — дойная корова, и только. А все сочувствия их уклоняются к Западу. А мы даем доить себя, и до крови... Сохраните письмо мое... Хочу, чтобы потомство удостоверилось, что в пьяной России раздавались кое-какие трезвые голоса». Тотчас по возвращении в столицу император Александр совершил в первых числах июля с супругою и младшими детьми поездку в Финляндию и затем принимал в Петергофе царственных гостей: короля и королеву датских, короля и королеву эллинов, принца и принцессу пьемонтских. Обычный лагерный сбор в Красном Селе ознаменован следующим памятным для гвардии происшествием. 30-го июля после общего одностороннего маневра, за которым государь, вся царская семья и августейшие гости наблюдали с высот Павловской слободы, император, подойдя к л.-гв. Павловскому полку, напомнил, что ровно 50 лет тому назад он в этот самый день еще семилетним ребенком был поставлен незабвенным родителем во фронт этого полка, коего назначен шефом, и объявил, что теперь он таким же образом ставит во фронт л.-гв. Павловского полка своего старшего семилетнего внука. С этими словами, взяв за руку великого князя Николая Александровича, бывшего в мундире Павловского полка, государь поставил его во фронт роты его величества, причем сам скомандовал роте «на-краул!» Полк отвечал дружным и громким «ура!» После этого император пригласил павловских офицеров в царский шатер и возгласил тост в честь полка, на который полковой командир отвечал тостом за здоровье августейшего шефа. Красносельские маневры завершились высочайшим смотром, по окончании которого государь, собрав вокруг себя офицеров, сказал им, что ему дорога честь России, что усилиям его удалось доселе сохранить мир, что сам он желает мира, но, — прибавил он, — если задета будет честь страны, то он полагается на верную и храбрую армию. Царские слова встречены с необычайным одушевлением. Громовое «ура!» пронеслось по всем рядам и не смолкало в продолжение нескольких минут. Сильное впечатление произвели на чувствительное сердце императора Александра подробности о возмутительном зверстве, с которым подавили турки зарождавшееся восстание в Болгарии. Тогда решил он потребовать от Порты для болгар тех же прав, что были уже потребованы от нее в пользу босняков и герцеговинцев. Заявляя о том великобританскому послу, князь Горчаков выразил надежду, что вся английская нация исполнится негодования против турок и станет на сторону христиан. Хотя первые успехи сербов скоро сменились поражениями и сербские войска уже были вынуждены отступить внутрь границ княжества, но русский канцлер, по-видимому, питал еще надежду на успешный исход борьбы их с Турцией, замечая, что они обладают большою оборонительною силою и что победы, одержанные черногорцами, до известной степени возмещают сербские неудачи. Князь Горчаков не терял из виду европейского вмешательства в дело. По словам его, Россия не возьмет на себя почина, но охотно присоединится к предложению других держав созвать конференцию, когда настанет для того время, на следующих двух условиях: что местом конференции не будет столица ни одной из великих держав и что заседать в ней будут министры иностранных дел, которые властны принимать самостоятельные решения, не ожидая инструкций от своих правительств. Предложить конференцию должна Англия. Что же касается Австро-Венгрии, то канцлер утверждал, что по вопросу об умиротворении Востока он достиг полного согласия с графом Андраши по всем пунктам и на все случайности.29 На деле, впрочем, это было не совсем так и высказанная князем Горчаковым уверенность в полном единомыслии с графом Андраши являлась только самообольщением. Сдержанный с Англиею, наш канцлер поведал венскому двору свою программу для скорейшего восстановления мира на Балканском полуострове, сводившуюся к двум пунктам: перемирие от двух до трех месяцев между Сербиею и Черногориею с одной стороны и Портою — с другой, и затем собрание общеевропейской конференции для окончательного разрешения вопроса об условиях мира между воюющими странами и действительного улучшения участи христианского населения Боснии, Герцеговины и Болгарии. Передавая эту программу австрийскому послу при русском дворе барону Лангенау для сообщения ее графу Андраши, князь Александр Михайлович сказал: при настоящих обстоятельствах необходима ясность. Тогда же сам государь заметил этому дипломату: «Теперь более, чем когда-либо, мы должны держаться друг за друга». Против русской программы австро-венгерский министр не замедлил предъявить веские возражения. Двух или трехмесячное перемирие он находил слишком продолжительным. Оно будет вредно для воюющих сторон и только помешает делу умиротворения. Главное же его неудобство то, что при настоящих обстоятельствах и Сербия и Черногория приняли бы умеренные условия мира, но долгое перемирие и надежда на конференцию сделали бы их более требовательными. По всем этим причинам, перемирие должно быть заключено на более краткий срок. Что же касается созыва конференции, то она представлялась Андраши совершенно не достигающей цели. В ней является нужда, лишь когда речь идет об определении результатов войны при заключении мира. Но ведь настоящая война двух славянских княжеств с Портою не создала нового порядка вещей. До ее начала еще можно было убедить Порту согласиться на существенные перемены в управлении ее христианскими областями. Но теперь, когда она является победительницею в борьбе, нельзя идти далее реформ, предложенных Австро-Венгриею в 1875 году и подтвержденных в Берлине и в Рейхштадте. Все, на что можно надеяться теперь, это — починка как-нибудь и на скорую руку (replàtrage). «В самом деле, — рассуждал Андраши, — слишком ясно, что порядок вещей, который один только может произойти из настоящего положения, не удовлетворит никого: ни мусульман, ни христиан, ни Россию, ни нас. Сверх того, говоря откровенно, я страшусь приговора истории над конференциею, которая открылась бы под такими предзнаменованиями. Потомство, хотя и платит дань справедливости добрым намерениям, но всегда строго осуждает совокупные действия Европы, когда ими не создается положения прочного». Впрочем, если русский двор будет настаивать на конференции, то Австро-Венгрия примет в ней участие под одним непременным условием: чтобы, согласно обязательствам, принятым на себя тремя императорскими дворами в Берлине и в Рейхштадте, они перед конференциею сговорились бы относительно общей программы. Без этого само соглашение трех императоров распалось бы в глазах всей Европы. Сам Андраши предлагал следующий modus procedendi: перемирие не более как на один месяц, в течение которого великие державы установят основания мира. Они легко придут к соглашению, если таковое состоится предварительно между тремя союзными империями на следующих условиях: для Сербии — сохранение ее земельной целости и устранение притязания Порты на занятие некоторых сербских крепостей; для Черногории — исправление границы в ее пользу; для восставших областей — реформы по австрийской программе 1875 года, обеспеченные ручательствами, предложенными в берлинском меморандуме. Таково было, по мнению австро-мадьярского министра, вернейшее средство если и не достигнуть радикального и окончательного решения, то все же прекратить кровопролитие и восстановить мир.30 Но и эта «умеренная» программа не изобличила пред русскою дипломатиею истинных видов венского двора в восточном кризисе. В нашем Министерстве иностранных дел радовались, что Австро-Венгрия не только не препятствовала, но как бы покровительствовала восстанию в сопредельных с нею турецких областях, выражала сочувствие к страданиям христиан, призрела тех из них, что искали убежища в ее пределах, но вовсе не принимали в соображение сопротивления ее высокому предложению, клонившемуся к дарованию Боснии и Герцеговине политической автономии, не говоря уже о разделе их между Сербией и Черногорией. Вменяли ей в заслугу и то, что Австро-Венгрия не воспротивилась объявлению обоими славянскими княжествами войны Турции. Действительно, одного ее слова было достаточно, чтобы сделать эту войну невозможною. Но венский двор принял все меры, дабы исход войны не обратился ему в ущерб. Против Белграда поставлены были на Дунае два австрийские монитора, а в Хорватии и Банате сосредоточен целый корпус под начальством генерала графа Сапари. В то же время граф Андраши объявил князю Черногорскому, что он должен тщательно воздержаться от всяких движений, которые затронули бы интересы австро-венгерской монархии, правительство которой предоставляет себе во всяком случае решающее слово в определении результатов войны. Если одолеют черногорцы, оно не допустит никакого территориального изменения, противного собственным его видам, а если победа останется за турками, ему же придется защитить Черногорию от чрезмерных притязаний Порты. Дело в том, что в Вене и Будапеште предвидели неизбежный бедственный для славян исход борьбы с превосходными силами турок. Расчет венского двора не замедлил оправдаться. Сербы с величайшим трудом отбивались от турок, наступавших со стороны Тимока, Моравы и Дрины, когда князь Милан, отчаявшись в успехе, 12-го августа собрал у себя представителей шести великих держав и воззвал к их посредничеству для прекращения, как выразился он, «бесцельного кровопролития». Все державы изъявили согласие на его просьбу, к которой приступил вскоре и князь черногорский. Англия взяла на себя выступить в Константинополе с предложением перемирия, а князь Горчаков предписал русскому послу при султане поддержать ее представление, но в разговоре с великобританским послом выказал большое раздражение. Упомянув о возрастающем сочувствии русского общества к балканским единоплеменникам и единоверцам, о необходимости дать ему некоторое удовлетворение, канцлер заявил, что и государь, и он сам искренно желают мира. «Мы воздержались от всякой инициативы, — воскликнул он, — мы дали делу идти своим ходом, мы терпеливо ждали, чтобы Европа начала действовать. Но если ничего не будет сделано, если император, мой августейший государь, повелит мне взять перо в руки, то я ручаюсь вам, что обмокну его в чернила, которые будут отвечать достоинству и могуществу империи». Сказав эти слова, князь Горчаков прибавил: «Но это еще не будет война».31 В середине августа императрица Мария Александровна с младшими сыновьями и дочерью, герцогинею Эдинбургскою, отправились в Ливадию, а государь в сопровождении наследника поехал туда же через Варшаву, где пробыл неделю. Там принял он прусского фельдмаршала Мантейфеля, привезшего ему собственноручное письмо от императора германского с выражением самых дружественных чувств и обещанием полной поддержки во всех действиях России в пользу ее балканских единоверцев; там же узнал он о низложении Мурада V и о провозглашении султаном брата его Абдул-Гамида. В Ливадию император Александр прибыл за два дня до своих именин, 28-го августа. В свите его находились государственный канцлер и военный министр. Между кабинетами великих держав шли деятельные переговоры об условиях мира, которые они собирались сообща предъявить Порте. Сент-джемский двор формулировал их следующим образом: Status quo в Сербии и Черногории; административные реформы в смысле местной автономии для Боснии и Герцеговины; подобные же гарантии против злоупотреблений в Болгарии.32 Ознакомясь с этими статьями, князь Горчаков выразил мнение, что прежде всего нужно перемирие. Первый долг держав, — говорил он, — прекратить кровопролитие, и русское правительство твердо решилось настоять на этом в надежде, что прочие кабинеты не вынудят его действовать одиноко. Интересы империи и выражения общественного мнения одинаково побуждают его положить конец ужасам, причиненным восстанием и войною. Что же касается английских оснований мира, канцлер одобрил их, дополнив лишь требованием земельного приращения в пользу Черногории, а также выражением убеждения, что их недостаточно советовать Порте, а должно принудить ее к их принятию. Достоинство Европы, — заключил князь Горчаков, — не позволяет ей довольствоваться обещаниями, от исполнения которых Порта постоянно уклоняется.33 Франция и Италия безусловно приняли английскую программу, но граф Андраши приступил к ней не прежде того, как лорд Дерби успокоил его насчет значения слова «автономия» в применении к Боснии, Герцеговине и Болгарии, разъяснив, что под этим словом следует понимать автономию чисто местную и административную, а отнюдь не политическую, равносильную образованию из этих областей вассальных княжеств.34 Германское правительство заявило, что хотя Германия и не заинтересована прямо в восточных делах, но, желая содействовать соглашению по ним двух равно ей дружественных союзных держав, России и Австро-Венгрии, а также дорожа единомыслием с прочими державами, и особенно с Англией, она приступает к общей программе, которая сама по себе отвечает собственным ее интересам.35 Десятидневное перемирие, на которое согласилась Порта, с 4-го по 15-е сентября, истекло, а заинтересованные стороны не пришли к соглашению о мире. Турецкое правительство, отвечая на запрос Англии, предъявило условия мира до того неумеренные, что все державы признали их не заслуживающими даже рассмотрения. Пока между кабинетами шли переговоры о дальнейшем направлении дела, русский двор выступил с новым предложением. Генерал-адъютант граф Сумароков-Эльстон 14-го сентября привез в Вену собственноручное письмо государя к императору Францу-Иосифу, в котором ввиду проявленного турками упорства предлагалось принять относительно Порты, с целью заставить ее исполнить требования держав, следующие понудительные меры: занятие Боснии австро-венгерскими, а Болгарии русскими войсками и вступление в Босфор эскадр всех великих держав. То же предложение сообщил в тот же день лорду Дерби граф Шувалов. Князь Горчаков выражал убеждение, что меры эти несомненно приведут к желанной цели: сломят упорство Порты, прекратят войну и обеспечат будущую участь восточных христиан. Венский двор отклонил предложение совместного занятия Боснии австрийскими и Болгарии русскими войсками по той причине, что вопрос о водворении австро-венгерского господства в «тыльных» областях монархии не представлялся ему еще достаточно созревшим, но сочувственно отнесся к морской демонстрации пред Константинополем.36 На последнюю, однако, не согласился лондонский кабинет.37 Тогда князь Горчаков предложил всем великим державам, чтобы прекратить кровопролитие, потребовать от воюющих сторон немедленной приостановки военных действий и заключения перемирия на шесть недель, чтобы дать державам возможность тем временем условиться об окончательном разрешении спорных вопросов.38 Сент-джемский кабинет взялся снова передать это требование Порте,39 которая отвечала, что согласна на перемирие, но не на шесть недель, а на шесть месяцев, то есть вплоть до весны.40 Такая податливость Турции не удовлетворила русского канцлера. Он категорически отверг полугодовое перемирие и объявил, что не станет советовать Сербии и Черногории принять его, находя, что обоим княжествам нельзя так долго оставаться в неизвестности и столь продолжительный срок перемирия крайне неблагоприятно отразится на финансовом и торговом положении Европы. Искренности Порты князь Александр Михайлович доверял тем менее, что, принимая перемирие, она отклонила английские предложения мира и проект созыва конференции, а взамен реформ, потребованных в пользу восставших областей, султан даровал призрачную представительную конституцию всей империи. Такое выражение недоверия к Европе может ли быть принято ею, — спрашивал князь Горчаков, и заключил: Россия не примет его ни в каком случае. Никто больше ее не желает общеевропейского соглашения в интересах человеколюбия и гражданственности. Она не преследует никаких своекорыстных целей, но существуют пределы, перейти за которые нельзя без ущерба для чести и достоинства. Русский двор отдает свое поведение на суд истории.41 В Англии такая настойчивость князя Горчакова показалась подозрительною. Лорд Дерби поведал графу Шувалову, что со времени нашего заявления о занятии Болгарии русскими войсками в общественном мнении Великобритании снова возродилось опасение, не посягает ли Россия на целость Турции, не стремится ли она под благовидным предлогом улучшения участи христиан к разрушению Оттоманской империи и захвату Константинополя? Впечатление это заглушило даже чувство негодования, возбужденное в англичанах турецкими зверствами и жестокостями. A tort ou a raison, — вырвалось у английского министра иностранных дел, — всякий придет к заключению, что, отвергая шестимесячное перемирие, Россия хочет создать повод к войне, на которую она уже решилась. Соображения эти до того встревожили правительство королевы, что послу ее в Петербурге предписано было для разъяснения сомнений самому отправиться в Ливадию, где имели прерывание император Александр и его канцлер.42 Прочие державы, по-видимому, не разделяли опасений Англии. Из Вены, Рима, Парижа слали в Лондон совет не настаивать на полугодовом сроке и уступить русскому требованию перемирия сроком от одного месяца до шести недель. Князь Бисмарк склонялся сам в пользу срока более продолжительного, но император Вильгельм убедил его, что надо избегать всего, что могло бы опечалить русского государя. Последствием было, что берлинский кабинет заявил в Константинополе и в Лондоне, что будет поддерживать русское требование.43 Между тем общественное возбуждение в России возрастало с каждым днем. На пламенные воззвания славянских благотворительных комитетов все круги русского общества откликались обильными пожертвованиями на славянское дело. Таких пожертвований с начала восстания в Герцеговине и по осень 1876 года поступило в петербургский комитет свыше 800 000 рублей и около 700 000 рублей в московский. Русские добровольцы отправлялись в Сербию целыми партиями, в числе их сотни казаков с Дона. На обмундирование их сукно и холст отпускались из казенных складов. Особенно кипучую деятельность проявлял в этом смысле Московский славянский комитет, во главе которого стоял И. С. Аксаков, отправивший в Ливадию нарочного посланца, чтобы непосредственно довести до сведения государя о настроении умов в Москве и во всей России. 21-го сентября император Александр милостиво принял этого посланца, А. А. Пороховщикова, и со вниманием выслушал доклад его о стихийном народном движении, растрогавший государя до слез. Отпуская, император обнял его и поцеловал, «за то, — как сказал государь, — что ты понял важность исторической минуты и сам пришел сюда».44 Несколько дней спустя прибыла в Ливадию приветствовать государя от имени князя Карла Румынского депутация, состоявшая из первого министра Братиано, военного министра Сланичано и княжеского гофмаршала Вакареско. Император принял ее ласково, но не коснулся с нею жгучих политических вопросов. О них разговаривали с Братиано посол в Константинополе Игнатьев и канцлер князь Горчаков. Оба поставили ему на вид необходимость для Румынии в случае войны условиться с Россиею о свободном проходе русских войск через княжество, отделяющее русскую территорию от турецкой. Румынский министр отвечал, что такое соглашение состоится легко, если только Россия будет действовать в согласии со всеми великими державами, на что князь Горчаков с живостью возразил, что Румыния должна безусловно согласиться на проход русской армии; в противном случае Россия отнесется к ней как к области, входящей в состав Оттоманской империи, и займет ее без всякого предварительного договора. Слова эти произвели на Братиано крайне неприятное впечатление и вызвали его ответ: что едва ли России будет удобно начать свой освободительный подвиг насилием над ратью христианского княжества, которое всеми силами будет сопротивляться чужому вторжению в родные пределы. Впрочем, при прощании старик-канцлер выразился в более примирительном тоне, что если дело дойдет до войны, то Россия сговорится с Румынией, которая может только выиграть от такого договора. В то же время в советах императора Александра обсуждался уже вопрос о вооруженном вмешательстве России в балканскую смуту, так как дела на полуострове принимали крайне серьезный оборот. После возобновления военных действий с середины сентября сербы терпели одно поражение за другим. Турки в превосходных силах атаковали их последний оплот — укрепленные позиции на Мораве, отстоять которые не было надежды. Для принятия участия в совещаниях вызваны были в Ливадию: цесаревич, великий князь Николай Николаевич, министр финансов. На совете, происходившем под личным председательством государя 3-го октября, решено, что в случае разрыва с Турцией объектом военных операций будет Константинополь; что для движения в турецкую столицу будут мобилизованы четыре корпуса, которые перейдут Дунай у Зимницы, двинутся к Адрианополю, а оттуда — к Царьграду по одной из двух линий: Систово — Шипка, или Рущук — Сливно, по последней в том случае, если удастся в самом начале овладеть Рущуком. Но целью войны ставился не распад Оттоманской империи, а единственно освобождение Болгарии от турецкого произвола и насилий, и занятие Константинополя имелось в виду лишь как крайнее средство — для побуждения султана к миру. Главное начальство над действующими войсками предложено вверить: на Дунае — великому князю Николаю Николаевичу, а за Кавказом — великому князю Михаилу Николаевичу. Впрочем, решение вопроса — быть или не быть войне — поставлено в зависимость от исхода дипломатических переговоров. 15-го октября прибыл в Ялту английский посол в Петербурге, лорд Август Лофтус и два дня спустя был принят в Орианде князем Горчаковым, который сказал ему, что положение весьма серьезно, хотя вопрос о перемирии, по всей вероятности, и уладится между Портою и русским послом, только что отбывшим в Константинополь после нескольких дней, проведенных в Ливадии. Канцлер находил, что если перемирие состоится, то следует тотчас же созвать конференцию для определения условий мира. Россия, — сказал он, — должна настоять на таких реформах для трех христианских областей: Болгарии, Боснии и Герцеговины, которые оказались бы действительными на деле, а не на словах, а Порта обязана дать ручательство в точном исполнении их, предоставив Европе право надзора и контроля. Князь отозвался одобрительно о султане и намерениях его, но выразил мнение, что Абдул-Гамид и его советники находятся в постоянном страхе народных волнений и возбужденного мусульманского фанатизма, парализующих их действия и решения. Положение дел в Константинополе он признавал крайне опасным и даже высказал предположение, что, быть может, султану придется прибегнуть к покровительству держав против фанатизма собственных подданных-мусульман. Посол, со своей стороны, сообщил канцлеру, что английское правительство, хотя и не может взять на себя настаивать пред Портою на принятии русского срока перемирия, так как оно уже согласилось на заявленный Турцией шестимесячный срок, но не станет возражать против перемирия на один месяц или на шесть недель, если об этом последует соглашение между Россиею и Портою. Уступая его просьбе, князь Горчаков согласился не исключать Турции из конференции, если таковая соберется для обсуждения оснований мира, под условием, однако, что представители шести христианских великих держав предварительно установят их между собою в особом совещании.45 Между тем телеграф принес в Ливадию весть об окончательном разгроме сербов, взятии турками Джуниса и Алексинца и беспрепятственном движении турецкой армии долиною Моравы к Белграду. Тотчас же было послано генерал-адъютанту Игнатьеву по телеграфу высочайшее повеление: объявить Порте, что если в двухдневный срок она не примет перемирия на один месяц или на шесть недель, и если она не отдаст немедленно приказания прекратить военные действия, то русский посол оставит Константинополь со всеми чинами посольства и дипломатические сношения России с Турцией будут прерваны. Русский ультиматум сообщен был Порте 19-го октября и на другой день последовал ее ответ: она подчинилась всем изложенным в нем требованиям. 21-го октября, по получении из Константинополя известия о вероятном успехе решительного дипломатического шага, император Александр принял в Ливадии великобританского посла и удостоил его продолжительной и откровенной беседы. Государь выразил удовольствие по поводу проявленной Портою уступчивости и объяснил своему собеседнику, что решился на отправление ультиматума по получении известия об окончательном разгроме сербов из опасения, как бы вторжение турок в Сербию не сопровождалось теми же жестокостями, что были совершены ими в Болгарии. Целью государя было — предупредить напрасное кровопролитие, и никто, заметил он, не был так удивлен ультиматумом, как сам генерал Игнатьев. Александр Николаевич выразил желание, чтобы конференция собралась как можно скорее и чтобы послам в Константинополе были даны немедленно инструкции, которые поставили бы их в возможность приступить к обсуждению условий мира на основаниях, формулированных Англией. Спокойно и ясно изложил император послу взгляд свой на положение Восточного вопроса. Он сказал, что дал несомненные доказательства своего миролюбия и сделал все от него зависящее, чтобы прийти к мирному разрешению существующих усложнений. В этих видах он поддержал первоначально предложенное лордом Дерби перемирие на шесть недель, которое отвергла Порта, заменив его простым прекращением военных действий в продолжение десяти дней, оказавшимся вполне призрачным. Государь находил, что отказ Порты уважит совокупное обращение к ней Европы — пощечина, данная ею державам. Сам он терпеливо снес оскорбление, лишь бы не отделяться от европейского концерта. Напомнив затем о дальнейшем ходе переговоров с Турцией, не приведших ни к какому результату, государь сказал, что Порта рядом ухищрений парализовала все усилия соединенной Европы прекратить войну и вызвать всеобщее умиротворение; что если Европа согласна сносить такие повторенные щелчки (rebuffs) от Порты, то он не может долее считать их совместными с честью, достоинством и интересами России; что он по-прежнему будет стараться не отделяться от европейского соглашения, но что настоящее положение невыносимо, не может быть терпимо долее, а потому, если Европа не станет действовать с энергиею и твердостью, то он, император, вынужден будет действовать один. Государь перешел к определению своих отношений к Англии. Он выразил сожаление, что в стране этой доселе питают застарелую подозрительность по отношению к русской политике и постоянный страх пред приписываемыми России наступательными и завоевательными замыслами. Сколько раз он торжественно уже заявлял, что не хочет завоеваний, что не стремится к увеличению своих владений; что не имеет ни малейшего желания или намерения овладеть Константинополем. Все, что говорилось или писалось о видах Петра Великого и помыслах Екатерины II, — иллюзии и призраки, никогда не существовавшие в действительности, и сам государь считал бы приобретение Константинополя несчастием для России. О нем ныне нет и речи, как не помышлял о нем и покойный император Николай, доказавший это в 1829 году, когда его победоносная армия остановилась всего в четырех переходах от турецкой столицы. Государь торжественно и серьезно дал «священное честное слово», что не имеет намерения приобрести Константинополь, прибавив, что если обстоятельства вынудят его занять часть Болгарии, то только на время, пока не будут обеспечены мир и безопасность христианского населения. Упомянув о предложении занять Боснию австрийскими войсками, а Болгарию — русскими и одновременно произвести морскую демонстрацию пред Константинополем, в которой преобладающая роль досталась бы на долю английского флота, государь указывал на это как на лучшее доказательство того, что он далек от намерения занять турецкую столицу. Ему непонятно, почему, коль скоро две страны преследуют общую цель, а именно поддержание мира и улучшение участи христиан, коль скоро сам он дал несомненные доказательства того, что не хочет ни завоеваний, ни земельного приращения — почему бы не состояться между Англией и Россией соглашению, основанному на политике мира, одинаково выгодной их обоюдным интересам и вообще интересам всей Европы. «России приписывают намерение, — сказал император, — покорить в будущем Индию и завладеть Константинополем. Есть ли что нелепее этих предложений? Первое из них — совершенно неосуществимо, а что касается второго, то я снова подтверждаю самым торжественным образом, что не имею ни этого желания, ни намерения». Император выразил глубокое сожаление о недоверии, проявляющемся в Англии к его политике, и о печальных последствиях оного и просил посла сделать все от него зависящее, чтобы рассеять эту тучу подозрительности и ничем не оправдываемого недоверия к России, передав правительству королевы данные им торжественные заверения.